Зато в эту пору она сблизилась со Светой, своей соседкой по коммуналке. Света работала церковным казначеем, попросту – бухгалтером, и часто брала работу на дом, в основном приработок: сводила дебет с кредитом для нескольких «комков», которые росли вокруг как грибы в сырую погоду, заполняла налоговые декларации, «оптимизировала» налоги. Жила она скромно, потребности имела самые непритязательные, и Маше было невдомёк, зачем этой женщине морить себя работой, пока однажды к ней не пришла дочь с двумя малышами, мать-одиночка Машиных лет, как Света говорила: брошенка, оставленная мужем ещё беременной. Они оказались почти земляками, Света с дочерью и зятем приехали из Грозного, побросав всё имущество – еле ноги унесли, и попали из огня да в полымя: своего жилья не было и купить его было не на что, перебивались как могли. Сама устроилась реализатором в коммерческий киоск, за процент от выручки, зять – в автосервис, платить за квартиру обязался он сам («Никто за язык не тянул!») – всё, что приносила Света, шло на пропитание. Но однажды, когда никого не было дома, зять собрал чемодан и исчез, оставив вместо прощальной записки кучу долгов по съёмной квартире. Света купила газету с объявлениями и отправилась по адресам, искать жильё попроще. Нашла вот эту комнату, сговорилась с хозяйкой. А паспортов-то нет, паспорта остались у хозяев той, прежней квартиры, и отдать их они соглашались не раньше, чем жильцы полностью рассчитаются. Света поинтересовалась, сколько они должны. Тут-то и выяснилось, что оплачены были только первые два месяца, куда девались остальные деньги – оставалось только догадываться. «Я просто зашла в ближайший храм, сидела и плакала. А потом подошёл батюшка…». Отец Аркадий и пристроил её к церковной кассе – у себя в станице она была счетоводом в совхозе. «Ничего, с Божьей помощью выплатила долг, выручила паспорта. Марину с внуками перевезла поближе, в институт пристроила на заочное – на бухгалтеров сейчас спрос, и к тому же можно работать на дому…».

Маша задумалась. Скоро рожать, потом как минимум два года придётся сидеть с младенцем, до детсадовского возраста. На Алексея рассчитывать не стоило, он всё ещё искал работу, ходил злой: его решимость устроиться по специальности шла вразрез с потребностями рынка, биологи если где и требовались, то только в школе, а в школах платили копейки, и то с опозданием в несколько месяцев.

Они отдалились. Правильней: они так и не помирились после переезда. Маша была уверена, что, если бы не коммунальный быт, где вся жизнь происходила на виду, она бы давно уже была снова бита, пока же Алексей скрипел зубами, терпел. Вымещал злобу на детях, покрикивал, огрызался. Иногда он уходил к родителям, но спустя два-три дня, переругавшись и с ними, возвращался. На что они будут жить, когда она родит? – думала Маша: каждое утро Алексей отправлялся «искать работу», но однажды проговорился, что был в Эрмитаже – якобы забежал «по пути». Что это был за «путь» и как можно забежать в туда мимоходом, – Эрмитаж ведь не булочная! – Маша уточнять не стала, но подозревала, что муж, вместо ходьбы по учреждениям, просто развлекается, отдыхает от семьи. В сущности, понять его можно, вздыхала она. На родине он был «мээнэсом» – шутил: «майонэзом» – то есть младшим научным сотрудником учреждения охраны природы, а это всё-таки статус. В своём кругу пользовался каким-никаким уважением и, умея складно говорить, производил неизменное впечатление на всех, кому была охота его послушать. Здесь он – никто, задница в форточке, как в сердцах однажды сам же и выразился. Ботаник? Мээнэс? Да нам своих девать некуда! А дома жена и двое детей, третий на подходе…

«Дайте женщине пять минут, и она оправдает любую низость своего милого!» – Маша в этом была предсказуема, с лёгкостью забывая о том, что сама, с дипломом инженера и на сносях, моет полы. Отчасти этому способствовало и чувство вины, совершенно иррациональное, но оттого ещё более мучительное: не следовало ей так опрометчиво рожать детей в это неспокойное время. Правда, Алексей любил повторять, что хочет большую семью, но, может быть, ей стоило быть более благоразумной и после Веры немного притормозить? Посмотреть, как оно будет… Хотелки хотелками, а семейная жизнь дело такое, пока не попробуешь – не узнаешь. Наличие детей, конечно, существенно повышает мужскую самооценку, но ведь дети не медали, на грудь не прилепишь – их ещё надо кормить.

