Жажда перемен

Должность руководителя литературного объединения давала Жовнеру возможность быть в курсе жизни писательской организации и планов крайкома комсомола, поэтому о грядущем краевом совещании молодых писателей его уведомили заранее, и было время не только собрать рукописи членов литобъединения, страждущих быть оцененными профессионалами, но и дописать собственную небольшую повесть о жизни маленького города у подножия гор. Семинар должен был пройти в конце лета, повесть он закончил в апреле, планировал вернуться еще раз к ней летом, но перед майскими праздниками его срочно вызвали в редакцию.

Он уже давно не ездил в Ставрополь, поэтому вез с собой пару серьезных материалов, над которыми работал последние недели, и всякую не оперативную мелочовку, надеясь порадовать ворчливого и вечно недовольного ответственного секретаря Кривошейко.

В кабинете ответсека за большим столом, на котором был непривычный порядок и чистота, сидел Сергей Кантаров. Он многозначительным жестом указал на стоящие возле стены стулья и, выбивая толстыми пальцами барабанную дробь по коричневой поверхности стола, словно не слыша его вопроса о Кривошейко, с пафосом произнес:

– Ну что, Александр, принимай отдел писем… Пора начинать пахать…

Усмехнулся, глядя на глуповатое выражение лица Жовнера, который все еще не мог ничего понять, и пояснил:

– Я – ответственный секретарь… Так что будем делать лучшую молодежную газету страны…

Жовнер уже слышал о назревавших переменах в редакции от огорченного Ставинского (тот так и не успел стать штатным сотрудником), но даже Леша не знал всех подробностей. Теперь Кантаров коротко изложил ему, что произошло всего пару дней назад.

Бывший редактор Сергей Белоглазов стал инструктором крайкома партии. Кривошейко – заместителем ответственного секретаря партийной газеты (пошел на повышение). Олег Березин заменил Кантарова, стал исполняющим обязанности заведующего отделом рабочей и сельской молодежи. Появился новый редактор, никому прежде в редакции не ведомый, но, по слухам, чей-то протеже или даже родственник большого партийного босса. (Сашка подумал, что уточнит это у Вячеслава Дзугова.) Остальные пока на своих местах.

– Пока, – подчеркнул Кантаров. – Примешь отдел, войдешь в курс, потом поговорим…

Откинулся в кресле, заслонив собой полстены явно маленького для него кабинета (отдельский был все-таки побольше, на три стола) и не скрывая удовлетворения от происшедших перемен.

– Материалы сдавай мне… Зайди к новому шефу, он с тобой собирался пообщаться… С ним уже все обговорено.

Сашка хотел заглянуть к Красавину, но его кабинет был закрыт.

И он, совершенно не настроенный на встречу с новым редактором (все-таки неожиданность), прошел в приемную, где грустная Олечка ответственно и прилежно печатала нечто на гремящей и звенящей машинке, которую слышно было даже в коридоре.

Бодро поздоровался, но она лишь приподняла голову, кивнула в ответ без традиционной улыбки, и Жовнер позавидовал Белоглазову: не всякая подчиненная будет так переживать смену начальства…

Он не мог предположить, что причина печали похожей на отличницу-старшеклассницу секретарши совсем не связана с уходом редактора (который когда-то и принял ее на работу), тем более что Белоглазов ей никогда и не нравился, как и большинство мужчин редакции (как тот же Жовнер, которого она почти и не помнила, так, временами мелькало что-то перед ней), она лишь научилась всем улыбаться и делать вид, что ей очень интересно выслушивать напыщенные монологи воображающих себя умными и талантливыми самцов, на самом деле озабоченных только заглядыванием за вырез ее блузки.

Причина ее нынешнего состояния была в том, что ее послушный до последнего времени ухажер завел себе другую, и теперь она (хотя он ей был совершенно не нужен, так, бойкий, хорошо целовался, в кино водил, симпатичный, подружки завидовали) чувствовала себя обиженной, словно у нее, без ее согласия, забрали еще не совсем разонравившуюся игрушку. Новому редактору, такому же широкому, как большой и шумный Кантаров, только ростом пониже и не столь громогласному она изобразила самую преданную улыбку (хотя Белоглазов и обещал ее забрать к себе поближе, но мало ли как сложится…), но тот никак на нее не отреагировал, только напомнил, что она должна находиться на рабочем месте с девяти до шести…

Лучше, если бы посадили в этот кабинет Красавина, может, тогда она и стала бы отвечать на его ухаживания…

Жовнер постоял, ожидая обычной информации, занят шеф или доступ свободен, но не дождался и толкнул дверь.

…Новый редактор Анатолий Игнатьевич Заворотный сидел за столом и увлеченно доедал лоснящийся золотистый пирожок. Жовнер помедлил, не зная, как лучше поступить, прикрыть дверь или все же войти, но тот приглашающе взмахнул свободной рукой, проглотил последний кусок, обтер пальцы большим клетчатым носовым платком, все так же молча продолжая рукой указывать путь следования вошедшего по кабинету до стула напротив. Наконец, сложив, спрятал платок в карман висящего на спинке кресла пиджака и неожиданно негромким для его комплекции, немного сипловатым голосом произнес, щуря и так не очень большие глаза:

– Если не ошибаюсь, наш собственный корреспондент в автономной области…

– Формально – руководитель литобъединения, – почему-то решил уточнить Сашка.

