С Дзуговым они встретились наедине в парке, мирно посидели на скамеечке, негромко разговаривая и наблюдая за совершенно далекими от политики влюбленными и молодыми мамашами с малышами, которым предстояло жить уже в новой стране (в этом Виктор не сомневался). Убеждать в том, что власть крепка, Дзугов не стал. И даже предсказал ее скорое падение, но предположил, что большинство нынешних обитателей кабинетов найдут себе тепленькое место и в новой ситуации. Он предупредил Виктора об опасности, идущей со стороны спецслужб, но согласился, что его большая известность как раз и является иммунитетом против тихого устранения, но не уменьшает вероятность провокаций.

– Ладно, считай, что я с тобой разъяснительную беседу провел, – завершил он дипломатический раут. – Ты, естественно, ни в чем не переубедился, но миссию свою я выполнил. Так и доложу. – Пожимая руку, блеснул глазами и добавил: – Большим деятелем станешь – надеюсь, мою лояльность зачтешь…

– Слушай, Слава, давай к нам…

– Ты знаешь, оказывается, я консерватор… К тому же привык к кабинетной тиши… И Галка у меня к хорошей зарплате приучена.

– Смотри, не опоздай.

– Но и раньше времени спрыгивать тоже опасно…

Пару раз на митингах среди слушателей он видел своего бывшего шефа – все еще главного редактора краевой партийной газеты Кучерлаева. Тот, как правило, выслушивал речь Красавина и уходил.

Первое время в краевой газете регулярно появлялись обличительные по отношению к Красавину и его соратникам статьи, потом они переродились в расширенные информации, наконец, в короткие, в несколько строк, хроники. Но это Виктора уже не волновало: тираж их самиздатовского журнала рос и стремительно расходился на митингах, производя гораздо большее впечатление, чем публикации в главной партийной газете края.

После одного из митингов к нему подошел бывший единомышленник, а потом соперник в краевой молодежке Кантаров. Протянул визитку, из которой следовало, что он теперь возглавляет издательский кооператив, и, пряча в окладистой бороде снисходительную улыбку, предложил выпускать журнал типографским способом и хорошим тиражом.

– За чей счет? – уточнил Красавин.

– За мой, Виктор, – произнес он с ударением на втором слоге. – За чей же еще, у революционеров денег никогда не было, за мой…

– Меценатом выступишь?

– Зачем меценатом?.. Прежде надо капитал нажить… Давай встретимся у меня в конторе, обсудим, какой процент от выручки тебе…

– Давай, – согласился, не вникая в смысл, Красавин. Но тут же спохватился: – Хотя нет, не будем встречаться… И продолжать не будем. За то, чтобы знать правду, люди платить не должны…

Кантаров окинул его взглядом острых глаз, усмехнулся…

– Я гляжу, вошел ты в роль… Все в спасителя человечества играешь… Ладно, созреешь до понимания прибавочной стоимости, заходи. Только долго не тяни, а то передумаю…

И неторопливо пошел через площадь к ждущей его машине…

Красавин проводил тяжелую, по-утиному переваливающуюся

фигуру взглядом, несколько ошарашенный не столько услышанным, сколько тоном, которым все это было сказано. Неторопливо уходящий Кантаров, выделяющийся и размерами, и неуместной неспешностью, казался в этой бурлящей толпе чуждым островком… Манящим и одновременно необъяснимо пугающим своей незыблемостью.

Красавину не дали осмыслить этот феномен.

Его окружили участники митинга, посыпались вопросы, предложения, но краем глаза Виктор заметил, как Кантаров садится в «Волгу» и удивился: неужели тот уже успел заработать на машину, и тут же забыл, отвечая на вопросы, разъясняя, распоряжаясь, растворяясь в той стихии, которая была ему понятна…

Он вспомнил о Кантарове, а заодно и о других своих знакомых и бывших коллегах, оставшихся в прошлом, в постели, когда Анна сонно задышала ему в плечо. Ему не спалось. Лежал, разглядывая в отсветах раскачивающегося уличного фонаря блуждающие тени на потолке. Одна из них вдруг напомнила Кантарова. Он осторожно отодвинулся от теплого тела с выпирающим животом, с затаенным удивлением отметив, что совсем скоро появится на свет новый человек – их с Анной совместное творение, и вышел во двор.

