Глава – 1

«Идите, ешьте хлеб мой и пейте вино, мною растворённое. Оставьте неразумие, и живите». Ублажай Тиннит, и она возлюбит тебя, даст наставление, научит правдивого, и она приумножит знание. Притчи Тин_ниТ.

У медных врат святилища, было лобное место, всё поросшее крепко ствольными деревьями и кустами – оно считалось у мистов священной рощей солнца. Воздух тут полон был приятной душной пряности. Пахучая эта чаща не составляла сплошного массива зарослей, а была переплетением извилистых складок – прогалин, которыми мисты пользовались, как тропинками. В самой глубокой точке лощины находилась поляна святилища. Посреди неё была сооружена четырёхгранная каменная пирамида с высеченными символами плодовитости – маццеба, это конусообразный палец, который являлся фетишистским рудиментом, жезлом, средоточием магической силы. На цоколе пирамиды стояли дары: глиняные сосуды с землёй и зеленовато-белыми ростками. Было тут приношение и более затейливое, сложенное четырёхугольником деревянные доски, с натянутой на них грубой тканью, под холстом выдавалась нескладная, словно бы закутанная человеческая фигура женщины дарительницы. Покрыв, таким образом, контур родительницы и присыпав перегноем, засеяли его пшеницей, которую поливали целительной водой, набранной из родника, а когда она взошла, подстригали, потому фигура лежала на земле зелёным рельефом.

Сюда Тейя привела мужа Гай Мельгарда, который охотно присоединился к Подруге Царицы, разгуливавшей некогда голышом в темнице пещеры Исиды и носившей теперь длинное, ниже колен, платье из тончайшего льна с вышивкой по краю и короткими рукавами. У неё был накрашен зеленью прорезь единственного глаза, который она поднимала к мужу с выражением яснейшего доверия и густые чёрные – гиацинтового отлива – волосы. Уши маленькие и крепкие, как её носик, длинно палые руки, одну из которых она прикладывала к спине мужа, когда они вместе шагали по тропе. Нрава, эта женщина была ласкового, приветливость Тейя была в нём. Но на невысокой этой женщине лежала, и тень робкой грусти, ибо учинённое осознание привело её к ответу: она знала причину той роли, с которой она приехала на лунный остров. А причина крылась в троне.

Постоянное такое чувство, стремление к власти, поддерживалось отношением к ней Гай Мельгардом, которое отнюдь не было лишено нежности и определялось решительной целенаправленностью. Так что стратег искал её общества, время от времени горячо и подолгу прижимал к сердцу, называл её супругой, и говорил ласковые слова. Поэтому Тейя привязалась к своему супругу, которым всячески восхищалась. Хотя всякая женщина при виде его улыбалась и поднимала брови, он мог нуждаться в её привязанности. Да и сам Гай Мельгард чувствовал своё единство с этой женщиной в борьбе за трон, это не смущало и не затрудняло его, и даже наполняло счастьем и гордостью. Да, умный и расчётливый стратег доверял ей и как ни старался он вобрать в себя тревогу, она не сгущала в нём тень меланхолии, лежавшей на этом коварном и твёрдом человеке. Рука в руке, подходили они к вымощенной шестигранными камнями поляне.

– Милая Тейя, давай спустимся в этот овраг, в нём тропа более удобная.

– Хорошо, – ответила женщина. – Только не отпускай меня! Прыгать вместе безопаснее и веселей.

Они спустились на дно оврага, и пошли дальше. Достигнув заросшего миртового участка оврага пара, разняла руки и пошагала, друг за другом, тут тропинка между кустами была слишком узка. Гай Мельгард и Тейя Ань Нетери разговаривали и смеялись. Шагая между зарослями зелёного святилища, молодой стратег отламывал от кустов, по-весеннему белевших цветами, ветку – другую, набирая их в руки. Наконец они вышли к храму Мильк-Аштарет²⁷, который составлял лабиринт, блуждание, голышом, в нём всегда забавляло мистов. Верующим было любопытно, далеко ли удастся продвинуться по какой-нибудь петляющей дорожке, прежде чем она упрётся в непроходимые заросли и можно ли в обход пробраться дальше или же нужно повернуть назад, рискуя сбиться и с этой, так далеко уведшей дороги и снова зайти в тупик.

– Нельзя тебе рвать ветки, – сказала Тейя, но и сама она помнила, как запасалась здесь миртом для венков, которые не разлюбила носить в волосах.

