Цитаты из книги «Последний день приговоренного к смерти»

Останавливались ли они хоть когда-нибудь на этой едкой мысли, что в человеке, которого они отсекают, живет дух – дух, рассчитывавший на жизнь, душа, которая не располагала умирать? Нет. Во всем этом они видят только вертикальное падение треугольного ножа, и, конечно, уверены, что для осужденного не было ничего прежде, не будет ничего после.

И может ли в этой измученной и пустой голове родиться что-нибудь достойное письма? Почему же и нет? Если все вокруг меня монотонно и бесцветно, то во мне есть буря, борьба, трагедия? Разве мысль, овладевшая мною, ежечасно и ежеминутно не представляется мне все в новых формах, все более ужасною, более кровавою, чем ближе я к сроку? П

Теперь я в неволе. Тело мое заковано в тюрьме; ум в плену у мысли, ужасной, жесткой, неумолимой мысли! Одна у меня только идея, одно убеждение, одна непреложная истина: приговорен к смерти!

Живу я средь волков – но избегаю змей. Милости мне ваши не нужны!Не надо почест

Три рода зрителей составляют то, что принято называть публикой: во-первых, женщины; во-вторых, мыслители; в-третьих, толпа в собственном значении этого слова. Толпа требует от драматического произведения почти единственно только действия; женщины прежде всего желают в нем видеть страсть; мыслители ищут в нем предпочтительно характеры. Внимательно изучая эти категории зрителей, мы наблюдаем следующее: толпа так любит действие, что в случае надобности согласна пренебречь характерами и страстями Отсюда три рода произведений на нашей сцене, весьма различных между собою, – один простонародный и низкий, два прославленных и высоких, – но одинаково удовлетворяющих определенную потребность: для толпы – мелодрама; для женщин – трагедия, анализирующая страсть; для мыслителей – комедия, изображающая человеческую природу.

О, пусть приведут ко мне какого-нибудь молодого викария или любого старика священника из первого встречного прихода; пусть застанут его у своего очага, за чтением какой-нибудь книги, совершенно врасплох, и скажут ему: «Есть человек, который должен умереть, ступайте и утешьте его. Будьте при нем, когда ему свяжут руки, когда ему обрежут волосы; садитесь с ним вместе в телегу и распятием заслоните от него палача; тряситесь вместе с ним по мостовой до самой площади; пройдите с ним сквозь ужасную толпу, жаждущую крови; обнимите его у подножия эшафота и оставайтесь до тех пор, пока голова его не будет там, а тело здесь». Пусть приведут его ко мне тогда, трепещущего, содрогающегося от головы до ног, пусть бросят меня в его объятия, к его ногам, и он заплачет, и мы оба заплачем, и он будет красноречив, а я утешен, и сердце мое растает на его сердце, и он примет мою душу, а я приму его Бога.

Раз прикованный к цепи, человек становится дробью того отвратительного целого, которое называется кордоном и движется как один человек. Рассудочная способность остается в стороне: каторжный ошейник осуждает ее на смерть, – а самое животное получает нужды и аппетиты только в известные часы.

Молодой человек? – сказал я ему. – Да я старше вас: каждая четверть часа теперь старит меня на целый год.

Они в восторге от того, что изобрели средство убивать людей без страданий тела. Но разве вопрос в этом? Что значит физическая боль в сравнении с моральной?

мы отлично знаем, что толпа есть нечто великое, где можно найти все – как врожденное чувство прекрасного, так и склонность к посредственному, как любовь к идеальному, так и влечение к пошлому;