Н.Хомский, как всякий свободно мыслящий талантливый человек, начал с того, что осмелился задавать простые вопросы по поводу бесконечных структуралистских дихотомий и дифференциалов. Разумеется, простые вопросы Хомского являлись реакцией на кризис лингвистической теории, развивавшейся в рамках структурализма.

Наверное, многие удивятся моему мнению, что главной философской отправной точкой направления, определившего развитие языкознания во второй половине 20в. (впрочем, Хомский и ныне – наиболее цитируемый из всех живущих на Земле авторов) стал марксизм.

Марксизм – это несоссюровский, но тоже вышедший из Гегеля структурализм.

Зачастую трансформационную парадигму, предложенную Хомским, понимают узко. Его требование "вместо таксономической модели нужна трансформационная модель лингвистики" (там же, С.20), трактуют не как принципиальную борьбу с атомизмом в лингвистике, а просто как новый метод описания. Мол, Хомский выделил "группу простейших синтаксических структур, называемых им ядерными (типа: Петр читает книгу). Прилагая к такой ядерной структуре операцию пассивации, получаем "Книга читается Петром". Если приложить к ней операцию отрицания, получим "Петр не читает книгу"… и т.д." (Леонтьев А.А, 1999,С.39).

Бог с ними, с ядерными структурами: по сути дела, это тоже атомизм, только синтаксический (атом – он тоже структура). Хомский, как и пражские лингвисты, велик тем, что дошел до пограничной ситуации, но другим путем, нежели Николай Трубецкой и Роман Якобсон.

Синтаксис, долго пребывавший без должной оценки со стороны лингвистов, – вот движущая сила речевой деятельности по Хомскому. Его трансформационная грамматика вся находится в рамках деятельностной парадигмы, которая именно в этот период активно разрабатывалась философами-марксистами. Не случайно Хомский во второй своей деятельности – политической публицистике – явил себя "левым", будучи принципиальным критиком американского империализма.

Согласно Хомскому, синтаксис – это процесс; тотальность, захватывающая в свою сферу все языковые определенности. Они все растворяются в нем. Когда рождается предложение, непосредственно в момент речи, фонология и морфология встраиваются в синтаксис. Вот почему у этого направления лингвистики два равнозначных наименования: генеративистская (порождающая) грамматика и универсальная грамматика.

Первое название подтверждается изящными, бесконечно ветвящимися примерами того, как порождается речь благодаря синтаксическому импульсу; как изменяются, подчиняясь ему, морфоформы.

Второе самоназвание – универсальная грамматика – представляется претенциозным. Да, признак универсальности присутствует в том, что не только английский (сам Хомский работал с этим языком), но и многие другие языки народов мира подводятся под его синтаксические модели. Существует, правда, другое мнение: будто модель Хомского "успешно описывает английский язык и речь", но "как лингвистическая, так и основанная на ней психолингвистическая модель Хомского оказалась мало приемлемой для языков другой структуры, даже для русского". (Леонтьев А.А., 1999,С. 42).

Возможно, так оно и есть, если подходить к идефикс Хомского как к системе, забывая о тотальности метода, на основе которого в каждом языке можно раскрывать свои, только ему присущие трансформационные модели.

С другой стороны, Хомский не сумел вписать значение в свою "универсальную" грамматику и был вынужден занять принципиально асемантическую позицию. "Если действительно будет доказано, что значение играет роль в лингвистическом анализе, то…основанию лингвистической теории будет нанесен серьезный удар", – писал он (Хомский, 2000, С.9). Уточним: его теории.

Это интересный вопрос: почему теория Хомского принципиально асемантична? Ответ: потому что все сигнальные коды животных имеют значение. Они только ради этого и звучат. Получается, что, если исходить из значений, достаточно быть бихевиористом.

В сигнальных кодах животных есть фонология, даже можно при желании найти там морфемы. А вот синтаксиса там нет. Это эксклюзив человеческого языка. Вот из этого Хомский и исходил, проводя резкую грань между животными и людьми и отсекая роль значений в происхождении языка и в порождении речи.

Последовательный интерес к языковой деятельности, изучение которой до генеративистов носило казусный характер, – языку детей, слэнгам, пиджин-языкам, – позволил хомскианцам доказать, что никакая человеческая речь не является асинтаксической, в отличие от звукопроизводства животных. Это ещё один аргумент в пользу противоположности человеческого языка и звукопроизводства животных, ещё одно доказательство глупости авторов, которые начинают исследование происхождения языка с того, что некая горилла сумела повторить слово cap. (Та же С.Бурлак).