Сел на ступеньки крыльца, глядя на звездное небо, попытался систематизировать события последних месяцев.

Несомненно, что-то происходило с ним, со временем, со страной… И, на его взгляд, происходящее сулило впереди только хорошее. Он вновь обрел утраченную было уверенность в том, что делает дело, нужное людям, обществу. А еще было ощущение, что то, что прожито-пережито до увольнения из редакции, происходило не с ним, а совсем с другим человеком, который имел к нему косвенное отношение… Удивительно, что все, что было до окончания института, он осознавал как собственную жизнь. Но вот немалый отрезок после, вплоть до приобретения статуса безработного, воспринимал как бы со стороны, словно те годы жизни принадлежали не ему, другому человеку. И у того, другого, была своя семья, работа, карьера, друзья, начальники и подчиненные… И тот, другой, делил с ними, в общем-то не очень и нужными ему людьми, заботы и успехи, горе и радость…

Настоящая жизнь началась совсем недавно. Может быть, с той самой минуты, когда он увидел ожидавшую его Анну. И теперь его окружали не просто знакомые и сослуживцы, которых связывает либо приятное времяпрепровождение, либо совместное исполнение неких обязанностей, а единомышленники, соратники, готовые встать плечо к плечу, если потребуется, сражаться и объединить усилия и не щадить себя, если нужно будет, свернуть горы… Это было то, о чем писали в книгах и что ему прежде если и приходилось переживать, то разве что в подростковых драках: осознание силы идеи, ее приоритета над жизнью… И чем яснее было это осознание, тем лучше он понимал свою зависимость от тех людей, которые поверили в озвученную им идею и встали рядом с ним…

С каждой проведенной акцией его сторонников становилось все больше. Присланные разгонять митингующих милиционеры, среди которых были и их знакомые, выглядели все растеряннее. Его арест был отчаянным и неразумным шагом, и он послужил хорошим катализатором: теперь даже те, кто еще вчера колебался, осторожничал, не торопился на площадь, отбросили последние сомнения в разумности агонизирующей власти. Он вышел из тюрьмы как неоспоримый и долгожданный вождь: за воротами его ждала многоголовая толпа, которая, против его воли, подхватила на руки, понесла, щедро расплескивая неудержимую энергию, и возвращение в мир превратилось в громкий, никем не санкционированный митинг, на котором Красавин дал согласие баллотироваться в депутаты краевого Совета народных депутатов, выборы в который были уже близки.

Теперь деятельность уже приобретшей четкие формы и дисциплину организации была направлена на конкретную цель. И этой деятельности уже не в силах была противостоять ни коммунистическая, ни какая-либо еще власть. А избрание Красавина и еще нескольких его соратников депутатами стало закономерным итогом новых качественных изменений в тактике борьбы против отжившего, но никак не желающего уйти мирно прошлого.

В депутатском корпусе демократы оказались в меньшинстве, и единственное, что они могли противопоставить все продолжавшему править бал единогласию остальных, – это бурное проявление своего несогласия, информирование своих сторонников и населения о недееспособности их коммунистических избранников.

Стало ясно, что настоящая борьба только разворачивается. Что депутатский мандат не позволяет реализовать идеи, а, как и в застойные годы, остается лишь способом удовлетворения тщеславия, а сам народный избранник служит своеобразной защитной стеной власти, продолжавшей сидеть в уютных кабинетах, от народа. Красавин стал подумывать об отказе от депутатского удостоверения, но тут грянули события, изменившие страну.