– Я в курсе, – кивнул тот головой, из-за шевелюры густых черных волос выглядевшей непропорционально крупной даже на этом туловище, – мы с первым секретарем обкома общались…

Произнес и замолчал, откровенно разглядывая Сашку, давая ему возможность постичь равенство его отношений с формальным начальством Жовнера.

Сашка тоже молчал, начиная понимать, что Кантаров, похоже, поторопился усаживать его за новый рабочий стол. Интуиция его не подвела. Заворотный стал рассказывать, как важно для крайкома, обкома комсомола, чтобы о делах молодежи в многонациональной автономной области знали повсюду в крае, что появление собственного корреспондента, его публикации замечают, на них реагируют.

– Я знаю, что вы нужны и здесь, в редакции. Мы с Сергеем Никифоровичем говорили о вас, да и Виктор Иванович просил перевести вас в штат. Со временем мы так и сделаем, но пока, Александр Иванович, придется пожить в Черкесске. Мы с Евгением Евгеньевичем решили, что будем поощрять вас повышенным гонораром.

Он многозначительно замолчал, по-видимому, ожидая слов благодарности, но Сашка «спасибо» говорить не стал, переваривал Никифоровича, Ивановича, Евгеньевича, стараясь правильно подставить их к знакомым именам, как и осознать собственное отчество, так четко произнесенное редактором.

– Там у нас внештатный корреспондент есть, – он заглянул в бумажку, лежащую на краю стола, – Ставинский Алексей Леонардович…

Сашка кивнул.

– Да, есть.

– Он сможет вас заменить?

Вопрос был неожиданным, и Жовнер не сразу нашелся, что ответить. Наконец не совсем уверенно произнес:

– Заменить не сможет, но оперативно освещать мероприятия вполне. Я могу ему помочь…

– Вот это я и хотел услышать, – с нескрываемым облегчением сказал редактор. – Значит, так и договоримся, вы постепенно вводите Алексея Леонардовича в курс дела, подсказываете, правите его материалы и готовитесь к переезду.

– И как долго… вводить?

– Пока не могу определенно сказать, – произнес Заворотный. И, словно извиняясь, пояснил: – Мне нужно разобраться… К тому же вам необходимо жилье. На первое время мы сможем вас одного, без семьи, устроить в общежитие. Но я не знаю, когда редакция получит квартиры, к тому же есть очередь… Было бы замечательно, если бы вы обменяли…

– Мы живем в квартире моих родителей, – сказал Жовнер. – Они сейчас дорабатывают на Севере, скоро приедут, так что менять нам нечего.

– А вы стоите на очереди?

– Вроде да, – неуверенно отозвался он, вспомнив, что прежний редактор Белоглазов обещал внести его в список нуждающихся в квартире.

– Я имею в виду в Черкесске, в обкоме? – уточнил Заворотный.

– В обкоме?.. Нет.

– Нужно было встать, там можно получить довольно быстро, будет что менять… Поговорите с первым секретарем обкома, проясните ситуацию. Если есть возможность скоро получить, правильнее будет подождать… Нужно будет, мы со своей стороны походатайствуем.

– Я поинтересуюсь, – неуверенно пообещал Жовнер.

– Ну, что же…

Редактор поднялся из-за стола, не особенно над ним возвысившись, но подавив внушительными размерами туловища, протянул маленькую, широкую, почти круглую ладонь:

– Пишите чаще, помогайте всем отделам и готовьте Ставинского, нам очень нужен в области собкор…

Заходить к Кантарову Сашка не стал, какой смысл, пусть между собой разберутся. И по отделам не пошел. Даже не поинтересовался, есть ли замечания к материалам, вопросы, предложения, чего никогда прежде делать не забывал. Вспомнил об этом, только завернув на проспект, ведущий к автовокзалу. Но возвращаться не стал.

Уезжал с необъяснимым осадком. Вроде и не настраивался на переезд от любимой жены, дочери (одному жить совсем не хотелось), но и лестно было – значит, газете необходим. Да и город побольше, культурная жизнь интенсивнее… Все же после Красноярска комфортнее он чувствовал себя в больших городах. К тому же после предновогоднего разговора с Красавиным и Кантаровым он прочитывал газету от первого до последнего абзаца. У него появились предложения и по структуре, и по кадровой расстановке (та же Селиверстова явно не тянула свой отдел, как не способны были писать заметные материалы Пасеков и Гаузов), и по тематике. Интересно, на какой отдел прочил его Кантаров?.. Впрочем, неважно, главное, втроем (если редактор не будет мешать) они действительно могут сделать если и не самую лучшую, как замахнулся Кантаров, то уж одну из лучших молодежных газет в стране точно…

Но не зря говорят: первую половину дороги думаешь о том, что позади, вторую – что впереди.