При изучении чужого языка взрослыми самые большие проблемы возникают почему-то с синтаксисом. У детей таких проблем нет. Возьмем семью, переехавшую из одной страны в другую. Взрослые старательно учат слова и грамматику, и теоретически знают их гораздо лучше детей, но не говорят на чужом языке. Дети быстро начинают говорить, почти ничего не изучая. Взрослые знают иностранных слов больше, но продуцировать на их основе новые, синтаксически заданные, не могут, а без этого живая речь невозможна. Зная слова и правила, взрослые не могут строить предложения, т.е. попросту свободно говорить.

Генеративисты объясняют данный феномен врожденной способностью детей до 12 лет к восприятию любого из бытующих на Земле синтаксических конструктов. Работает некая архивированная пустая матрица, разворачивающаяся в синтаксическое древо любой формы. Что касается звуков речи и значений, то они – полностью произвольны и усваиваются в процессе общения и обучения.

Н.Хомский и его сторонники употребляют выражение "универсальная грамматика", как синоним "врожденная". Мол, у каждого ребенка в голове уже на момент рождения заложены синтаксические алгоритмы, в которые потом просто вставляются запоминаемые значения. "Универсальность" понимается, как пред-данность, наличествующая у всех человеческих детей. Т.о., проблема происхождения языка просто отсекается, хотя генеративисты такой недостаток своей парадигмы не признают.

Когда мы говорим о языке в разрезе глоттогенеза, мы употребляем выражение происхождение языка, когда мы говорим о речи, мы употребляем выражение порождение речи, а это явления разные. По сути дела, генеративизм является концепцией порождения речи в мозге в онтогенезе, а не происхождения языка в филогенезе. Его "первородный грех" заключается в том, что он этой разницы не видит, затушевывает ее претензией на всеохватность. От животных генеративисты идти не хотят, скорее готовы признать разовую мутацию, по сути дела, отрицая эволюцию в сфере языка.

После Хомского оставалось сделать один шаг до абсурда: объявить, что язык – это инстинкт. И он сделан.

Совершенно адекватно генеративизм объясняет одно языковое явление – речь шизофреников. Только шизофреники, порождающие совершенно правильные предложения длиной во многие километры, но абсолютно лишенные смысла, произносят предложения ради предложений. Нормальные люди говорят, чтобы выразить какие-то значения.

Если бы все люди без исключения являлись шизофрениками, грамматика Хомского имела бы право именоваться универсальной. Но если на Земле живет хоть один человек, шизофреником не являющийся, – а я еще допускаю такую возможность, – об универсальности грамматики Хомского не может быть и речи.

Восстание семантистов

"Антисемантическая ориентация Блумфилда и Хомского, подобно черной тени, нависает над лингвистикой", – пишет Анна Вежбицкая. (Вежбицкая, 1999, С.9).

Мне нравится эта полька, окончившая Московский университет, пышущая из Австралии праведным гневом.

"Язык – это инструмент для передачи значения, – уверяет она, – Структура этого предмета отражает его функцию, и только в свете этой функции он может быть понят надлежащим образом. Исследовать язык, не обращаясь к значению, это все равно, что изучать дорожные знаки с точки зрения их физических характеристик (каков их вес, каким типом краски покрашены и т.п.) или же изучать структуру глаза, не говоря ни слова о зрении. Как ни странно, многие лингвисты исследуют язык именно таким образом. Наука о языке, в которой значению в лучшем случае отводится абсолютно маргинальное место, есть аномалия и аберрация и, разумеется, не все современные лингвисты подходят к языку с этих позиций. Тем не менее, в университетских программах, принятых сегодня многими лингвистическими факультетами в разных странах мира, "формальный подход" занимает гораздо более центральное положение по сравнению с семантикой (исследованием значений), а сама семантика третируется как маргинальная область". (Там же, С.3).

Н.Хомский смог построить стройную систему порождающей грамматики, отбросив значения как фактор, который должен учитываться изначально. Когда чудо языка объясняется врожденной синтаксической матрицей, то значения оказываются вторичны. Они произвольны и друг на друга не похожи, в отличие от синтаксиса (например, в одном германском языке друг человека называется "Hund", в другом "dog"). Они усваиваются потом и не образуют, в отличие от синтаксиса, универсальную структуру. Если значения и образуют структуры, то это короткие структуры, в рамках одного или нескольких языков. Теория языка на основе значений развиваться не может. Данное положение генеративизма яростно оспаривается сторонниками семантического направления.

В опровержение этой позиции А.Вежбицкая приводит мнения бесспорных авторитетов: Декарта с его "очевидным знанием" и Лейбница.

"Есть много вещей, которые мы делаем более темными, желая их определить, – писал Декарт, – ибо вследствие чрезвычайной простоты и ясности нам невозможно постигать их лучше, чем самих по себе. Больше того, к числу величайших ошибок, какие можно допустить в науках, следует причислить, быть может, ошибки тех, кто хочет определять то, что должно только просто знать…" (Там же, С.14).