На всю жизнь он запомнил показанные телевизионщиками трясущиеся руки вице-президента СССР, растерянные, но пытающиеся изображать уверенность лица высших партийных руководителей страны, объединившихся под звучной аббревиатурой ГКЧП, их очевидно лживое заявление о том, что президент СССР Михаил Горбачев не в состоянии далее исполнять свои обязанности и теперь они, члены Государственного комитета по чрезвычайному положению, поведут страну по верному пути.

Красавин срочно собрал революционную тройку (как он окрестил своих активных помощников – Игоря Дубинина, бывшего профсоюзного босса среднего звена, Олега Павлова, бывшего младшего научного сотрудника научно-исследовательского института, и себя).

Дубинин – сорокалетний, энергичный, вспыльчивый, порывистый, органически не переносивший никакого диктата власти, отчего и прослыл в профсоюзных кругах смутьяном и продержался так долго только потому, что члены профсоюза транспортников, комитет которого он возглавлял почти десятилетие, несколько раз единогласно, невзирая на рекомендации вышестоящих товарищей, переизбирали его. Когда началась перестройка, Игорь Дубинин перешел от защиты к нападению, стал критиковать краевой профсоюзный комитет, его председателя, заместителей, обвиняя в использовании служебного положения в личных целях, тем самым заставив их объединить усилия и наконец-то добиться хоть маленького, на пару голосов, но перевеса на очередных выборах.

Олег Павлов был немного моложе. Как и подобает научному работнику, всегда спокоен, рассудителен. Поспешности он не любил и говорил исключительно по делу. В любом действии противника или власти искал прежде всего логику. Олег тоже был депутатом краевого совета, но, в отличие от Красавина и Дубинина, ни с кем из народных избранников не ссорился, в дебаты не вступал, к представителям всяких течений был вхож, благодаря чему обладал большей, чем Красавин, информацией, и тот к его мнению прислушивался. Павлов был своего рода противовесом Дубинину. И подобная полярность ближайших единомышленников Красавина устраивала.

Он собрал их, оторвав от дел, и они отнеслись к этому с пониманием. Дубинин, уже зная, по какому поводу экстренный сбор, с порога признался, что сам просто офигел от увиденного, а Павлов, принципиально игнорирующий телевизор, был чист для восприятия, как ребенок, и оттого долго вникал в ситуацию, пока воочию не увидел повтор официального сообщения, и тут даже его прорвало:

– Война, братцы мои… Это гражданской пахнет…

Они сидели на кухне, плотно прикрыв дверь, хотя спальня, где пыталась заснуть настроенная вот-вот рожать Анна, была далеко.

Она прислушивалась то к себе, к тому, что вот-вот должно было отделиться от нее, то к всплескам неясных голосов, разрываясь между своей нужностью еще не родившемуся существу и уже пожившему, но такому же беззащитному взрослому человеку.

– Да ты что! Какая война? – вспыхнул Дубинин, собираясь, как всегда, поспорить, но, подумав, согласился. – А что, вполне… Надо срочно поднимать ребят, будем вооружаться…

Может, и пошутить хотел, а получилось на полном серьезе. Красавин усмехнулся, вспомнив: «Булыжник – оружие пролетариата». И хотя не верил в подобное развитие событий (ни к чему это, Анне вот-вот рожать), подумал о карабине в отцовском доме, который надо бы забрать себе…

– Вопрос традиционный: что будем делать? – стараясь как можно спокойнее, произнес он, хотя за время, пока соратники добирались, уже позвонил в Москву коллегам по борьбе, кое-что разведал, кое в чем разобрался, пришел к определенному выводу. Но нужно было подтверждение ближайших помощников.

– А что в столице? – спросил мудрый Павлов.

– Нам столица не указ, – не ожидая ответа Красавина, отрубил Дубинин. – Тут и думать нечего, людей надо выводить на площадь.

– Ну да, сейчас? – ехидно заметил Павлов.

– А что, до утра ждать?.. Они не лыком шиты, уже, наверное, солдат из казарм выводят…

Павлов вопросительно смотрел на Красавина.

