– У вас, дорогой Виктор Иванович, форпост. Это мы хорошо понимаем. Сепаратисты зашевелились, постараются воспользоваться нынешней неопределенной ситуацией. Но если Прибалтика, по сути, никогда и не была равной среди равных, там все эти годы на Запад ориентировались, то Северный Кавказ – это российская территория, и уступать ее мы никому не собираемся. А у вас в крае по всем границам автономные республики. И все хотят быть самостоятельными, думают, что Россия их объедает… Карачаевцы свою республику создать хотят, чеченцы – свою…

Как там… ощущается межнациональное напряжение?

– Пока не замечал, – помедлив, отозвался Красавин. – На границах, если верить слухам, стычки случаются, но я последнее время туда не выезжал…

– Понятно, не ваше дело, – закивал Пабловский, – вы и так главное сделали: ваш крайком уже не поднимется… Я, собственно, об этом и хотел поговорить. Нам сейчас очень важно, чтобы народ понял: коммунисты не способны вывести страну из тупика, в который завели.

И чем дольше они будут у власти, тем опаснее. Я читал ваши статьи, вы замечательный публицист, у вас здравые и очень уместные выводы, я думаю, в ближайшее время мы добьемся запрета компартии, но это де-юре, а де-факто надо, чтобы коммунисты потеряли доверие на местах… Вы же были членом партии?

– Да.

– Давно вышли?

– Сдал билет вместе с редакционным удостоверением.

– То есть одним из первых. Это хорошо… – Пабловский подумал.

– Не стесняйтесь почаще об этом говорить… Проведите несколько митингов против коммунистов. Развенчивайте их обещания. Работайте с репрессированными, их семьями. У вас ведь там казаков немало, а им есть за что большевиков-коммунистов не любить…

– С казаками мы уже разговариваем.

– Вот и замечательно. – Пабловский поднялся. – У вас сегодня аудиенция у Бориса Николаевича, он вам сам скажет, но я все же предварю: он видит вас руководителем края…

Красавин даже опешил от услышанного. Глядя на улыбающегося Пабловского, пожимая протянутую им маленькую, но крепкую руку, все пытался осмыслить эти слова, но так и не нашел, что сказать, кроме неуверенного и неуместного:

– Спасибо.

Шел по длинному коридору и отмахивался от назойливой мысли, пытаясь вернуться в состояние делового равновесия, при котором эмоции уступали логике. Но не получалось. Быть губернатором он никогда не помышлял. Нельзя сказать, чтобы он вовсе был лишен честолюбия и не строил карьеристских планов, но такие планы, как правило, являлись следствием долгой работы, постепенного набора знаний и опыта. Будучи заместителем редактора он рассчитывал, что станет редактором, и даже для будущей должности откладывал ряд идей по организации работы в редакции, изменению модуля газеты, понимая, что лучше будет, если начнет их реализовывать не Кучерлаев с его подачи, а он сам, когда займет его место. Редакторское кресло было вершиной в предполагаемой им собственной карьере, заняв которое можно было работать до конца положенного срока, став постоянным членом всяческих президиумов, даже членом бюро крайкома партии, получить парочку государственных наград, приуроченных к круглым жизненным датам, спокойно досидеть до почетной пенсии, а выйдя на заслуженный отдых, наставлять молодых на истинный путь.

Подобная перспектива неотвратимо должна была реализоваться, если бы все осталось без перемен. Но именно эти перемены, с одной стороны, помогли ему сделать стремительный карьерный рывок, когда потребовалось острое слово и правдивый анализ и он стал заместителем редактора, с другой, чуть позже, когда и слово, и свобода показались излишними, сломали уже, казалось, навечно прочерченные траектории жизненных судеб. Выбитый из обоймы резерва крайкома партии, утративший даже иллюзорную надежду на возвращение в газету, он перестал задумываться о своем будущем, концентрируясь на решении сиюминутных задач. Сначала это были поиски работы, пока он не выстроил отношения с рядом центральных изданий и не стал получать позволяющие вполне сносно жить гонорары за критические статьи о состоянии дел в крае. К тому же была пусть не очень большая, но стабильная зарплата Анны. Когда движение набрало силу, появились спонсоры, прежде всего кооператоры, из этих денег, по решению тройки, Красавин и получал теперь заработную плату в размере своего предыдущего оклада заместителя редактора.

Вперед он не заглядывал, слишком динамичным было время, глупо строить какие-то далекие планы.

Рождение сына заставило на какое-то время переключиться с решения больших задач на более мелкие семейные. Все это время он выкраивал Инне на воспитание дочери, теперь же без зарплаты Анны и с расходами на маленького это было делать трудно. Но на семейном совете они решили, что Инне он так и будет помогать, а сами как-нибудь перебьются, все-таки есть хоть маленький, но огородик.

