Отца арестовали неделей раньше. Как всегда, выехал со двора без четверти семь утра, но к обеду не вернулся. Такое, конечно, и раньше бывало: в Посольском приказе иной раз возникали срочные дела. Матушка послала дворового Тришку сбегать в приказ узнать. Тришка вернулся белый как мел и сообщил, что возле приказа полно опричников, которые никого не пускают, а со двора выносят корзины со свитками и грузят на возы. А в одном возке сидят под охраной приказные, и руки у них связаны.

Когда отец не пришел и на следующий день, матушка, отослав младших, которым было сказано, что батюшка выехал с посольством в Лифляндию, сказала Григорью, что случилась беда, и отец попал в опалу, а то и хуже.

Зная обычай опричников, она посоветовала ему бежать из Москвы.

Может, и зря он матушку не послушался… Хотя куда сбежишь? У черных сутан везде соглядатаи. Если на дороге схватят – точно казнят как изменника. И не только его самого, но и жену Ирину, которая на сносях, а то и матушку.

Скрывая страх, на следующий день Григорий все-таки отправился к месту службы, в Земский двор. Там вроде бы все было по-прежнему, только очень тихо. Шептались, будто некоторые приказы чуть не в полном составе схвачены и уведены в Александрову слободу, но все старательно делали вид, что ничего не случилось. Несколько дней он работал, исполняя привычные обязанности. Думал, опасность миновала. А вчера пришли и за ним.

Когда чернорясники притащили его на съезжий двор, он увидел там множество знакомых и незнакомых людей, загнанных в лошадиные стойла или в большие деревянные клетки, грубо сколоченные на дворе. Некоторые стонали и просили пить, другие сидели молча, потупя взор. По двору деловито сновали опричиники, то приводя новых жертв, то выхватывая кого-то из клеток и таща в съезжую на допрос. Среди этого множества лиц растерянный Григорий не сразу признал отца, сидящего возле ограды. Лицо его было в кровоподтеках, а одежда изорвана. Увидев, Григорий хотел было кинуться к нему, но отец помотал головой, подавая предостерегающий знак. И только когда стемнело, к Григорью, помещенному в дальний угол двора, подошел служка и жестом показал следовать за ним. Пробираясь в тени навеса, служка привел его к клети, где находился отец, и позволил им поговорить. Отец, кинув служке монету, и, поманив сына, тихим голосом заповедал, чтобы не подавал виду, будто они знакомы, а тем более родня. Потому что опричники имеют обыкновение истреблять неугодных им людей вместе со всем семейством, с женами и чадами.

– Я отсюда вряд ли живым выйду, – сказал отец, – а тебя, если не прознают, что ты мой сын, может и отпустят. Если окажешься на свободе, времени не теряй. Беги к немцу Шлихтингу, который, помнишь, у нас бывал дома, он поможет. Шлихтинг говорил, что собрался тайно бежать в Литву, а оттуда на родину, в Померанию, вот бы и ты с ним. На вот тебе пояс, в нем припасено серебро, достаточно на дорогу. Только чернорясникам не показывай – эти и серебро отберут, и на тебя же донесут. Будь осторожен, береги себя. Ну, все, иди, и запомни: ты меня не знаешь.

Страшные это были времена.

Немец Шлихтинг позже, уже сидя в спокойном Вильно, куда не простиралась власть московского царя, запишет в своих воспоминаниях: «При дворе тирана не безопасно заговорить с кем-нибудь. Скажет ли кто-нибудь громко или тихо, буркнет что-нибудь, посмеется или поморщится, станет веселым или печальным, сейчас же возникает обвинение, что ты заодно с его врагами или замышляешь против него что-либо преступное».

На рыночной площади открылись Григорию диковинные сооружения, столбы и колеса. Не сразу сообразил, что это: Стефан Палицын, погодок, служивший в разбойном приказе, глаза открыл.

– Ну, это ж воров и разбойников казнить, – прошептал Григорий, – на нас-то вины нет.

– Вина наша уж в том, что мы родились в такие времена, – ответил Стефан и перекрестился.

Тут черные сутаны на них зашикали и, ударяя без разбору своими посохами, заставили арестантов пасть ниц прямо в площадную пыль. «Государь, государь» – послышалось вокруг. Повернувшись направо, увидел Григорий как на устланный коврами помост, сделанный наподобие крыльца, восходит царь, одетый не по-царски – в черную рясу с куколем на голове.

На другой помост, возвышавшийся над толпою, где посередине стояла плаха с топором, а возле нее – палач разбойного приказа, взошел дьяк Василий Щелкалов, и, развернув длинный свиток, дрожащим голосом стал зачитывать вины думного дьяка, хранителя Большой государственной печати Ивана Михайловича Висковатова. В обвинении говорилось, будто он, дьяк Висковатов, сносился с польским Сигизмундом, хотел предать ему Новгород, будто писал султану, чтобы он взял Казань и Астрахань, и звал крымского хана опустошать Россию. Чего быть никак не могло – в этом Григорий был уверен.