"Если нет ничего такого, что было бы понятно само по себе, то вообще ничего никогда не может быть понято, – писал Лейбниц. – Поскольку то, что может быть понято через что-то другое, может быть понято только в той мере, в какой может быть понято это другое, и так далее; соответственно, мы можем сказать, что поняли нечто, только тогда, когда мы разбили это на части так, что каждая из частей понятна сама по себе". (Там же, С.14).

Хомский не хочет видеть зияющую пропасть между естественным языком и его загадочным истоком, который начинает выглядеть ирреально: что за врожденные матрицы? Откуда они взялись в человеке?

Большинство людей интересует именно это, а не формальный анализ грамотного синтаксиса безграмотного человека, в каковых экзерцициях хомскианцы преуспели не меньше, чем философы-феноменологи, способные на сотнях страниц доказывать с казуистическим блеском, что "стул есть стул", а "почтовая открытка есть почтовая открытка".

В этом смысле генеративистская грамматика является квази-лингвистикой, стремящейся уйти и увести всех (претендуя на "универсальность") от главного вопроса. Она имеет для человечества не сущностное, а орудийное значение. И в этом качестве, надо признать, она работает прекрасно. С синтаксисом Хомский управился замечательно, как практический лингвист узкой направленности: синтаксолог.

"В последних версиях хомскианской лингвистики обращение к значению как будто уже не находится под запретом, – пишет Вежбицкая. – В то же время хомскианцы все еще остаются, согласно ее мнению, "синтаксическими фундаменталистами", а их семантика является "формальной". (Вежбицкая, 1999, С.9).

Современные генеративисты не признают свою антисемантичность: они исследуют значения в общем потоке речи, а именно: как значения формально изменяются, перетекают, плавятся, распадаются и консолидируются под воздействием энергии синтаксиса. Они не признают значение-примитив, естественные языковые универсалии. Для них нет первичных значений, есть только приобретаемые.

Сторонники семантического направления изыскивают первичные "неарбитрарные", как они их называют, значения.

С 80-х годов 20в. существует международная программа создания Единого Семантического Метаязыка (ЕСМ), который мыслится как семантический аналог Универсальной грамматики Хомского, проводятся Международные конференции. Идефикс сторонников ЕСМ заключается в том, что существуют не только врожденные грамматические модули, но и первичные значения, "семантические кварки".

Здесь они, благодаря современной машинерии, на базе сравнительно-описательного метода добились определенных успехов, выделив примерно три десятка примитивов, присутствующих во всех языках. Это слова:

Я, ты, некто, нечто, люди, тело

 Этот, тот же, другой

 Один, два, несколько, много, весь

 Хороший, плохой, большой, маленький

 Думать, знать, хотеть, чувствовать, видеть, слышать

 Сказать, слово, правда

 Делать, произойти, двигаться

 Есть, иметь

 Жить, умереть

 Не, может быть, мочь, потому что, если

 Когда, сейчас, после, до, долго, недолго, некоторое время

 Где, здесь, выше, ниже, далеко, близко, сторона, внутри

 Очень, больше

 Вид, часть

Вроде, как.

 (Вежбицкая, там же, С.140-141)

На этом семантическая школа, как школа глоттогенеза, себя исчерпала. Семантики, как и генеративисты, подвели к скале, из которой бьет родник, а откуда в скале вода взялась, – это, увы, недоступно. Связи с природой нет.

Перечисленные выше "примитивы" всем хороши, кроме одного: это отнюдь не примитивы. Это сложные, синтетические понятия, для восприятия которых требуется развитый контекст. Ни один ребенок не знает с рождения слово "вроде": это сложное понятие, подразумевающее смысловую инверсию от наличного к кажущемуся, а от него к другому наличному. Ни один ребенок и ни один первобытный человек не знает, что значит "умереть". Человечество не знало этого почти до наших дней, свидетельством чему являются египетские пирамиды и китайская терракотовая армия.

Слово "как" является предикатом метафоры, а это уже полноценный человеческий язык, являющийся метафорическим по определению. "Для большинства людей метафора – это поэтическое и риторическое выразительное средство, принадлежащее скорее к необычному языку, чем к сфере повседневного обыденного общения, – пишут Дж. Лакофф и М. Джонсон. – В противоположность этой расхожей точке зрения мы утверждаем, что метафора пронизывает всю нашу повседневную жизнь и проявляется не только в языке, но и в мышлении и действии. Наша обыденная понятийная система, в рамках которой мы мыслим и действуем, метафорична по самой своей сути". (Лакофф, Джонсон, 1990,С. 387).

