Марьяша наладилась почитать, благо никто помешать не мог: Лизка где-то моталась со своими приятелями-отморозками, Гунька беспробудно дрых, ему дай волю, он проспит и сутки подряд, и двое, и трое. Серьезно, как-то раз проверили, спецом три дня не будили: спит, и даже похавать либо по нужде не просыпается. Потом дышать стал реже, сердце начало биться медленнее, – испугались и растолкали. Спячка, как у хомуги, только та зимой спит, а Гунька круглый год. Сколько лет из своих пятнадцати братец провел во сне, никто не подсчитывал, а было бы любопытно. Тринадцать? Четырнадцать?
Отец, вечно норовивший нагрузить какими-то делами, был дома, но занят: опять привел трехглазую Ирку-давалку. Ирку «давалкой» прозвали не зря, готова была всегда и с кем угодно, но мужики Затопья ее сторонились – дескать, ее третий глаз недобрую силу имеет. Поговаривали даже, что хорошо бы за такие дела пристроить Ирку в Слизистый Колодец, но к делу пока не приступали, а ведь могут, еще как могут…
Но отцу, когда пьяный, все едино: глаз, не глаз, была бы баба. А пил он постоянно после того, как мать убили кровососы. Горе якобы заливал. И до баб стал охоч неимоверно, до любых, пусть самых страхолюдных и потасканных. Раз до того допился, что на Марьяшу полез, не посмотрел, что дочь. И ведь разложил бы, да хорошо, что Лизка неподалеку случилась, прибежала и отоварила родителя по голове сковородкой с длинной ручкой. Утром папаша не то проснулся, не то очнулся – на голове громадная шишка, ничего не помнит. Сестры ему сказали, что сам спьяну ударился, вроде бы поверил, но порой поглядывал на дочерей как-то странно, словно пытался что-то вспомнить, да не получалось…
В общем, Марьяша ничего против визитов Ирки-давалки не имела, пусть уж так, а то ведь не каждый раз Лизка со сковородкой рядом окажется.
Она удобно устроилась в уголке, отключилась от звуков из-за перегородки – и с головой погрузилась в жизнь маркизов, графинь и разных прочих шевалье, в далекую и совершенно чужую, но полную захватывающих приключений.
Читала медленно, многое не понимала, запоминала новые слова, чтобы потом спросить у Савельича, тот посмеивался над ее тягой к ненужным знаниям, но объяснял.
«Кринолин», – взяла на заметку Марьяша, память она имела отличную, ничего не забывала.
И тут в дверь постучали. Да так, что ее доски, не особо-то тонкие, ходили ходуном и прогибались внутрь. Гадать, кто ломится, долго не пришлось, снаружи донесся трубный рев:
– Гунька-а-а! Просыпайся!
Боба заявился… От роду ему лет восемь или девять, но ростом и шириной плеч изрядно превосходит двадцатилетних парней, а силища такая, что всемером не скрутить. Вот только разум за ростом не поспел, так и остался дитячьим.
Марьяша вздохнула, отложила книгу и отправилась открывать. Потому что Боба, не услышав ответа, снова начал лупить кулачищем в дверь, и для той это могло закончиться плачевно.
Засов отодвинулся, дверь открылась. Крохотные глазки Бобы уставились на Марьяшу, отражая какую-то работу мысли. Хотя на самом деле глаза были нормального размера, не меньше, чем у других, но на громадной башке Бобы казались маленькими, едва заметными.
Несколько секунд он молча пялился на Марьяшу, потом выдал:
– Ты Лиза? Или Марьяна?
Тупил Боба отчаянно… Нет, разумеется, сестры лицом очень схожи, близняшки. Но во всем остальном – день и ночь. Марьяша носит длинные волосы, а Лизка стрижется коротко, по-мальчишечьи. Марьяша домоседка, любит почитать или просто помечтать о чем-то, а Лизка носится по окрестностям с гоп-компанией приятелей, единственная среди парней девчонка, ищет приключений на свою задницу. Марьяша ходит в платье, а Лизка его не надевала, пожалуй, ни разу, с самых малых лет в штанах. Да и лица у них, если присмотреться, одинаковы не всегда – на Лизкиной физиономии вечно то фингал, то ссадина, сестрица не дура подраться, а Марьяша не умеет, да и не хочет.
Объяснять все это простоватому Бобе она не стала, сказала коротко:
– Марьяна.
– А-а-а… – протянул Боба и вздохнул так, что занавески словно ветром колыхнуло.