Она набрала веток, а супруг попросил сплести венок ему. Однако Гай Мельгард заметил, что Тейя стала недовольной, что она, не высказываясь прямо, оберегала особое своё право на это убранство. Тут крылись тайные женские мысли, которые водились в сознании каждой иерофантиды²⁸, ведь она была ею в прошлом. Гай Мельгард предположил, что невысказанная, но заметная ревность жены к такому украшению, каким-то образом связана с благословением, которое было женским приоритетом, однако этим дело явно не исчерпывалось.

– Не беспокойся, милый! – говорила Подруга Мельгарда, целуя мужа в тёплые щёки лица. – Я сделаю тебе воинский венок из дубовых листьев. Ведь он будет ещё красивее и почётнее, правда? Зачем тебе мирты! Они воину не к лицу. Мужчине нужно выбирать подходящие украшения.

И Гай Мельгард ответил:

– Верно, ты права, и я согласен с тобой, Тейя. Ты безмерно умна, и я не мог додуматься до того, что предложила ты.

– Муж мой, когда ты что-либо говоришь, я вижу и соглашаюсь с твоими мыслями, и они делаются моими, и я, как и ты, слушая меня, становлюсь умной твоим умом.

Гай Мельгард промолчал.

– Я знаю от луноликой Тиннит²⁹ – продолжала говорить Тейя, – что мирт, это символ юности и красоты. Так говорит Тиннит, когда у храма её по весне собираются десятки тысяч юных девушек – девственниц, которым и по звучанью, и по смыслу такие слова подходят. Они юны и красивы, в молитве они вьются у пирамиды так, что весь мир только об этом и говорит. Я же теперь более забавна, чем красива, если поглядеть на мои ноги, то они стали коротки по сравнению со всем остальным. Живот у меня вздутый уже, как у подростковой девочки и щёки круглые, словно я надула их, не говоря уж о волосах на моей голове. Так что если мирт касается красоты, то, конечно, он подобает мне, и я совершу ошибку, не украсив им себя. Я прекрасно знаю, что в таких вещах можно ошибаться и причинить тебе вред. Видишь, я и сама, без твоих слов, кое-что понимаю, но, конечно, не всё, ты уж помоги мне.

– Милая Подруга Царицы, – сказал Гай Мельгард и обнял её одной рукой. – Мне очень нравятся твои выхоленные волосы, да и животик, и щёчки вполне хороши. Ты моя супруга и одной со мной плоти, ибо мы вышли из одной и той же пены пучины… Давай спустимся к камню и отдохнём.

– Давай, – ответила Тейя. – Мы поглядим на рощу женщин, и я объясню тебе о погребении, которому тоже были бы к лицу мирты, ибо они украшают смерть. Да, народ скорбит о юности и красоте, и скорбит по той причине, что Исида заставляет плакать своего избранника Мелькарта и губит того, кого любит. От того мирт и слывёт кустарником Мелькарта и Мота-Смерти³⁰. Вбери его аромат в себя, слышишь у веток острый запах? Горек и терпок миртовый убор, ибо это убор жертвы; он назначен назначенному. «Посвящённая солнцу юность», – вот имя жертвы рождества. Но мирт в волосах женщины – это растение «не тронь меня» и женских месячных. «Теперь ты уже не обнимешь меня», – заметила Тейя. – Ты отнял свою руку, и твоя женщина идёт отдельно от тебя.

– Бери, вот моя рука, – сказал на её слова Гай Мельгард. – Ты моя благонравная жена и ты совьёшь себе новый венок из самых разных полевых цветов.

– Твои слова милы, – говорила женщина. – Дай твой хитон, чтобы я прикоснулась губами к его краю!

– Ты ещё красивее от таких слов и мне не всё равно, откуда исходит этот благовонный запах мирта, который я ощущаю носом, от рощи или от твоих уст.

– Гляди, с прошлого посещения, даров прибавилось. Появились терракотовые божки. Женщины перед гротом поставили садики.

В складке горы Абант была пещера: высокая и с затворёнными медными дверьми. Она то и служила для праздничных обрядов.

– Там ли владыка, прекрасный образ, или он в другом месте?

– Образ Мелькарта³¹ на холсте и целый год его вообще никто не видит, и образ хранится в темнице. Только в праздник рождества выносят холст и иерофантиды правят над ним обряд.

– Женщины хоронят его в колумбарии Мильк-Аштарт?