Они приводят массу доказательств, например, выражение "он разбил мои доводы": это метафора спора, как войны. Или: "я потерял много времени". Время нельзя потерять в буквальном смысле, это тоже метафора. "Сущность метафоры состоит в осмыслении и переживании явлений одного рода в терминах явлений другого рода", – пишут Лакофф и Джонсон. (Там же, С.388-340). Слово "как" – это союз, предназначенный для соединения явлений одного рода с терминами другого рода. Младенцы этим не занимаются. Маленький ребенок, уже понимающий, что значит потерять игрушку, долго еще не понимает, что значит потерять время. В начале языка была преметафорическая стадия. (Елоева, Перехвальская, 2004,С.76-98). Разумеется, в коммуникациях животных метафор нет. Их коммуникации не проходили «преметафорическую стадию». Обезьянщики, вам понятно?!…

Метафора является порождением синестезии. «Ричардс (1936) писал, что мысль метафорична и исходит из сравнения, и отсюда происходят метафоры языка…». (Мысль человека метафорична изначально, с первых шагов в качестве Homo sapiens по Земле, почему? См. об этом Тен, 2019, «Человек безумный. На грани сознания» – В.Т.). «Занимаясь лингвистикой, Ричардс совершенно неожиданно приходит к мысли, что в метафоре происходит взаимодействие двух мыслей. Переходя на язык нейропсихологии можно сказать, что метафора формируется двумя разными структурами мозга и в антропогенезе человека был период, когда вся речь и мышление были сотканы из метафор, порожденных конкурирующими полушариями головного мозга первобытного человека… Гарднер и Виннер (1979), которые исследовали способность человека создавать метафоры установили, что «наибольшее количество подходящих метафор было получено от детей дошкольного возраста, которые даже опережали в этом студентов колледжа; более того, эти трех- и четырехлетние дети придумали значительно более подходящие метафоры, чем дети семи или одиннадцати лет». Современные люди, обладающие высоким уровнем метафорического сознания, являются примерами частичной рекапитуляции пралогического мышления где доминирует синестетический опыт. В этом случае можно встретиться как с носителями высоких творческих способностей, генерирующими метафоры как из рога изобилия, так и с носителями психических патологий. Пример детей раннего возраста, обладающих высоким метафорическим сознанием, может служить подтверждением гипотезы о том, что инфантильный метафоризм – это просто повторение ранних этапов эволюции, где он был нормой. Причина высокой детской метафоричности в сравнении даже с подростками та же, что и у детской синестезии: это нормальные рекапитуляция пралогического сознания у психологических эмбрионов, которыми являются дети». (М.Глазунов. Синестезия и метафора // Статья на английском языке подготовлена к печати. Отрывок публикуется с разрешения автора).

По пути к истокам языка поезд, на котором ехали лингвисты-семантики, остановился на большой многолюдной станции, где люди говорят точно так же, как везде. Говорят метафорами, не подозревая об этом. Дальше в лес ведет узкоколейка, а подходящей дрезины (методологии поиска по-настоящему примитивных универсалий) нет. Компьютер здесь не поможет. Он свою работу сделал, выкогтив из сотен языков те слова, которые приведены выше.

Второй недостаток заключается в том, что на разных языках семантические универсалии звучат по-разному. Впрочем, даже в одном языке они часто бывают фонетически несопоставимы. Всего за триста лет местоимение первого лица в русском языке изменило свою форму неузнаваемо: было "аз", стало "я".

Сторонники ЕСМ не вышли на настоящие "семантические кварки", но, вместо того, чтобы признать это, пошли на теоретический допуск, низвергнув общую философскую теорию примитивов. Речь идет о монадологии Лейбница, которую можно признавать или не признавать как теорию мироустройства, но одно достижение Лейбница неоспоримо. Исследуя свойства монад, Лейбниц создал общую теорию примитивов, которая является методологической основой всех наук, доходящих до начал. Лейбниц сформулировал принцип независимости примитивов, невыводимости их друг из друга. В самом деле, какой это "простейший элемент", если он является следствием или порождением другого? Сторонники ЕСМ "отказались" от этого принципа и вздохнули с облегчением, потому что эта "теоретическая издержка", как они ее называют, "существенно облегчила семантический анализ". (Вежбицкая, 1999, С.40). Баба с возу, кобыле легче. Но эта баба и была примитив.

И еще одну бабу сбросили: фонологию. Первичные примитивы ЕСМ выражаются разными звуками. Но при своем возникновении первый язык был единым. Н. Хомский это доказал на основе синтаксических универсалий, это его реальное достижение, которое никто не оспаривает. Не может же такого быть, чтобы синтаксически все языки восходили к одному праязыку, а фонологически не восходили. Первичный язык был един в своей фонологии, морфологии, синтаксисе, семантике.