Ему нравилась Лизка, и он очень стремился попасть в ее компанию, но Бобу туда не принимали, – хоть и силач, но тупой, медлительный. Вот и водится с сонным Гунькой, тот разумом недалеко ушел от громадного приятеля. А когда Гунька спит, то Боба отчаянно скучает и бесцельно шляется по улицам или за еду обрабатывает чужие делянки, еды ему надо много, зато и работник на загляденье.
– Чего ломился-то? Гунька нужен? Сам иди расталкивай.
Два вопроса в одной реплике – это слишком много для огромной головы Бобы. Он на какое-то время завис, пытаясь уразуметь, что ему сказали. Потом разобрался, начал отвечать:
– Так это… Кровососов ведь аж троих споймали. Казнить, значит, собрались. В Колодце. Пойдемте смотреть все вместе?
Он вошел в дом, бочком протиснувшись в дверь (плечи были шире проема), половицы жалобно заскрипели и прогнулись. Марьяша опасливо отступила, на ножищах у Бобы обуты громадные самодельные чуни из кожи, никакая обувь, добываемая в мертвом, заброшенном Городе, на этакую лапу не налезает. И своими чунями Боба оттаптывает чужие ноги только так, если вовремя не посторониться. Слон, натуральный слон.
Войдя, человек-слон первым делом опрокинул табурет. Пробормотал: «Я нечаянно», – и потянулся поднимать, но зацепил лавку, где стояло ведро с ключевой водой, Марьяша едва успела удержать ведро от падения, не то пришлось бы устраивать досрочную помывку полов.
– Стой здесь! – приказала она. – Стой, не шевелись! Сама Гуньку подниму.
– А пожевать чего дашь? – с надеждой спросил Боба.
– Не готовила еще, – отрезала Марьяша.
Хватит, разок позволила угоститься вареной картохой, на миг отвернулась, а детинушка опрокинул весь котелок в свою широко распахнутую хлеборезку – и семья осталась без ужина. Жрать хотелось Бобе постоянно, и съесть он мог сколько угодно.
– А хоть хлебушка?
– Какой хлеб? Не сезон, сам знаешь, всю муку подъели…
Боба печально вздохнул, и занавески снова колыхнулись.
К Слизистому Колодцу они пошагали вдвоем с Бобой. Гунька, не открывая глаз, сказал, что ни к какому Колодцу он не потащится, а то, дескать, не видел, как туда людей или скотину бросают. Сказал и снова захрапел.
Марьяша пыталась позвать сестру, но та от мысленного контакта отмахнулась, что-то у них там происходило и было не до того… Марьяша вполне могла взглянуть глазами Лизки, чем именно та с приятелями занимается, но не стала. Считала, что неправильно это как-то, все равно что тайком подглядывать или подслушивать. А вот Лизке все нипочем, без спросу, по-хозяйски забирается сестре в голову.
На казни Марьяша ходить не любила, но тут случай особый. Те или не те кровососы застрелили мамку, не так уж важно, у всех у них руки по локоть в крови. И непременно надо посмотреть, как им воздастся по заслугам.
По дороге к их парочке пристал Проня, что жил на отшибе, в Свиных Выселках. Причем пристал и в переносном смысле, и в прямом. Он с весны интересовался Марьяшей, намеки разные строил и приглашал погулять как-нибудь вечерком, звездами полюбоваться. Она отказывалась под разными предлогами, хотя сама понимала: возраст подошел такой, что и с парнями гулять пора, а там и замуж, когда гуляния закончатся тем, чем обычно заканчиваются. Но как-то не хотелось…
Еще года четыре назад, когда сестры только начали входить в первый девичий возраст и мать запретила им купаться голышом вместе с приятелями, Марьяша призадумалась: а с кем бы из знакомых парней хотелось ей жить как с мужем? Призадумалась и поняла, что ни с кем. Не нравились ей парни Затопья. И те, что с других деревень, не нравились тоже. Наверное, слишком много книжек прочла, а там совсем другие мужчины описаны… И Проня не нравился. Хоть и родился еще до Трындеца, и никаких внешних уродств у него после не вылезло, не в пример многим, и можно было надеяться, что родится от него нормальный ребенок, а не уродец, ни на что не похожий… Но не нравился, и все тут.
Проня, получая отказ за отказом, только еще больше распалился. И однажды напрямую предложил выходить за него замуж. Он зимой овдовел, причем уже в третий раз, хотя было ему лет тридцать или около того. Не заживались отчего-то жены у Прони, хоть вроде он их и не бил, по крайней мере с синяками не ходили.