Гай Мельгард вслушивался в сам тон и ход её хорала, и у него возникало ощущение, что он улавливает упрёки из глиняных кувшинов колумбария – шёпот рассыпанных пеплом юношей.

– Сначала Община Знания ищет его, – ответила Тейя.

Они сидели у подножия камня – Пирамиды Мироздания, чёрного и шершавого. Тейя разглядывала его с боку. Тусклый блеск на подбородке показывал, что Гай Мельгард подбривал курчавую бороду; он делал это с помощью смеси масла и щелока и иберийского кривого ножа. Длинную бороду он не собирался отрастить: всё – таки, что стало бы тогда с его красотой двадцати девяти лет?

– Девушки-девственницы ищут его, – рассказывала Тейя, – ибо Мелькарт, их величественная пропажа. Даже старшие иерофантиды, что спрятали его образ – проявляющийся Величеством на холсте – знают и не знают, где он. Тысячи девушек блуждают, ищут и плачут, плачут все вместе и в то же время каждая в одиночку:

«Где ты, прекрасный мой бог, мой супруг, мой сын, мой пёстрый овчар? Я тоскую о тебе! Что стряслось с тобой в роще, среди зелёных деревьев?»

– Но ведь они знают, – вставил Гай Мельгард, – что старик Мелькарт срезал семя своё и погиб.

– Нет ещё, – возразила Тейя. – На то и праздник. Девушки знают это, потому что это однажды было открыто, и ещё не знают этого, потому что ещё не настал час открыть это снова. У каждого часа праздника своё знание и каждая девушка – ищущая богиня, частица Тиннит.

– Но потом они находят владыку?

– Да, он лежит в кустах и пах у него на холсте вырезан. Столпившись вокруг него, они все воздевают руки и пронзительно кричат.

– Ты слышала и видела это?

– Ты знаешь, что я слышала это и видела, и сама девственницей участвовала – это чудесный праздник. Владыка лежит в кустах, вытянувшись, со смертельной, зияющей раной и девушки очень убиваются, когда его находят? До сих пор был только плач о пропаже, а тут начинается великий плач о находке, куда более пронзительный. Владыку – старика Мелькарта, оплакивают флейты, ибо в роще сидят дудочники, и, что есть силы, дуют в короткие флейты, рыданье которых пробирает насквозь. Девушки распускают волосы и делают свои первые эротические телодвиженья, причитая над мёртвым:

«О, супруг мой, дитя моё!»

Ибо каждая девственница подобна Тиннит и каждая девушка плачет устами богини:

«Никто не любит тебя больше, чем я!»

– Я не могу удержаться от слёз, Тейя. Для воина, смерть предводителя, слишком уж тяжёлое горе. К чему же понадобилось, чтобы старик растерзал себя в мире, где о нём так скорбят?

– Ты этого не понимаешь, – отвечала Тейя. – Он старец и жертва. Он спускается в преисподнюю, чтобы выйти из неё и прославиться. И Господин Тьмы знал это, когда заносил серп под семя. Но, когда нанёс он удар, на месте семени оказался юноша. Поэтому, принося в полную жертву юношу, мы вешаем на него ярлык из семени: знак замены. Но тайна замены глубже, она заключена в звёздном соотношении человека и демона, она и есть тайна взаимозаменяемости. Как Отец приносит в жертву сына, так сын приносит себя в жертву, ибо сказано: намеренье жертвы есть намеренье сына, который, как на празднике, знает свой час и знает тот час, когда выйдет он из пещеры смерти.

– Скорее бы дело дошло до этого, – сказал Гай Мельгард, – и начался праздник радости!

Тейя Ань Нетери продолжала объяснять мужу ритуал, а жрицы, раскачивая туловищами, напевали:

«В дни Эшмуна играйте на лютнях, бренчите на сердоликовых кольцах!»

– Девственницы с плачем несут холст к камню, – говорила она, – а дудочники играют всё громче и громче. Ты видишь, как девушки хлопочут над образом, лежавшего холста у них на коленях. Они омыли его, умастили нардовым маслом. Затем они обмотают его полотняными повязками, закутают в белые ткани и положат на золоченые носилки у черного конусообразного камня, не переставая плакать и причитать устами Тиннит:

«Скорблю о Мелькарте! Скорблю о тебе, возлюбленный сын мой, весна моя. вет мой! Хе Вау Хе! Хе Вау Хе! Я сажусь на землю в слезах, ибо ты мёртв, супруг мой, мой сын! Ты – тамариск, которого не вспоила на грядке вода, Который не поднял своей вершины над полем, Росток, которого не посадили в водоотводе, Побег, которого корень вырван, Трава, которой не вспоила вода в саду! Скорблю о тебе, мой Мильк³², дитя моё, свет мой! Никто не любил тебя больше, чем я!»