Он понимал, что рано или поздно, но что-то нужно будет предпринимать. И все больше склонялся к тому, чтобы согласиться с предложением Кантарова, но никак не мог переломить себя, пойти к тому на поклон. Теперь же слова Пабловского вызвали два прямо противоположных чувства. С одной стороны, было опасение, что он не сможет оправдать возложенные на него надежды, не потянет руководство краем. Это все-таки не редакция и даже не тысячи его сторонников, которыми он научился управлять. С другой – была гордость, что его оценили, что в новом обществе нашлось и ему официальное – и немаленькое – место. К этому последнему чувству добавилось и понимание того, что в таком случае финансовые проблемы отпадут сами собой, закончится полоса безденежья, что он сможет больше помогать уже становящейся девушкой дочери и Анна сможет дома сидеть с маленьким.

И все-таки на аудиенцию к президенту России он шел, определившись, что, если тот предложит ему возглавить край, он попросит какую-нибудь другую должность, пониже. Может быть, того же заместителя. Но разговор был коротким: в приемной уже толпился народ, собравшийся на экстренное совещание. Ельцин был очевидно озабочен, поглощен своими мыслями. Выйдя из-за стола, он крепко пожал руку, сказал, что внимательно следит за ситуацией в крае, поинтересовался настроением людей, количеством сторонников демократических перемен. Потом сказал, что даст указание подчиненным и в случае необходимости Красавин сможет напрямую выходить на министров, обращаться по любым вопросам. Но главное сейчас – не разочаровать народ, добиться, чтобы на смену партийным аппаратчикам пришли толковые руководители, способные решать нелегкие задачи, принимать нестандартные решения.

Помощник уже несколько раз приоткрывал дверь в приемную, откуда доносился многоголосый нетерпеливый гул, и на этом пожелании они расстались.

То, что речь о губернаторстве не зашла, его и огорчило, и обрадовало одновременно. А когда доехал до аэропорта, уже не сомневался, что все сложилось как нельзя лучше: он возвращался с обещанием президента их поддерживать и с возможностью выходить непосредственно на членов правительства и в то же время не взял на себя никаких обязательств. Конечно, люди такого уровня, как Пабловский, словами не бросаются, но как принимаются кадровые решения в тех же партийных структурах, Красавин хорошо знал. Словечко «за», словечко «против», чаша так и прыгает… После Пабловского зашел кто-нибудь из приближенных, свою кандидатуру предложил… Сокурсника, друга-приятеля, хорошего знакомого, наконец, послушного подчиненного… Что бы там ни говорили, но любая властная вертикаль зиждется не на профессиональном умении, а на знакомстве и преданности. Любой начальник, от маленького до самого большого, неосознанно подбирает в ближайшее окружение тех, кто его подсиживать не будет либо в силу преданности, либо невеликого ума…

Не зря народная мудрость гласит, что два медведя в одной берлоге не уживутся. Только когда приходит время начальнику самому куда-нибудь перемещаться или на пенсию уходить, вот тогда при выборе преемника деловые качества действительно что-то значат…

…Все-таки задела его эта неподтвержденная информация. В самолете мысленно к ней тоже нет-нет да и возвращался. И только когда с трапа увидел встречающего его Игоря Дубинина, стал собираться с мыслями и обдумывать, что сейчас будет рассказывать своим соратникам, как дальше выстроит свои действия. Предполагал, сам начнет отчитываться от трапа, но Игорь, подхватив большую сумку с партийной агитацией, с ходу завалил новостями: народ с площади не уходит, требует, чтобы крайком отдал власть, депутаты в растерянности, не знают, кого поддерживать, Павлов предлагает сесть за стол переговоров с коммунистами.

– С коммунистами никаких переговоров, – отрубил Красавин. – Ты на чем приехал?

– Один из наших привез. Он ждет.

Подвел к белой «Волге».

Водитель, кругленький и гладкий мужичок, услужливо распахнул дверцу.

– С приездом, Виктор Иванович.

И Красавин принял этот жест как само собой разумеющееся, бросил назад портфель, сел на переднее сиденье.

Пока ехали в город, Дубинин, подавшись вперед между сиденьями, перекрывая шум машины, все делился переполнявшими его эмоциями.

– Никто их не организовывал, а народ все валит и валит… Вся площадь забита, сам увидишь…

– Коммунисты выступают?

– Боятся. Сидят по кабинетам, не высовываются… Некоторые депутаты да наши – по очереди…

– Дома как? – наконец вставил Красавин. – Сын?

– Все в порядке. Здоров, орет… Анна гуляла, так мы ее уговорили выступить… Хорошо говорила, проникновенно… Так сейчас тебя домой или…

Дубинин многозначительно замолчал.