Словом, Маша готовилась: ещё до родов сходила в приёмную комиссию своего института, навела справки. На экономическом – теперь это называлось «финансы и кредит» – было несколько бюджетных мест. Заручилась поддержкой свёкра – платить за обучение ей нечем, без его содействия не обойтись, надо поступать на «бюджет»!

Рожала она легко, как из пушки, еле успевали довезти до роддома, не стал исключением и Игорёк. Отдыхая на больничной койке, Маша сказала себе, что это её последний ребёнок.

Глава 17. Закатившаяся пуговица

Игорёк родился спокойным, Маша, грешным делом, думала, что он причиняет гораздо меньше хлопот, чем его вечно недовольный папаша, улыбалась украдкой. Алексей наконец устроился на работу, сторожем в ближайший лесхоз, с призрачной перспективой повышения хотя бы в егери. Но он не смирился – был замкнут и зол. Его присутствие в комнате действовало как тяжёлая грозовая туча: становилось душно и глухо, даже дети затихали и вяло возились в своём углу, все словно захлопывали окна и запирали ставни в ожидании бури. И только когда отец уходил на сутки, они оживали, как лес после грозы, щебетали наперебой, скакали и дурачились. Если не укладывала маленького и соседей дома не было, то Маша детей не одёргивала. Для неё этот шум был как птичий щебет или как музыка – под него было веселей заниматься домашней рутиной, не лезли в голову все те непростые вопросы, которые, хочешь не хочешь, а надо решать, но кто знает как! Вопросы никуда не девались, караулили за углом, и когда дети засыпали и сама она наконец добиралась до постели, набрасывались на неё, требовали ответа.

Маша честно пыталась его найти. Что она чувствует к Алексею? Она искала в своём сердце, в своей вселенной, то, что некогда заполняло эту вселенную без остатка, – искала, как ищут в комнате закатившуюся пуговицу, перетряхивая вещи, заглядывая во все углы. Хоть что-то! Но всё оборвалось с первой пощёчиной, потом – только жалось и страх. И сожаление, какая-то жадность сердца, не желающего, вопреки очевидности, терять свои сокровища. В сущности, все последние годы она жила только ради прекрасных воспоминаний. Сначала она ещё верила, что это случайность, что Алексей оступился. Он так убедительно каялся! Но теперь даже ей, с её верой в человечество, стало понятно, что дальше может быть только хуже, что, раз почувствовав вкус к насилию, он уже не сможет остановиться. Действительно, что держит их рядом, кроме общих детей и этого убогого крова? Эти ошмётки – стоят ли они того, чтобы тянуть и дальше воз совместного проживания? В чём его смысл, если все они, она и дети, давно уже не испытывают ничего, кроме страха, от его присутствия?

И, кстати, о доме: проживание с тремя детьми в одной маленькой коммунальной комнате становилось всё менее приемлемым. Не говоря уже о тесноте, соседи сетовали на шум, на постоянно занятую ванную, на перманентную стирку, на упущенное молоко или пригоревшую кашу на плите… Только терпеливица Света не роптала, но это вовсе не значило, что её всё устраивает. Ей, при её работе, тоже не помешало бы немного тишины, и хотя её комната находилась на отшибе, у самого входа, но от детской беготни по коридору это не спасало. Вымотавшись за день, Маша засыпала, так и не придя ни к какому определённому решению, но эти мысли караулили её пробуждение, и когда она, полупроснувшись, вставала ночью к малышу, бились в виски, требуя ответа.

Однажды, после очередной стычки с соседями, которые в подпитии не стеснялись в выражениях, Маша пришла к себе, села на диван и расплакалась. Вера и Петька, которые при первых залпах коммунальной битвы убежали в комнату и притаились за дверью, теперь робко приблизились, притулились к матери с обеих сторон на краю дивана. Вера нашла материну руку и стала бережно её гладить, отчего Маша расплакалась ещё сильнее. Она утирала слёзы углом мокрой пелёнки, которую подобрала с пола, и бормотала, утешая не столько детей, сколько себя:

– Всё в порядке. Всё. Всё. Я сейчас…

– Мама, мы больше не будем! – сказала Вера, заглядывая ей в глаза. Петька, который, как эхо, всё повторял за сестрой, тут же пролепетал: «Ибудим! Ибудим!» Маша улыбнулась сквозь слёзы и обняла детей.

