Однако своё решение она пока держала при себе, понимала: в одиночку против всего клана Рангуловых ей придётся туго. Будем решать задачи по мере поступления, сказала себе Маша и принялась методично обзванивать и обходить адреса. Можно было, конечно, обратиться к Петьке, но ей претила мысль использовать его втёмную и тем самым делать невольным соучастником своего плана.

Уже с первых шагов она поняла, что дело это непростое. Время, конечно, такое, что народ пытается добыть денег всеми правдами и неправдами – кто «на бизнес», кто рассчитаться с долгами, а кто и просто на жизнь – и переезжает в жильё поскромнее, получив доплату. Но размеры этой доплаты были, на Машин взгляд, чудовищны: она созвонилась с родителями, чтобы заручиться их поддержкой и выяснить, смогут ли они помочь деньгами. Как и у многих других, их сбережения обесценились, спасти удалось только то, что отец успел обменять на доллары, но это были сущие пустяки. Их было недостаточно. Света посоветовала встать на учёт в городской администрации, на улучшение жилищных условий, но предупредила: ждать придётся долго.

Помощь пришла из вражеского стана: Алексей проговорился родителям о причине их ссоры. Оставив спящего Игорька в коляске на вахте, Маша мыла очередную аудиторию, когда вошёл Игорь Семёныч и плотно прикрыл за собой дверь: надо поговорить.

– Я уже заканчиваю, – не останавливаясь, бросила она и продолжила шуровать шваброй под столами.

– Алексей нам всё рассказал.

– Всё?

Свёкор запнулся, но сразу перешёл к сути.

– Ты ищешь отдельную квартиру.

– Да.

– Почему ты не обратишься к Пете?

Маша остановилась и медленно, держась за поясницу, выпрямилась, опираясь на швабру. Действительно, почему? Что бы такое придумать, чтобы не сказать правду? Время для правды ещё не настало.

– Вы и так слишком много для меня делаете, – нашлась она. – Не хочу быть обузой.

– Не говори глупостей. Мы семья.

Показалось или в его глазах и правда мелькнул вопрос? Она ничего не ответила, сполоснула и отжала тряпку, стала собирать осыпавшийся с доски мел.

– В общем, я позвонил Петьке. Он обещал помочь.

Не дождавшись ответа, Игорь Семёныч поднялся и направился к выходу.

– Сегодня приходил участковый, – бросила Маша ему в спину. Он резко, словно наткнулся на стену, остановился в дверях. Она видела, как напряглась его прямая спина. Медленно обернулся.

– Зачем?

– Соседи написали заявление: дебош. – Она посмотрела в его внезапно постаревшее, усталое лицо, и давешнее злорадство сменилось жалостью, но было поздно.

– И что ты сказала?

– А что я могла сказать. Все всё видели сами, бесполезно отрицать очевидное.

Свёкор медленно, как больной, опустился за ближайшую парту.

– Маша… – Он как будто подбирал нужные слова и, подумав, отвергал их, пытался начать снова. Наконец, помотав головой, продолжил. – Это, конечно, его не оправдывает. Но, может быть, и правда стоило сначала обсудить с ним?

Маша принялась яростно тереть старый, вздувшийся линолеум у двери.

– Сутки его нет. Потом весь день он отдыхает и отсыпается у вас. Потом приходит и почти сразу ложится снова спать. Следующие двое суток дети жмутся по углам в ожидании, когда же он снова уйдёт. И он уходит, а что! Кому охота возиться с детьми и ругаться с соседями, которые и так вечно недовольны шумом и нескончаемыми тазами со стиркой. Где он бывает в свободные дни, я не знаю и не хочу знать. Возможно, гуляет в парке или ходит по музеям. – Она закончила, тщательно отжала тряпку и выпрямилась. – Однажды он сказал: не твоё дело, я приношу деньги. Ладно! Не моё так не моё. И вот я ему, значит, говорю: Лёша, так жить больше нельзя, нам надо искать отдельное жильё. Знаете, что произойдёт?

Игорь Семёныч мотнул головой.

– А ничего! Ни-че-го. В лучшем случае я опять услышу, что я дура и деревенщина, которая своей тупой башкой не в состоянии сообразить, как он занят и как устаёт, и так далее, и тому подобное.