На прямое предложение Марьяша сказала: хочешь жениться, так делай, как положено по понятиям: ступай к отцу с подарками, проси руки… Проня, услышав такое, приуныл. Приходил незадолго до того к папаше один соискатель. Так родитель даже не дослушал, к которой из дочерей сватовство: заехал кулачищем в рожу потенциальному зятю, скулу набок своротил. За такое рукоприкладство смотрящий присудил штраф, а у женишка, когда опухоль спала, морда лица так и осталась перекособоченной. Проня с кулачищем возможного тестя знакомство сводить не хотел, ему свербело на звезды в кустах с Марьяшей полюбоваться, – ну а после, когда у дочери живот расти начинает, любой отец сговорчивым становится.
В общем, Проня порядком достал своими приставаниями, но сейчас Марьяша даже немного порадовалась его появлению. Кое-что в грядущей казни было ей непонятным, а Бобу расспрашивать бесполезно.
– Так их, кровососов, без суда в Колодец отправят? – спросила она у Прони.
– Зачем без суда? – удивился Проня. – Не положено без суда, не по понятиям. Прям сейчас и будут судить, прям у Колодца. Судья утром приехал, все чин по чину.
Вот даже как… Дело таким срочным показалось, что Судья ночью сюда поскакал, хотя через Серые топи, окружившие деревню, днем куда безопаснее путешествовать. И то сказать, не каждый день кровососы в плен попадают… Честно говоря, вообще в первый раз живыми взять удалось. Иногда удавалось кого-нибудь из них подстрелить из засады, но убитыми они падали или ранеными, никто в точности не знал, кровососы подстреленных не бросали, всегда забирали с собой.
Но вчера был не их день… Получат теперь свое, и за мамку, и за всех остальных, кого погубили.
У Слизистого Колодца собралось большинство жителей Затопья, человек, наверное, под тысячу. Сильно приросла за последний год деревня, многие из других мест сюда переселились, от кровососов спасаясь. Принимали в общину всех, необработанной плодородной земли вокруг пока хватало. Но поговаривали, что скоро наделы пришлым выделять перестанут: хочешь, дескать, отсидеться от войны за непроходимыми для чужаков топями, так ступай в батраки к тем, кто здесь раньше осел.
Судьи пока не было, пленников тоже. Жители толпились на обширной поляне, собирались в кучки тут и там, но к Колодцу старались не приближаться, словно тот был обведен незримым кругом, запретным для пересечения. Колодец сейчас мирный, подкармливают его регулярно, но рисковать никто не хотел. Поди знай, что Слизи взбредет в голову… вернее, в то, что у нее вместо головы.
Колодец лишь назывался Колодцем, а на деле был круглым провалом в земле с отвесными стенами, диаметром шагов тридцать. Хотя старожилы рассказывали, что некогда здесь стоял самый настоящий колодец с деревянным срубом, и дома неподалеку, теперь лишь фундаменты от них остались, кустарником обросшие. И вода в том колодце была питьевая, ничего необычного, но однажды внизу заклокотало, забулькало, запахом противным потянуло. Решили, что пакость какая-то в колодце завелась, и лучше бы его засыпать, и новый в отдалении выкопать… Но все оказалось не так просто, как тогда представлялось.
Между кучками людей хромала Матрена-сухоножка с большой корзиной, предлагала всем свои горячие пироги. Кому-то последний день жизни сегодня выпал, а у кого-то по этому поводу самый разгар торговли… Брали товар у Матрены не особо ходко. Неизвестно отчего, но пучило всех после ее выпечки просто страшно, хотя вроде бы на вкус пироги как пироги. Но все же брали, кто проголодался, – тем более что запасы зерна у многих еще весной закончились, истосковались по мучному. Деньги, чтобы расплатиться, находились далеко не у всех, монеты стали большой редкостью, а бумажные купюры давно вышли из обихода. С неплатежеспособными клиентами Матрена начинала торговаться, сговариваться, какой натурой потом рассчитаются.
Народ вокруг толковал о разном, в основном о кровососах, на чью казнь явились поглазеть. Свалилась эта напасть на головы недавно, чуть больше года назад, – появились откуда-то люди, лишь внешне похожие на людей, а сами хуже зверей хищных. Раньше даже из самых дальних деревень слухов о них не доходило. Словно с неба свалились – как поначалу поговаривали, прилетели откуда-то на старинных летающих машинах, давненько отлетавших свое. Либо, наоборот (такие слухи обернулись позже правдой), вылезли из-под земли, где отсиживались после Большого Трындеца. Но откуда бы ни появились, взялись за дело круто. Начали деревни под себя подминать, порядки свои устанавливать, а кто противился тому, тех убивали без раздумий – оружие у них было не чета здешнему и патронов без счета, а местные-то охотники над каждым патроном тряслись, как над драгоценностью, выстрел только наверняка делали…
Несколько деревень уже под кровососов легли – те ведь не только кнутом, но и пряником действовали: кто их власть признавал, тем и еду подгоняли допрежнюю, в железные банки упакованную, и одежду новую, крепкую, и делянки вспахивали за час – там, где лопатой землю рыхлить на неделю работы…
Вроде бы и можно жить под кровососами, да только, по рассказам, вовсе не такой уж сладкой та жизнь на деле оказывалась. Молодых мужиков они мобилизовывали в свои отряды, у тех хозяйств, что помощь получили, забирали часть урожая. И у тех, что помощи не получали, тоже забирали, но поменьше. А самое главное – забирали людей. Уводили в свое логово, на Базу, как они ее называли, – и больше никто никогда тех людей не видел, и даже весточек от них ни разу не доходило.