В дверь постучали, вошла Света. Оглядела комнату с привычным детским разгромом, придвинула себе стул, села напротив. Поглядела на Машу и детей, помолчала.

– Ну что?

Маша пожала плечами, всхлипнула и заговорила.

– Надо искать обмен. Пойду на работу – куплю газету. Пора со всем этим что-то делать.

– А муж?

– А что муж? – Маша увела взгляд за окно. Это был самый трудный вопрос. Если получится перебраться в отдельную квартиру, то рано или поздно (учитывая его настроение, скорее рано) он снова распустит руки, и тогда…

Она и не заметила, что говорит вслух. Света всплеснула руками, ахнула:

– Он тебя бил?! Но почему ты с ним живёшь? Неужели так любишь?

Маша уставилась соседке в глаза и задумалась.

– Ты знаешь… Нет. Уже, наверное, нет. Всё ушло… Наверно, выбил он из меня мою любовь. – Она вздохнула. Дети, устав сидеть неподвижно, выбрались из её объятий и затеяли на диване, за её спиной, какую-то игру. Игорёк, проснувшийся было от шума ссоры, угомонился и заснул поперёк кроватки. – Наверное, я всё ещё надеялась. Молилась за него. Ты не представляешь, как я за него молилась! Готова была вытерпеть всё. Мне казалось, что я должна его спасти, он ведь мой муж, отец моих детей! В горе и в радости.

Маша надолго замолчала. Молчала и Света. Вспомнила покойного мужа, Марининого отца, этого неуживчивого правдоруба с золотыми руками, в которых горела и спорилась любая работа. Его и терпели-то в совхозе только за эти его руки, которые могли починить всё что угодно, от трактора до телевизора. Умер он внезапно – перебирал движок грузовика, отошёл покурить за ворота гаража, присел на перевёрнутый ящик у стены, и всё. Врачи сказали: инфаркт. Маринке тогда шёл четвёртый год…

Уйдя в своё прошлое, Света даже вздрогнула, когда Маша снова заговорила.

– А теперь вот думаю. Вера подрастает, скоро и Петя уже станет всё подмечать. Вот Игорёк ещё. Дети, пока маленькие, они же во всём копируют родителей! Это потом что-то своё… Может выправится, а может и нет. Чему они научатся, какими вырастут? Вот все в один голос: у детей должен быть отец. Да, наверное… И знаешь, он ведь очень достойным человеком был. Умным, добрым. Что случилось? Иногда я думаю: может, это со мной что-то не так? Может, я сама виновата?

– Не говори ерунды, – вскинулась Света, – я тебя недолго знаю, но не видела за тобой такого греха, чтобы кулаки распускать. Оно и вообще отвратительно, даже если виновата – колотить женщину, мать твоих детей. Но смотри: ты целыми днями как белка в колесе, слова поперёк ему никогда не скажешь, чего ещё?! Ну, дети, да. Так это же и его дети, ты их не в подоле небось принесла!..

Маша вздохнула, вспомнила: «Жизнь состоит из слёз, вздохов и улыбок, причём вздохи преобладают». Вспомнила Сашу, любимую подругу, от которой слышала эту цитату О.Генри. Они собирались в их с Алексеем гостиной – все их молодые друзья, читали стихи, пели под гитару, угощались нехитрой домашней стряпнёй или роскошной Машиной сдобой, которой она очень гордилась (венское тесто, последний подарок Алексеевой бабушки, светлая ей память!). Шутя называли это – салон Рангуловых. Как же давно всё это было! И вроде бы не так уж давно, а по ощущениям как будто в одной из прошлых жизней…

– …Видала я таких. – Голос соседки пробился через толщу Машиных воспоминаний. – Задурит тебе голову своими претензиями, и всё, конец! Дело сделано. Можно помыкать как угодно, а ты так и будешь всю свою жизнь за каждый свой шаг извиняться.