– Ты знаешь песнь Тиннит дословно?

– Знаю, – ответила Тейя.

– Когда поют эти женщины, у тебя такой вид, словно и ты вот-вот зарыдаешь.

– Но Амалек – сын и возлюбленный Исиды, и он – жертва. Он юн и прекрасен. И является подменой нашему сыну Тайт Мосулу.

– И, стало быть, этот прекрасный юноша лежит на червлёных носилках четыре дня?

– Ты не забыл этого. Он лежит на носилках вплоть до четвёртого дня, и каждый день в рощу приходят паломники с дудочниками и бьют себя в грудь при виде его, и плачут:

«О Мелькарт, властелин мой, как долго ты здесь лежишь! О, бездыханный владыка, как долго ты здесь лежишь! Я не стану, есть хлеб, я не стану пить воду, ибо сила погибла, погиб Мелькарт!»

Но на четвёртый день девушки кладут его в ковчег. Владыке он приходится в пору, ведь его делают по мерке из свилеватого, красно-чёрного дерева. Затем они приколачивают крышку и со слезами хоронят владыку, закрывают медные двери лона и плач продолжается ещё два дня, а на третий день, когда стемнеет, начинается праздник горящих светильников.

– Этому и я радуюсь. Народ зажигает бесчисленное множество лампад и повсюду, – признался стратег, – зажигают все, сколько есть. Вокруг домов, под открытым небом и в роще, и в миртовых кустах – везде горят плошки. Начинается самый горький плач, и до этого часа флейты ни разу, так душераздирающе, не вторили причитанью:

«О, Господин Мелькарт, как долго ты здесь лежишь!»

И долго после такого плача у девушек не заживают царапины на твёрдых грудях, но в полночь всё стихает.

Тейя схватила руку мужа.

– Всё стихает внезапно! – сказала она. – И всё молчит. В лоно вносится корзинка с семенем оскоплённых мистов. Вползает необоримый змей из красноголовых скопцов. Начинается акт. Народ стоит, не шевелится, безмолвствует. Но вот начинаются ритуальные роды. В обряд включаются женщины. И преосвященная иерофантида доносит голосом, звонким и радостным:

«Мелькарт жив! Владыка воскрес! Мелькарт разрушил жилище смерти и тени! Слава владыке!»

Она потрясает кадуцеем Мелькарта.

– И ныне, я знаю, народ дождётся своего торжества и всё – таки я, любовь моя, дрожу от волнения. А роженица избрана с тонкими чертами лица, я видел её, и будет пользоваться большим почётом.

– К народу выйдет вестница с лютней в руке, будет играть и петь:

«Мелькарт жив, Мильк воскрес! Слава Ему, слава, слава владыке! Вежды свои, что смерть сомкнула, Он их отверз, Уста свои, что смерть сомкнула, Он их отверз, ноги Его, что скованы, были, ходят опять, Цветы и травы повсюду, куда Он ни ступит, растут. Слава владыке, слава Мелькарту!»

Тейя рассказывала Гай Мельгарду о начавшемся празднике рождества, у которого есть определённые часы. О людях, что справляли его час за часом, зная следующий час, но освящая текущий. И все они знали, что образ хранился в темнице, и знали, что Мелькарт воскреснет. Запеленатое сосновое бревно распятия, которое таскали в шествии мисты, пока ковчег лежал за дверьми храма, являлось образом, проявлением Бога, хотя Бог и не образ. Образ – это орудие текущего времени и конечного праздника. А Баал Эшмун – это владыка праздника.

Сказав последние слова, Тейя надела себе на голову миртовый венок, совсем, как при девичестве, а Гай Мельгард глядел на символ Мота-Смерти широко раскрытыми глазами.

– О, Подруга Царицы, – воскликнул он в восторге, – как идёт тебе диадема из белых цветов мирта, которую ты сделала для себя. Тебе она к лицу!

– На седьмой день начнётся ликование – продолжала говорить Тейя, – самый разгар весёлого праздника.

«Ковчег пуст!» – будут кричать. «Могила пуста, Мелькарт воскрес!»