Выслушав приговор, Висковатов снял шапку, низко поклонился народу, и, назвав обвинения небывалыми и наглыми клеветами, стал по пунктам разоблачать ложь дознавателей. По толпе прокатился ропот. Тогда на помост выскочил, аки черт, сам глава дознавателей и зачинщик всего действа рыжебородый Малюта Скуратов, и, сбив печатника с ног, кривым ножом отсек его ухо. Следом за ним на дьяка набросились палачи из опричиников и стали кромсать его ножами, срезая с него, живого, куски мяса.

Наскоро зачитывались вины осужденных и назначенные им способы казни, которые тут же приводились в исполнение

Затем настал черед Никиты Фуникова, обвиненного в потворстве изменнику и в утаивании государственной казны. Для Фуникова скорый на всякое злодейство Малюта придумал небывалую казнь: почтенного дьяка, сорвав с него одежду, попеременно обливали то кипятком, то холодной водой, а тем временем жену его посадили нагой на натянутую веревку и протащили по ней несколько раз.

После этого палаческий конвейер вовсю заработал в разных углах площади. Наскоро зачитывались вины осужденных и назначенные им способы казни, которые тут же приводились в исполнение. Людей распинали на бревнах, колесовали, четвертовали, бросали в кипяток, заживо поджаривали на железных решетках. Каждый раз, когда находился мужественный человек, заявлявший о своей невиновности и бросавший обвинения в адрес Малюты или самого царя, в народе поднимался ропот, одни вслух возмущались и жалели невинных мучеников, другие норовили с площади убежать. Опричникам приходилось удерживать народ силой.

Григорий стоял, окаменев. Взирал на эту адскую вакханалию, как будто картина страшного суда, что обычно изображается на задней стене церкви, внезапно ожила и пришла в движение.

Вот настал и его черед: служители ада, черные как вороны, своими посохами с железными навершиями погнали его и стоявших рядом с ним Стефана и других младших подьячих к помосту, где попеременно орудовали окровавленными топорами два палача, сбрасывая головы казненных в рогожные мешки. Последний раз обернувшись на сияющий в ярко-голубом небе золотой крест колокольни, Григорий был повален на липкую от крови плаху и свет в его глазах померк навсегда…

Никифор Иванович Печерин, вместе с другими, чьи составы были повреждены от пыток во время следствия, и которые не могли передвигаться самостоятельно, сидел на возке, ожидая своей участи.

Будучи ближайшим помощником думного дьяка Ивана Михайловича Висковатова, он понимал, что участь его предрешена. И молился только о том, чтобы сын его, двадцатидвухлетний Григорий, остался жив.

Прикрывая ладонью глаза от палящего солнца, вглядывался он в творящееся вокруг, в надежде разглядеть Григория. Возок был высокий, специально устроенный чтобы явить народу «государевых изменников» (для этой цели им на шеи повесили доски с надписями их вины). Отсюда была видна почти вся страшная картина, разыгрывающаяся на площади.

Наконец, он заметил сына, влекомого чернорясниками к месту казни, и увидел все. И взмах топора. И голову, скатившуюся к краю помоста… Увидев это, он закрыл глаза и сознание его оставило.

Очнувшись, подумал, что уже в раю.

Было прохладно. Пахло ладаном и какими-то неведомыми душистыми ароматами. Затем увидел склонившееся над ним лицо жены. «Что, и тебя Аксиньюшка, изверги убили? – прошелестел губами. – Мы теперь вместе в райских чертогах? Где же сынок наш Гриша?»

На щеку его упали горячие слезы, что было странно для ангельского бытия.

Тут жена Аксинья Васильевна и рассказала ему все. Как она, узнав о казни, кинулась на площадь. Как опричники не хотели ее пропустить. Как народ на площади возроптал на царское душегубство, и царь, не окончив казни, спешно покинул площадь и заперся в Кремле. Как потом дьяк Щелканов огласил царскую милость: всех, кого еще казнить не успели, царь помиловал и разрешил родственникам забрать их домой. И как, отыскав мужа бездыханным в арестантском возке, она упросила случившегося тут конного немчина отвести его к дому. Где его омыли и вызвали бабку-повитуху, которая при помощи своих мазей и притираний привела его в чувство.

Никифор Иванович, несмотря на зажившие раны, после перенесенных пыток ходить более не смог. А пуще всего не оставляла его печаль по убиенном на его глазах сыне. От каковой печали он скончался три месяца спустя, немного не дожив до рождения внука. Младенца хотели назвать в честь деда Никифором, но повитуха сказал, что с именем может передаться и судьба, а потому назвали его Никитой, то есть по-гречески «победителем».

Имя же отца его, невинно убиенного подъячего Григория, еще долго поминали во всех монастырях Русского государства по синодику грозного царя Ивана Васильевича. Но вряд ли это помогло правителю-душегубцу оправдаться перед Вышним судом за совершенные им столь страшные злодеяния.