– Я звонил в Москву, – наконец произнес тот. – Там народ поднимается. Вроде Ельцин всех призвал к сопротивлению. Армия действительно приведена в боевую готовность, но чьему приказу подчинится – пока неясно…

– Москва Москвой, они там сами разберутся, нам надо здесь не упустить ситуацию. Надо всех наших сторонников стягивать на площадь к крайкому. Не дать им пройти в свои кабинеты. Вы меня послушайте, я эту братию знаю, они своего без сопротивления не отдадут. А это четкий сигнал для них, – все больше распалялся Дубинин. – Надо прямо сейчас обзвонить, кого сможем, чтобы те обзвонили других…

– Но зачем ночью на площадь идти? – спросил Павлов. – Это совершенно нелогично…

– Вот именно! Этого они от нас и не ждут! Ночью все темные дела и делаются…

– У нас не темное… – вставил Красавин.

– Само собой, я про них. Главное, не допустить их к рычагам управления…

– Почта, телеграф, телефон… Мосты… – вспомнил вдруг хрестоматийную цитату партийного классика Красавин. – Мостов, правда, у нас нет, – задумчиво добавил он.

– Вообще в этом логика есть, – согласился после паузы Олег Павлов.

– Витя, можно тебя на минуточку, – позвала появившаяся Анна.

Она была неестественно изогнута, и, торопливо поднимаясь, Красавин уже знал, что случилось. Спросил:

– Позвонила?

Она отрицательно покачала головой. Тяжело опустилась на диван в гостиной, обхватив живот ладошками, покусывая нижнюю губу, глядя на него, но, похоже, совсем не видя. Он набрал «неотложку», с трудом дождался ответа.

– Срочно приезжайте, жена рожает! – прокричал, пытаясь заставить проснуться ответившего на другом конце, – и чуть не бросил трубку, забыв назвать адрес.

Два раза повторил его, уже спокойнее, поверив, что там проснулись до конца, попросил быстрее приехать и присел рядом с Анной, стараясь понять, что для него сейчас важнее: выводить людей на площадь или ехать с ней в роддом.

– Иди, – негромко сказала она. – Я подожду… Здесь от тебя уже ничего не зависит.

И попыталась улыбнуться белеющими губами.

– Я сейчас их отправлю, – принял решение Красавин. – Они пока справятся без меня…

– Рожает? – догадливо встретил его Дубинин. – Ты давай тогда с женой, дети рождаются быстрее, чем революции, а мы сами народ поднимем… Не возражаешь? – спросил, не сомневаясь в ответе, и Красавин не стал изображать вождя, согласно кивнул.

– Давайте, поднимайте всех, кого сможете, я отвезу и приеду… – И, пытаясь снять напряжение, добавил плакатное, несерьезное: – Не дадим расползтись этой контрреволюционной гидре…

…Перед рассветом, когда вокруг здания крайкома партии стояла живая стена сторонников Красавина, раздался первый крик его сына. Но Виктор узнал об этом позже, когда площадь уже отшумела невиданным прежде митингом, на котором была принята жесткая резолюция, похожая на ультиматум, и, очевидно напуганные этим многотысячным единодушием, первый секретарь крайкома партии и председатель крайисполкома обещали подчиниться воле народа, выраженной ее избранниками на спешном внеочередном заседании краевого Совета народных депутатов. Впрочем, их слова уже мало что могли изменить, потому что поднятые по тревоге и прибывшие к площади милиционеры скоро нарушили строгий порядок своего строя, растворились в толпе, находя своих родных, знакомых, обещая, невзирая ни на какие приказы, не идти против своих.