Она взяла ведро, швабру и вышла, мысленно отхлестав себя по щекам за такую прямоту. Но, честно говоря, сделать это следовало уже давно. До сих пор она щадила родителей, и одних и других, держала в себе, как-то справлялась. Свёкры ведь ничего плохого ей не сделали! Но, строго говоря, Алексей был их сыном, которого они где-то, когда-то упустили, проглядели монстра, который скрывался за интеллигентненьким ботаником.

Машина отповедь имела один несомненный положительный эффект: в их коммунальной комнате Алексей теперь почти не появлялся – видимо, Игорь Семёныч, узнав о визите участкового, счёл за благо держать своё чадо на коротком поводке и от греха подальше. Маша виделась с ним только у свёкров, когда случалось навещать их по семейным праздникам или подкинуть на часок детей. Все подобного рода визиты обговаривались заранее: Наталья Леонидовна не одобряла спонтанности.

Всё лето Петька искал варианты, но ничего приемлемого не находилось. В августе Маша подала документы в институт и уже готовилась к очередной осени и зиме в своей коммуналке, как к длительной осаде: начнутся затяжные холодные дожди, детей не выгонишь во двор, а выгонишь – надо то и дело смотреть в кухонное окно, чтобы не набедокурили или не убежали. Работа при этом идёт через пень-колоду, еда пригорает или выкипает, стирка не двигается с места, и в конце концов их приходится, с рёвом и скандалом, загонять обратно. Но им необходимо двигаться, иначе их потом не утолкать в постель, и тогда бедные соседи! Тем более, что Игорёк тоже скоро пойдёт, вон он стоит в своём манежике на нетвёрдых ещё ножках, молодой да ранний, всё у него с опережением. А ведь ещё добавится учёба! Маша мысленно хваталась за голову и молила Бога, чтобы хоть муж держался подальше. Когда ей случалось оставлять его с детьми, он читал им книжки, терпеливо и подробно отвечал на все вопросы и даже гулял со старшими – в этом качестве он её вполне устраивал. Только в этом.

В первых числах сентября заявился Петька, собственной персоной. Едва ли он хоть раз был у брата в коммуналке с тех пор, как почти год назад смотрел её в качестве риэлтора. Войдя в комнату, он огляделся и сразу подошёл к окну, распахнул его настежь.

– Душно тут у вас.

– Ничего не поделаешь, – отозвалась Маша, – Вера и Петя опять с соплями, а они то и дело играют на полу.

Петька вытащил из-под стола стул и сел на него верхом. Маша спросила:

– Чаю? Может, ты голодный?

– Нет, спасибо. Я на минуту. – Он достал было сигареты, но тут же спрятал обратно в карман. – Тут такое дело…

Маша опустилась на край дивана и приготовилась слушать.

– Есть квартира… Ну, как, квартира: комната, довольно большая, – он огляделся, – побольше этой. Ну, скажем, метра на полтора. Но! – плита и раковина в коридорчике при входе, туалет во дворе…

Маша задумалась. Вздохнула. Туалет во дворе – не самое страшное, она так жила до семнадцати лет. Но стирка! Помывка троих детей! Она вспомнила, как мыла детей в Муратово, у родителей: мероприятие, с последующей стиркой, занимало полдня.

– И сколько хотят?

Петька сделал выразительную паузу, сверкнул кошачьими глазами.

– Нисколько.

– Нисколько? – Маша недоверчиво на него посмотрела.

– Одинокая пожилая женщина, проблемы со здоровьем, – ответил он на незаданный вопрос. И добавил: – но решать надо быстро.

Маша с минуту подумала, глядя в непроницаемые Петькины глаза. Она вдруг почувствовала, как устала. Усталость копилась и нависала над ней, как большой душный и пыльный тюк, подвешенный за верёвку терпения, а теперь эту верёвку перерезали, и вся масса обрушилась, навалилась на голову и плечи, придавила к земле. Но появилась хотя бы надежда.

– Берём!

Глава 20. Маленькая собачка

– Между нами, – обернулся Петька уже на площадке, – почему ты не разведёшься с Лёшкой?

Маша прислонилась к дверному косяку и недоверчиво посмотрела на деверя. Разведка боем? На всякий случай она почла за благо промолчать.

– Можешь ничего не говорить, – он наконец достал сигарету, щёлкнул пижонской зажигалкой и с наслаждением затянулся. Выдохнув вверх облако дыма, продолжил: – но мы с тобой оба знаем, что толку от вашего брака уже не будет. Родители знают тоже, но предпочитают делать вид, что не знают, или надеются на лучшее. Самообман. Если хочешь знать моё мнение, то переезд – хороший повод… поставить точку. Подавай на развод и переезжай, незачем тащить это за собой и дальше.