Появились и в Затопье посланцы от кровососов – из мобилизованных (из мобилей, как их стали называть вслед за кровососами), – кто тайные тропы знал, через топи ведущие. Предлагали добровольно новую власть и новые порядки признать. Одноглазый Мартын, тогдашний смотрящий, собрал народ на сходняк. Рассказал все, что послы предложили, а от себя добавил: новые их порядки на самом деле старые, из тех времен, когда куча захребетников у народа на шее сидела – и сосала, сосала, сосала из него кровушку. Хотите снова их своей кровью кормить? Хотите, чтоб стало, как сейчас за Большим Болотом, где новоявленные бароны народ в дугу гнут?
Народ дружно проголосовал: шиш им, кровососам (тогда это прозвание за чужаками и закрепилось). Но понимали все – раз уж кровососы про Затопье знают, не отстанут теперь, своего будут добиваться не мытьем, так катаньем. Решили первыми по ним ударить, пока те в полную силу не вошли и мужиков из новых деревень под ружье не поставили. Так-то их самих немного было, паразитов, не больше сотни.
Собрали ополчение из Затопья и из других деревень, что новую-старую власть пока не признали, оружие из тайников достали, что на черный день припрятано было, на отряды разбились, учение провели… Такого войска большого никто в здешних местах и не видывал, даже когда заболотники пять лет назад набегом приходили, деревни жгли и жителей угоняли, – и то меньше людей против них встало, многие отсидеться надеялись, дождаться, когда напасть схлынет… И дождались, ушли супостаты. Но про кровососов все понимали: эти никуда не уйдут, надолго обосновались. Так что, если хотят свободными и дальше жить, всем миром кончать паразитов надо.
Послов их, разумеется, в Колодец наладили, никакого ответа не дав, а сами ночью, скрытно, к Базе пошли, с трех сторон, тремя колоннами.
Лучше бы не ходили… Лучше бы здесь, среди топей, оборону держали… Не то предатель среди своих отыскался и выдал план нападения, не то у чужаков приборы следящие были, для которых ночь не помеха, но напали на все три колонны еще на дальних подходах к Базе. Ни многолюдство не помогло, ни темнота, – разгром был страшный, из тех, кто в поход ушел, едва ли треть вернулась, одноглазый Мартын, ополчением командовавший, тоже погиб.
Не успели раны зализать и убитых оплакать, кровососы ответный удар нанесли. Все дальние выселки Затопья, что снаружи топей были, сожгли и людей поубивали. Никого не пытались в тот раз под свою власть заманить, просто карали и мстили. Тогда и мать Марьяши, у сестры своей гостившая, пулю словила. Уже почти спаслась, уже почти до леса добежала – в считаных шагах от опушки с простреленной головой упала.
– Ведут! – выкрикнул Боба, на голову возвышавшийся над толпой и первым заметивший появление пленников.
Слухи врали. Из троих кровососов настоящим оказался лишь один, а двое других – всего лишь мобили, тех уже, случалось, ловили и в Колодец отправляли. Зато третий – всем кровососам кровосос, самый доподлинный. Все, как рассказывали: лицо бледное, как у мертвеца, глаза прижмурены, смотрит сквозь узенькие-узенькие щелки, между век оставшиеся. Стыдно небось в глаза глянуть тем, у кого братьев и отцов, мужей и сыновей убивал. А может, и не стыдно – поговаривали, что зрение у кровососов, как у кротов: в темноте хорошо видят, а как на солнечный свет попадут, почти что слепнут. Врали, понятное дело, для почти слепых слишком уж метко кровососы днем стреляли…
Руки у пленников были скручены за спиной, их вели по живому коридору, подталкивая в спину, среди ругательств и плевков, и чувствовалось, что многим хочется наброситься и своими руками разорвать на куски гадов… Не бросались. Понимали: расправившись собственноручно, слишком легкую смерть подарят, Колодец-то пострашнее будет.
О проекте
О подписке