После митинга у него была пара часов до начала заседания, Виктор смотался в роддом, узнал у словоохотливой сестры, что роды прошли нормально, как и должно было быть у здоровой бабы, постоял под окнами, покричал, надеясь увидеть Анну, засвидетельствовать свое отцовство, но она так и не выглянула. Медсестра успокоила, сказав, что роженица пока отдыхает, но ей передали, что отец счастлив. Он оставил этой сестре букет, который зачем-то купил по пути, хотя знал, что передавать его молодой маме нельзя, и поехал обратно, внутренне ликуя от событий этого удивительного дня…

Заседание краевого совета было бурным и долгим. Несколько раз Красавин выходил к трибуне, убеждая самых упрямых и твердолобых, апеллируя даже к их гордости: надо же так выставить на посмешище земляка! К тому же расползались слухи, что никакого заявления Горбачев не писал, что он арестован и сидит в Крыму в Форосе на даче со всем семейством. И что похожий одновременно и на царя, и на медведя Ельцин собирается лететь к нему, чтобы Горбачев самолично заявил о сложении полномочий, тогда только народ успокоится. А народ действительно уже бурлил по всей стране, и все больше и больше депутатов это понимали, как понимали и приглашенные держатели властных рычагов, поэтому резолюция получилась пусть и не совсем такой, какой хотел Красавин, но тем не менее определившей отношение к ГКЧП как к комитету, не обладающему властными полномочиями, а значит, и все его решения не являлись обязательными к исполнению.

Это была победа.

Во всяком случае, так думали он, Дубинин и Павлов, когда вечером отмечали рождение сына и победу. Победу и рождение нового человека, которого тут же и нарекли Борисом – в честь человека, взявшегося вывести страну на магистраль общечеловеческого прогресса.

И, как будто знали, именно в этот момент позвонили из Москвы, из штаба Ельцина, поинтересовались ситуацией в городе, крае. Поздравили с эффективным противостоянием реваншистам. Посоветовали не расслабляться и рекомендовали Красавину срочно вылететь в столицу, обсудить дальнейшие действия.

Он выговорил несколько дней отсрочки, надеясь к отъезду забрать жену с сыном из роддома и считая, что к тому времени уже многое прояснится, и оказался прав. Когда Анна распеленала маленькое, черноволосое, большеротое, выражающее очевидное недовольство вхождением в этот мир тельце, Горбачев уже был освобожден из форосского заточения, всем было ясно, что переворот ГКЧП не прошел и что Горбачеву вряд ли удастся удержаться на посту президента СССР. Новым президентом страны, несомненно, станет нынешний президент России Борис Ельцин.

В Москву Красавин ехал уже с пониманием, кого следует теперь слушать. В политических пристрастиях он определился раньше, когда вступил сам и убедил своих сторонников вступить в Демократическую партию России. Один из ее лидеров – строитель, Герой Социалистического Труда Николай Травкин, который стал известен во времена ускорения и перестройки благодаря внедрению хозрасчета, по-мужицки грубоватый и напористый, ершистый по отношению к власти, – ему нравился. При первой личной встрече он еще более укрепился в симпатиях: тот оказался в разговоре искренен, обтекаемых фраз не любил, правду-матку рубил с плеча… Довольно скоро, правда, он разобрался, что и демократам, как и всем прочим, присуща кулуарная борьба, интриги, его прощупывали то сторонники одного из претендентов на лидерство, то другого, в конце концов ему это надоело, и необязательных встреч и разговоров Красавин стал избегать, а решив конкретные вопросы, в партийных кабинетах не задерживался.

На этот раз в партийном штабе он был совсем недолго, проинформировал о произошедшем, сдал новый список членов партии, за последнее время значительно увеличившийся, забрал информационно-агитационные материалы и отправился в администрацию Ельцина.

Оказывается, он уже был внесен в список на аудиенцию с президентом России, но прежде его попросили зайти к начальнику аналитического управления Пабловскому. Тот оказался энергичным брюнетом лет тридцати пяти, с озабоченным выражением лица, но с манерами опытного ловеласа. Пабловский приказал секретарше принести кофе, сославшись на то, что сам не успел позавтракать (что говорить о Красавине, который с самолета сразу по кабинетам), и настойчиво рекомендовал тому слоеные булочки, действительно оказавшиеся довольно вкусными, но сам, сделав пару глотков, чашку отставил и стал говорить, что давно отслеживает ситуацию на Северном Кавказе и непосредственно в крае.