Кондитер

Савельич при ближнем знакомстве с ним оказался совсем не простым мужиком. Это был типичный представитель бывших крепостных слуг, не сумевших найти своё место после отмены крепостного права.

Гордый, трудолюбивый, но бедный человек, он продолжал держаться за своё былое «господское» прошлое и не мыслил, по его словам, другой, вольной и свободной жизни.

Его история сразила меня наповал. Её как-то рассказал мне сам хозяин, после того как я спросил:

– Почему ваши печи всегда разжигает именно Савельич, а не Авдотья? И почему его все называют кондитером? Необычно всё-таки. Расскажите!

Такие беседы с Александром Николаевичем я любил, рассказчиком он был просто замечательным. Слушая его, я не замечал порой, как целый вечер пролетал незаметно. Меня можно было понять. Тут не было ни телевизора, ни интернета, ни даже радио. Но мой радушный хозяин легко заменял мне все эти отсутствующие блага и в компании с ним я забывал о том, что такое скука.

Выпив полугара и растянувшись на кожаном диване, Энгельгардт приступил к рассказу:

– Попал Савельич ко мне случайно. Когда-то, лет пятьдесят или шестьдесят тому назад – за старостью кондитер сам позабыл, сколько ему лет – Савельич учился кондитерскому ремеслу в одной из лучших кондитерских в Москве. Это дело ему очень нравилось и надо сказать, что кондитером он был толковым. По крайней мере, в одном из московских клубов, посетители были в восторге от его пирожных и других сладостей. Да вышла беда, проиграли прежние хозяева Савельича в карты одному помещику и тот, недолго думая, забрал его в деревню. Там бывшему кондитеру приходилось туго. Помещик не оценил золота, попавшего ему в руки, и заставлял его работать и поваром, и кучером, и буфетчиком, и выездным лакеем, и истопником, и судомойкой…

– А почему так? – удивился я.

– Да видишь ли в чем дело, – подумав, сказал Энгельгардт. – Помещики они тоже разные бывают. Есть умные, грамотные люди. Образованные так сказать и даже прогрессивные. А есть и другие. Те, что дальше своего носа не видят. Людей не ценят. Самодуров тоже бывало немало. Жил неподалёку отсюда один барин. Так вот. Имение у него было большое и крепостных душ множество. И поручил он им каждую субботу приходить и к его светлой ручке прикладываться. Целовать почтительно, значит. Поцеловал мужик ручку барину, отходит, а тут ему шкалик водочки или даже чарочку. Баба к ручке приложится, платочек ей преподносят или ренского стопочку. Самодурство? А как же. Но это хоть безвредное. А бывали и другие. Наказания для крепостных устраивали, суды принародные. И тут прав будет тот, кто барину больше угодит. Власти на это глаза закрывали. Кто ж за крепостного заступится? Не человек ведь, вещь, порой никчёмная. Был на моей памяти ещё один дворянчик. Очень уж по пирам покутить любил. Не одну сотню крепостных душ отдал за обильный да вкусный стол. А ты говоришь, «как же так?»

Савельичу тоже непуть попался. Ему кондитерское искусство ни к чему было. Вот и погнал нового крепостного на чёрные работы. А Савельич мужичонка тихий да работящий. Перечить не привык. Что сказали, то и делает.

–Рассказчик раскурил сигару, пустил дым и продолжил:

– За хозяйскими заботами да хлопотами жениться Савельич не успел. Да и с виду-то он не больно казистый, бабы в его сторону и по молодости не смотрели. А ему и подавно заглядываться на них времени не было. Так и прожил Савельич всю жизнь без семьи. Под старость лет оглох несчастный кондитер, а потом и вовсе беда с ним приключилась. Работал старик на круподерне, зерно в крупу перемалывал. В помощниках у него Мирон был, здоровенный детина, сильный, да неловкий. Не удержал этот недотёпа какой-то там механизм, одна железка соскочила и ударила Савельича по лицу.

Как старик выжил, ума не приложу. Челюсть не только выбитой оказалась, но ещё и раздробленной на куски. Грамотных лекарей в наших краях отродясь не бывало. Простой люд по привычке сам себя лечил, а если уж совсем худо было, к знахарям шёл. К одному такому знахарю Мирон и отнёс Савельича. Как ребёнка, на руках. Много вёрст отшагал, но донести живым успел. Видать шибко свою вину перед стариком чувствовал. А может просто убивцем быть не захотел. Как бы то ни было, кондитер у этого знахаря отлежался, на ноги встал. Знахарь его через трубку жидкой кашей кормил, пока сломанные кости не срастились. Потом, потихоньку Савельич научился жевать своим кривым ртом.

Такие рассказы меня всегда заставляли рисовать в воображении всяческие ужасные картины. Но я не перебивал рассказчика, а только слушал затаив дыхание.

– Вот только когда вернулся к своему барину, тот не захотел держать при себе инвалида и подписал ему вольную. Одиннадцать лет тому назад это было. Помыкался-помыкался Савельич, как жить на свободе? Без работы и с голоду помереть можно, не подаяние же просить. Подумал об этом и пошёл в церковь. Взяли его туда трудником. Поручали всякую работу, потом стали с кружкой по людям посылать, пожертвования собирать на всякие церковные нужды. Так и перебивался Савельич с хлеба на воду, при церкви широких достатков никогда не бывало. Вот и приходилось старику искать другие виды приработка. Стал он наниматься к мужикам на домашнюю работу. Ни от чего Савельич не отказывался. И за водой сходит, и дров нарубит, и люльку покачает. Надо и обед немудрёный приготовит на всю семью. С ними и поест, а потом на сеновале вместо платы за работу выспится. Бывало и такое: купит на заработанные летом копейки несколько фунтов сахару, наделает леденцов и носит по деревням – разумеется, без торгового свидетельства.

Даст старухе конфету для внучат – она его и накормит. Разумеется, голодал иногда, но из гордости милостыню никогда не просил…

Энгельгардт умолк, наполнил наши лафитники полугаром, выпил то, что налил себе и кивнул мне:

– Давай. Перед обедом обязательно нужно живот укрепить. Так и Савельич сам говорит. А ко мне он попал вот каким образом: захожу как-то в прошедшем году Великим постом в избу, где живут работники и работницы, вижу – сидит в одной рубахе высокий, худой, истощённый от плохого харча лысый старик и трёт в деревянной ступе табак. «Кто это?», – спрашиваю. «Да Савельич это…», – отвечает староста. – «По знакомству зашёл, я ему табак дал стереть – пообедает за это с нами. Да вы, Александр Николаевич, не волнуйтесь. Савельич старик порядочный, не воровитый и работящий». Я кивнул, мол, как знаешь.

Вечером староста зашёл ко мне с отчётом по хозяйству и тоже заговорил со мной о старике. Рассказал, что он – бывший дворовый, кондитер, при господах живал, господские порядки знает, и попросил позволения старику до светлого праздника Пасхи. «Он поможет Авдотье к празднику стол готовить. Тяжело ей одной со всем управиться. Годы-то уже не те. А вдвоём они мигом всё, что надо сготовят», – прибавил староста. Я позволил. Авдотья потом на такого помощника нахвалиться не могла. И уговорила меня попросить старика остаться. Я попросил и не пожалел. Все Савельич умеет, а какой полугар готовит ты и сам уже чуешь. Как говорит Авдотья, «всё у него «хорменно». Это у неё конёк такой, у моей Авдотьи…