– Сам знаешь, – буркнул Красавин.

– Тогда к площади вези, Иван Исаевич…

– Иван Исаевич? – Красавин повернулся к водителю. – Мы не познакомились…

– А я вас и так знаю… А я Козько, Иван Исаевич Козько… Бывший парторг, а нынче беспартийный безработный…

– Сдали билет?

– Да, забрали… Самостоятельных в партии никогда не любили…

– Ну ничего, Иван Исаевич, теперь другие времена наступают, – произнес Красавин, уже настраиваясь на выступление и с восторгом осматривая заполненную народом центральную площадь перед административным зданием, к которой они подъехали. – Нынче коммунисты нам не указ…

И, оставив в машине портфель, пошел, лавируя среди толпы, к трибуне, пока его не узнали и перед ним вмиг не образовался свободный коридор. Он шел мимо вопрошающих лиц, устремленных на него глаз, подбирая самые первые слова, которые должны оправдать это ожидание, надежды, и подумал, что подобный живой коридор в свое время проходили и вожди французской революции, и истинные революционеры, и сам Ленин… Впрочем, цитировать Ленина он сейчас не собирался.

– Четыре часа назад я разговаривал с Борисом Николаевичем Ельциным, – сказал он, отодвинув в сторону так и не закончившего свою речь, растерянного таким откровенным невниманием краснолицего депутата. (Тот был из ортодоксальных коммунистов.) – И президент России мне сказал, что сегодня мы с вами для всей страны являемся примером того, что нужно делать. Если власть никак не может понять, что ей не доверяют, народ должен изгнать ее!

Гул явного одобрения и готовности следовать за оратором, куда бы он сейчас ни призвал, раздался над многотысячной толпой.

– Вы видите, они уже боятся нас! – Красавин повел рукой в сторону административного здания. – Эта власть боится своего народа!

Кто-нибудь вышел сюда, к вам?

– Нет! – прокатилось над площадью.

– Они привыкли интриговать в кабинетах, думая не о том, чтобы нам с вами жилось хорошо, чтобы в магазинах были продукты, а у нас хорошая работа и зарплата. Они думают только о себе! О том, чтобы усидеть в своих кабинетах! Чтобы получать свои большие оклады и спецпайки!

Чтобы пользоваться льготами и привилегиями… И к ним не стоит больше обращаться, ни о чем просить. Их надо выгонять из кабинетов!

Поднявшийся шум заставил его выдержать долгую паузу.

– Сегодня мы с вами на этом митинге принимаем нашу последнюю резолюцию: крайком уволен!..

Он опять переждал всколыхнувшуюся толпу, движением руки успокоил ее – как опытный дрессировщик возвращает в прежнее состояние повиновения почувствовавших на мгновение свободу зверей.

– Завтра я вынесу за заседание краевого Совета народных депутатов вопрос о формировании нового административного органа, который будет представлять наши с вами интересы, а не кучки зажравшихся и не способных ни на что партийных функционеров. А чтобы они нам не мешали, я призываю всех неравнодушных к тому, как мы будем жить дальше, завтра с утра перекрыть для них все входы.

Пусть отдыхают, хватит нам мешать!.. – Переждал гул одобрения. – И я сегодня же сообщу президенту России Борису Николаевичу Ельцину, что власть в нашем крае отныне действительно принадлежит народу…

Толпа уже не сдерживала восторга: кто-то кричал «Не пустим!», кто-то улюлюкал, кто-то пытался выкрикивать здравицы (насколько Красавин разобрал – в его честь), потом все это переросло в не стихающий шум, под который он и спустился вниз.

Опять же по людскому коридору, замедляя шаг возле самых настойчивых, отвечая на какие-то вопросы, пожимая руки, согласно кивая головой, наконец вышел из толпы, остановился, вспомнив, что надо бы ехать домой, к Анне и сыну, завертел головой, разыскивая Дубинина, но тут возник Козько, услужливо произнес:

– Виктор Иванович, давайте домой вас отвезу.

– А где Дубинин?

– Он там с ребятами листовки раздает… Сказал, чтобы я вас отвез.

– Да, действительно, поехали…

На импровизированной трибуне так и не выслушанный давешний депутат пытался то ли поспорить с Красавиным, то ли соглашался с ним, он так и не разобрал, но толпа уже понемногу расходилась, неохотно растекаясь по прилегающим улочкам, все еще готовая, если вдруг он позовет, мигом вернуться обратно, но он этого делать не собирался.

Во всяком случае, сегодня.