Маша встряхнулась: что это она говорит? Подхватила оборванную ниточку Светиного монолога, задумалась. Где-то, кажется, в одной из этих новоявленных газет, читала: если невиновного человека посадить в тюрьму, то спустя какое-то время он сам придумает себе вину – просто потому, что человеку необходимо какое-то объяснение происходящего. Наше сознание не выносит пустоты беспричинности, так устроен мозг…

Ей вдруг захотелось свежего ветра и простора. Она посмотрела на часы: темнеть начнёт ещё не скоро, через полчаса можно покормить Игорька и погулять с детьми.

Глава 18. Газета объявлений

Алексей появился только к вечеру следующего дня – выспавшийся, вымытый, побритый: отсыпался у родителей.

– Есть будешь? – спросила Маша. Она кормила маленького, глаз привычно метнулся по комнате: всё ли в порядке, и тут же поймала себя на этом, ощутила досаду и горечь – вот и вся любовь! Насколько это возможно, комната была прибрана. По крайней мере, вещи лежали на своих местах и клеёнка на столе была чисто вытерта.

– Я поел, – ответил Алексей, переобулся в тапки и сел на складную кровать. Эти кровати они купили ещё дома, для гостей, и Алексей настоял, чтобы забрать их с собой. Игорь Семёныч долго не соглашался: места в контейнере не хватало, брали только самое ценное и необходимое, а кровати эти – строго говоря, раскладушки, хоть и выглядят в разложенном виде как полноценное ложе. Алексей упёрся: едут, считай, в никуда, мало ли как придётся устраиваться, и, как показала жизнь, оказался прав: на одной из них он теперь и спал, а вторая, сложенная, стояла в углу за шкафом и служила временным складом стираных вещей, ожидающих глажки.

Маша спала с детьми на диване. Диван был старый, перекошенный на одну сторону, и если бы не толстый матрас с подоткнутым под него тряпьём, она бы всё время скатывалась на пол. С мужем она больше не спала, да и он не настаивал. Раз, уже после родов, пришёл к ней ночью, она и опомниться не успела – шарил по телу, мял и месил, словно она была куском теста. Потом отстранился, затих – зашелестела обёртка, пробормотал: вот так, детей с меня хватит, – и взял её, незатейливо и жадно, как вещь. Через несколько минут уже мерно храпел в своей постели, а Маша долго лежала в темноте с открытыми глазами, пытаясь осмыслить случившееся. Вспомнилось: «Жена не властна над своим телом, но муж». Во избежание блуда. Лучше бы блудил, чем так вот…

С тех пор он стал к ней приходить – время от времени, когда, наверное, припирало. Как в отхожее место, думала она, но возражать не решалась, муж всё-таки, однако ничего при этом не чувствовала, кроме стыда и гадливости – давала! Единственное, на чём настояла – не надо рядом с детьми, поднималась, шлёпала в его койку. Наутро он бывал умиротворён: сажал на колени детей, рассказывал о работе. Дети, робко посидев минуту-другую, принимались извиваться, как пленённые котята, вырывались на свободу. Маша поддерживала беседу, но без особого энтузиазма. С удивлением для себя она обнаружила, что говорить им больше не о чем. А ведь когда-то, наивная девочка, она думала, что может его слушать вечно и это ей не надоест, их долгие вечерние беседы (или утренние, когда, после упоительной близости, её голова покоилась на его плече) были лучшими, любимыми её мгновеньями и верилось, что они не закончатся никогда…

Худой мир лучше доброй ссоры, говорила себе Маша и – не будила лихо.

Однако этот вечер быстро перестал быть томным. Петька подошёл к отцу и протянул ему газету: читай! Это была та самая газета с объявлениями, которую она вчера изучала, уложив детей, и читала им вслух вместо вечерней сказки – другого времени просто не было. Читала и отмечала подходящие варианты зелёным карандашом. И вот теперь Игорёк извлёк эту газету из-под подушки, куда Маша сложила её, засыпая, и принёс отцу.

Алексей развернул газету и принялся листать. Маша напряглась. Предвидеть его реакцию было нетрудно, и он не обманул ожиданий. Увидев отмеченные объявления, поднял на неё глаза и, помахав газетой, спросил:

– Что это?

Маша набрала побольше воздуха.