Народ целует Тейю проявляющую собой Великую Мать и кричит:

«Слава владыке!».

Вновь будут целоваться и кричать:

«Славен Мелькарт!»

И будут девственницы, при свете лампад, плясать и водить ритуальные пляски вокруг кадуцея Мелькарта. Воздух огласится благой вестью. Встречаясь, люди будут дважды целовать друг друга и восклицать:

«Воистину воскрес!»

– Какой чудесный праздник, чудесный в каждый свой час! Но Мильк знает час, когда Мощь вознесётся солнцу от тоффета что водружён среди лабиринта из зелёного мирта у храма Мота – бога смерти. Астерий³³ склонит свои бронзовые длани, и жертва опять падёт на угли печи.

– Не «опять», – сказала жена. – Это всегда один и тот же, и первый раз. Всегда Исида исчезает с неба и спускается, чтобы разбудить и родить сына Милька, это событие ныне и происходит, на седьмое утро праздника материнское чрево отверзнется.

– Тейя, перейди к другому часу истории, с тут дело обстоит не так просто. Многие называют Мелькарта не владыкой, а владычицей. Народ имеет при этом в виду судьбу, и луну девственницу, и звезду мать, и многих других, с которыми они супружатся. И нам приходится называть поимённо его ипостаси, и ловкая многозначность грешит против правды. Небо, которое орошает поля, имеет одну грудь женскую, а другую – мужскую.

– И Аштарет, утренняя звезда и вечерняя, и она, и то, и другое – вечером женщина, утром мужчина.

– Ну, как тут не сотворить мир? Как не погрешить против правды? «Мелькарт – дева, женщина и рождённый юноша, и только в силу своей смерти», – говорил Гай Мельгард, помня древние тайнописи.

– Уверяю тебя, смерть способна изменить пол.

– Конечно! Если при жизни Смерть была женщиной.

– Дурачок, я рассказываю тебе о людях, что живут там, за чертогом и о том, что они думают об общепонятном. Ведь и ты подобен амуру всевышнего, первого и первейшей, владыки и владычицы. Подобны лукумону³⁴, который обручён и обручена с нашим племенем, ибо ты – кровный жених, а я – невеста, но и это ещё вопрос – невеста я, или жених. Отец и Мать – лунное яйцо.

– Тейя, я тоже так думаю, когда я нежен с тобой, милая моя Тейя! – воскликнул Гай Мельгард, обнимая жену обеими руками. – Тебе прекраснощёкой суждено было идти на восток к полям Иару³⁵, ради моей жизни. Ты меня, как Звезда, ведёшь меня за руку в рощу, в мир, под зелёные дерева и сплетаешь мне венки, как сплетала бы их Исиза Мелькарту из дубовых листьев; сплетаешь не всякими ветками, а само собой разумеющимися.

– Пойдём муж, пора! Ты говорил, что у меня очень нежные щёки и что они благоухают, как лепестки роз, когда ты их целуешь: так, как если бы я была подобна плодоносящему дереву, которое распахнулось бы и выпустило отпрыска! Как было при первом рождении Мелькарта.

– По-видимому, ты имеешь в виду первородного наследника, и растенья «не-тронь-меня». Теперь я думаю о Мелькарте, о полной жертве и о посвящённой юности. Твой миртовый венок – украшение жертвы, – он меня пугает.

– Я поняла тебя, любимый, мир скорбит о первенце и плачет. Мелькарт – Не-Тронь-Меня, слывёт кустарником Смерти и губит в себе тех, кого он любит… Пойдём муж! Горек и терпок миртовый убор.

Удивительно проникновение в тайники человеческого чувства, дорогой читатель, удивительно и ощущенье его страсти; так же остро и касание к чувствительной, лирической красоте природы. В этих строках я осведомляю тебя о результатах возросшего самосознания древней личности, самобытность человека, предоставленного самому себе в узких рамках частной жизни в обстановке зреющей государственности, о желании человека уйти от серой, будничной повседневности. Погружение и углубление его в мистические грёзы, это – результат возрастающего индивидуализма и субъективизма, характерного не только для описываемой мною эпохи. И нигде самостоятельность субъекта не доходит до абсолютизирования. Нигде он не уничтожает самого объективного бытия, а везде человек, так или иначе, только его видоизменяет. Вот это – то видоизменение бытия, которое отмечается в литературных жанрах всех прожитых нами веков и позволяет видеть в них безусловные романтические тенденции.