Поглядывая через стекло машины на вдохновленные лица людей, он вдруг ясно осознал, какую ответственность сейчас взял на себя. На какое-то мгновение испугался: оправдает ли?.. Но тут же прогнал невесть откуда возникший предательский страх, понимая, что с этой минуты обратного пути у него нет и отныне он должен будет служить этим людям, даже если придет час, когда они ему будут совсем несимпатичны…

Жовнер

Каждый новый день теперь не был похож на предыдущий. Александр просыпался с радостным ожиданием грядущих неведомых, но вызывающих возбуждающий азарт новых задач, которые придется ему решать, торопился в здание умирающего строительного треста на свой этаж, который они теперь занимали полностью и где в кабинетах бывших служб некогда процветающего предприятия помимо редакции газеты размещались уже компьютерный цех, служба снабжения и сбыта, информационно-аналитическая служба, транспортный, юридический, производственный отделы и, само собой, бухгалтерия и его, генерального директора, кабинет. Нельзя сказать, что до этого он ходил на работу с неохотой, отбывая ее от звонка до звонка по необходимости. Может, оттого в свое время и предпочел журналистику перспективной и денежной профессии геолога-нефтяника, что, работая в газете, можно было постоянно узнавать что-то новое, не было рутины одних и тех же неизменных действий изо дня в день: вообразить себя на производстве, где нужно что-либо делать «от» и «до», для него было немыслимо.

Мирно разойдясь с прежним партнером Гуковым и зарегистрировав новое информационно-рекламное агентство, он сам не ожидал, что не пройдет и полугода, как его предприятие, состоящее из единственного подразделения – редакции газеты из пяти человек, – превратится в солидное учреждение, в котором постоянно работали тридцать человек и почти столько же было привлеченных внештатных сотрудников: корреспондентов, реализаторов, переводчиков.... Помня о том, что нельзя объять необъятное, он тем не менее повторял ошибки и Боташева, и Гукова, вкладывая прибыль от газеты в новые направления. Он не мог отказаться от идей, с которыми приходили в агентство с крупных предприятий начальники цехов, отделов. Они все казались ему важными, значимыми, полезными для общества. И хотя, принимая на работу и одобряя идею, настраивал всех на то, что каждое из подразделений должно зарабатывать деньги, а не рассчитывать на бюджет организации, жестко не спрашивал за долгие сроки раскрутки, надеясь, что вложенное рано или поздно вернется…

В силу своего собственного опыта работы в редакциях он выстроил в коллективе отношения творческие – когда планерки напоминали больше мозговую атаку, чем раздачу указаний, а он сам не гнушался никакой черновой работы (если надо было, становился даже грузчиком, загружать и разгружать приходилось часто) – и демократические, начав с того, что уравнял зарплату всех, от директора до ученика оператора компьютерного набора. Эта одинаковая для всех зарплата была больше той, которую получали специалисты заводов города, ее с лихвой хватало на безбедное житье-бытье при тотальном дефиците продовольственных и промышленных товаров, да и приходили в агентство те, для кого она не была главным стимулом. Каждый представлял из себя сформировавшуюся личность, настроенную на реализацию своей идеи.

Володя Саткин – степенный, даже несколько медлительный, пока не увлекался каким-нибудь новым делом, бывший начальник отдела контрольно-измерительных приборов одного из заводов – был одержим освоением информационных технологий. По его совету они приобрели компьютеры и стали осваивать на них набор и верстку газеты и книг. Когда стало очевидно, что эта технология прогрессивнее, Жовнер не смог отказать ему в желании выйти на зарождающийся товарный рынок, и агентство купило место на только что организованной Российской товарной бирже.

Костя Бородулин, очкастый, худой и длинный, похожий на подростка, а на самом деле уже папа трехлетнего мальчугана, выпускник политехнического института, загорелся обработкой поделочных камней. Где-то раздобыл ящик вулканического стекла и разноцветных камешков и считал, что, обработанные, они хорошо будут продаваться в Европе. Обработка затрат особых не требовала, и Жовнер согласился, не очень-то веря в эту затею.

А вот предложение Матецкого фасовать лекарственные травы, которых на горных лугах было в избытке, он поддержал безо всяких сомнений. Через пару месяцев они открыли свой небольшой цех и скоро уже подумывали о его расширении – спрос на эту продукцию был высок. Правда, доход она приносила несравнимо меньший, чем газета, тираж которой уже перевалил за сто тысяч экземпляров, или еще более прибыльная серия книг мистики, которую Ставинский все же запустил. Заказы на книги приходили даже с Сахалина.

Прибыль вложили в приобретение автотранспорта: к двум легковым машинам добавилась пара «КамАЗов», которые предприимчивый начальник транспортного цеха, знающий автомобили до последнего винтика, обрусевший армянин Андрей Тараян выторговал в воинской части.