– Ищу отдельную квартиру. Сил нету собачиться ещё и с соседями…

– А спросить? Меня спросить не пробовала?

– Вот, спрашиваю, – отозвалась Маша, – ты против?

Игорёк, насосавшись молока, обмяк на её руках, заснул. Она осторожно отняла грудь, запахнулась халатом и понесла сына в кроватку.

Всё дальнейшее разворачивалось в ускоряющемся темпе, как будто включили быструю перемотку. Обернувшись от кроватки, Маша увидела перед собой белое, искажённое злобой лицо мужа с растопыренными, дрожащими ноздрями. Ни слова не говоря, он принялся хлестать её по лицу газетой. Маша вскрикнула – больше от неожиданности, чем от боли – тут же закричала испуганная Вера, подбежала, малютка, к отцу, вцепилась в брючину:

– Папа, не надо! Не надо, папа!!!

Но его уже было не остановить. Размахиваясь и целясь, он хлестал скрученной в трубку толстой газетой, сопровождая каждый удар не менее хлёсткими репликами.

– Дура! Лохушка деревенская! Мужа спросить надо! Мужа! Тебя не учили?! Не учили, дурища?!!!

Оглушительно завопил Петька, проснулся и маленький. Без стука распахнулась дверь, ввалились соседи – оба с испитыми багровыми лицами, к общему хору присоединился их надсадный мат. Алексей разорвал газету, швырнул в разные стороны и двинулся на соседа. В это время от дверного косяка отделилась стоявшая там неподвижно Света, вытолкала соседей за дверь, захлопнула её и прислонилась к ней спиной. Некоторое время в дверь яростно молотили кулаками и доносился приглушённый мат, который постепенно перешёл в бубнёж и переместился за стену.

Света стояла, привалясь к двери и заложив за спину руки, и неотрывно смотрела на Алексея твёрдыми, почерневшими от гнева глазами. Несколько секунд он ещё пыхтел посреди комнаты, как паровоз под парами, но вдруг как-то сник. Не поднимая головы, подошёл к вешалке, сунул ноги в туфли, снял с крючка куртку. Света посторонилась и распахнула перед ним дверь.

Ночь прошла беспокойно. Игорёк то и дело просыпался, принимался жалобно, со всхлипами, скулить. Маша, утомясь вскакивать, взяла его к себе в постель и, боясь пошевелиться и разбудить, томилась в неудобной позе. Проснулась разбитая, с ноющей спиной, накормила и собрала детей, уложив маленького в коляску, повела их в садик.

Возвращаться домой медлила – пошла самой дальней дорогой: дома ждала привычная карусель, стирка-уборка-готовка, потом, с коляской, мыть коридоры и туалеты института, потом – за детьми. По дороге зашла в магазин, отстояла очередь, «отоварила» талоны. Люди в очереди стояли хмурые, всем своим видом показывали, что пропускать вперёд женщину с ребёнком в их планы не входит – много вас таких! Продавщица не вмешивалась, скандалы в очередях кого угодно доконают – взвешивала и отсчитывала сдачу с застывшим на лице выражением «переучёт». За несколько человек до прилавка Игорёк проснулся, поднял оглушительный визг, который перекатывался под сводами магазина многократным эхом. Это оказалось кстати: нервы у продавщицы не выдержали, и она потребовала пропустить «мамашу» вперёд.

Зарядил мелкий, нескончаемый дождь. Маша развешивала в комнате стирку, когда в дверь позвонили. Она была в квартире одна и пошла открывать. За дверью стоял человек в милицейской форме. Он представился как участковый, спросил Машин паспорт и потребовал объяснений по поводу вчерашнего дебоша. В разговоре выяснилось, что заявление написали соседи, ставшие свидетелями Алексеева гнева. Маша посмотрела на этого грустного, озябшего молодого человека и… предложила ему чаю. Тот было начал отказываться, но потом махнул рукой, улыбнулся неожиданно добро и озорно: а давайте! Налила и себе – поняла вдруг, что страшно проголодалась. Намазывая хлеб плавленым сырком (масло только детям), принялась рассказывать участковому всё как есть и вскоре с удивлением обнаружила, что в голове прояснилось: теперь она совершенно чётко знала, что делать дальше.

Глава 19. Берём!