Его неподвижные зрачки, будто шляпки гвоздей, приковали её к дверному косяку. Петька смотрел куда-то сквозь неё, лицо его, обычно безмятежное, вдруг стало жёстким. Маша ощутила холодок в груди, спросила:

– Петя, почему ты мне это говоришь?

Он словно бы только что заметил её, окинул всю каким-то рассеянным взглядом. Заговорил как о чём-то обыденном и безразличном:

– Видишь ли… Я хорошо знаю, что такое его кулаки. Его часто оставляли со мной, когда я был маленьким. – Помолчал, вспоминая, усмехнулся. – Я, конечно, тоже был не подарок. Но я был на пять лет младше! Я ревел, грозился рассказать родителям. Он отвечал, что тоже расскажет – за что я получил. Если моя вина была слишком незначительной – а это как правило – то грозился сделать то-то и то-то, а потом свалить на меня. Однажды, увидев в окно, как подъехала отцовская машина, опрокинул на пол банку с компотом и, только они вошли, принялся подтирать. Мне тогда здорово досталось – родители так и не поверили, что это сделал он сам. И я молчал! Это продолжалось годами. Потом умер дед, и Лёшку отселили к бабушке, чтобы старушка меньше тосковала. А потом и я вырос…

Столбик пепла упал на Петькину безупречную туфлю. Он посмотрел на дотлевающую сигарету, щелчком отправил её в коробку в углу и закурил новую, потом достал аккуратный носовой платок и основательно протёр носки туфель.

– Дело даже не в том, что он меня колотил. Подумаешь, все мальчишки дерутся! Но я помню эту одержимость в его глазах. Он… – Петька поднялся, сложил платок и убрал его в карман. – Он просто упивался своей властью и моей беспомощностью. Дети часто бывают жестокими, я думал – я был уверен! – что это у него прошло…

Маша, потрясённая, молчала. Посмотрев на часы, Петька, своей вальяжной походкой, начал спускаться по лестнице.

–Петя, спасибо! – сказала она вслед.

Петька махнул рукой, дескать, не за что, но, повернувшись на площадке между этажами, сощурился от дыма и поднял палец:

– Я тебе ничего не говорил, ты ничего не слышала.

– Конечно.

Квартира, если можно было так назвать это убогое жилище, располагалась в Павловске, в нескольких остановках – не так уж и далеко от прежней. Открыла ей старушка, несмотря на тёплую погоду, вся перемотанная пуховыми платками. Из-за её спины пахнуло сыростью и газом – отопление ещё не включили, пожаловалась она, греюсь вот… На плите в тёмном коридорчике лежал кирпич. Бедненько, но чисто: плита, побитая эмалированная мойка, между ними крашеный буфет, столешница покрыта старой, истёртой и потрескавшейся клеёнкой. Но комната оказалась неожиданно просторной, в два света: одно окно, северное, выходило на улицу, в другое виднелся заросший крапивой угол двора. Высокий потолок, старая трёхрожковая люстра с пожелтевшими, рябыми от мух плафонами. Железная кровать в углу, старенький чёрно-белый телевизор на ажурной салфетке, круглый стол под плюшевой синей скатертью с «золотой» бахромой. У кровати, на тусклых обоях, ковёр со знаменитыми шишкинскими медведями. Сервант с хрустальными бокалами, платяной шкаф в углу. Потёртый, неопределённого цвета палас на крашеном скрипучем полу…

Женщина что-то по-стариковски бормотала, Маша слушала вполуха, пытаясь представить своё будущее здесь житьё. Надо будет что-то делать с мебелью, тащить сюда разваливающийся диван нет смысла, да он и не выдержит перевозки. Придётся побегать по мебельным комиссионкам, почитать объявления. Между прочим, она поинтересовалась насчёт удобств: дом снаружи выглядел вполне респектабельным, должна быть и канализация. Есть, да не у всех, ответила старушка, до революции на каждый этаж было всего две квартиры – это те, в которые вход с улицы, через парадное, у них и ванная, и туалет. Потом уже стали нарезать на закутки, лепить коммуналки. Вот её квартира – на чёрную лестницу, где раньше ходила прислуга, а для прислуги отдельные удобства не предусмотрены. Что ж, чай, не графья, подумала Маша. Правда, отсюда немного дальше ездить на работу, зато детский сад теперь по пути, не придётся делать такой крюк.