А впереди был небольшой зеленый многоязычный Черкесск, где его ждали любимая и любящая жена и вполне освоившаяся в своем многоцветном и многомерном детском мире дочь (непреходящая радость), а также привычный рабочий стол в обкоме комсомола напротив стола Азамата в кабинете возле окна, в которое в ветреную погоду стучались ветки раскидистого каштана. Заведующий отделом Адам, который, не вмешиваясь в график работы Жовнера, все же при случае не забывал напоминать, что тот является сотрудником обкома комсомола, конкретно – его отдела и, если не отчитывается перед ним, то хотя бы должен ставить в известность, куда уходит и чем занимается.

А еще были новые поездки по области, запланированные и неожиданные встречи с героями и антигероями его публикаций, немноголюдные (семеро пишущих на русском языке, включая Ставинского), но всегда бурные и долгие заседания литературного объединения. И более всего запоминающиеся (от узнавания неведомого прежде) откровенные разговоры допоздна в интернациональных компаниях за вином или даже чем покрепче. И тогда перед Сашкой раскрывался весь спектр непростых отношений наций и народностей, предпочитавших просторам иных территорий – той же необъятной Сибири с ее грандиозными стройками – тесноту горных ущелий, постижение национальных традиций и неписаных, но неукоснительно исполняемых законов, исторических преданий и правд многочисленных кланов, обсуждение застарелых обид на притеснения и несамостоятельность…

Независимости (без четкого ответа на вопрос «Для чего она нужна?») хотели и неспешные абазины, и хитровато-мудрые ногайцы, и спокойные черкесы. Но более всего жаждали ее самые многочисленные, после русских, карачаевцы. Для них, искони занятых животноводством, постоянным местом обитания были горные ущелья в верховьях Кубани, Теберды, Большого и Малого Зеленчуков, высокогорные плато, куда весной на летние выпасы вереницами тянулись из долин отары овец и стада коров, поэтому они отторгали цивилизацию и иную культуру. Здесь говорили на родном языке, хорошо помнили своих героев всех мелких сражений и непостижимых по масштабам, а оттого и не казавшихся страшными мировых войн. И с особой обидой и горечью вспоминали оскорбительную для народа департацию… Здесь исполняли наказ старейшин, навечно оставшихся в казахских степях: рожать в родных ущельях как можно больше детей. Здесь чтили принадлежность к кланам и многовековым родам, хотя революция и годы советской власти все перевернули с ног на голову: хозяин превратился в нищего, а раб стал начальником…

Это были незнакомая и не всегда понятная Жовнеру культура, чуждый уклад жизни, в которых ему помогали разобраться тот же не по возрасту серьезный и строгий, словно несущий в одиночестве груз исторических перипетий своего народа член литобъединения Юсуф Созаруков и немногословный, менее резкий в оценках, но более сведущий в этих вопросах писатель Мусса Батчаев, когда приезжал из своего аула в город. Мусса относился ко всему происшедшему, происходящему и тому, чему еще предстояло произойти, как к неоспоримой данности, считая, что главное для живущего в этом мире – стараться не переделывать, а познавать его…

В Черкесске преобладали если не обрусевшие, то оцивилизованные горцы, избравшие языком общения русский, получившие высшее образование, как правило, в хороших, чаще всего столичных вузах, куда поступали по квотам, вследствие чего занимавшие квотированные же места в партийных и советских органах, управленческие должности на заводах, делавшие либо престижную научную карьеру в научно-исследовательском институте (который был создан для того, чтобы найти истоки каждого из малых народов и показать их изначальное коренное родство, отчего-то утраченное к дням нынешним), либо публичную актерскую – в областном драматическом театре с национальными труппами, уникальном учреждении для столь маленького городка. Они уже были менее памятливы, более толерантны, жили и мыслили, как подавляющее большинство советских людей, имели друзей и знакомых среди прочих национальностей, прежде всего среди русских, из завистливого любопытства стремились восстановить связи с рассеянными по всему миру (включая территорию «заморской акулы капитализма» Соединенных Штатов Америки) сородичами, но по окончании земного пути неизбежно возвращались на место своего появления на свет – в родовой аул.

Таков был непреложный закон горцев.

Жовнеру, выросшему в центральной части России, сформировавшемуся, как он сам считал, на сибирских просторах, где для профессионального роста, формирования отношения к тебе окружающих имели значение исключительно умение и характер, а не национальность, было трудно понять и иную религию, влияние которой только здесь он впервые ощутил. Впервые попав на мусульманские похороны скоропостижно скончавшегося еще молодого актера местного театра, с которым был знаком, он не знал, как себя вести во время прощания. По обычаям умершего нельзя было снимать головной убор. Крещеному же положено провожать покойника с непокрытой головой. В конце концов, он поступил как православный…

В повседневной жизни Сашка не мог привыкнуть к тому, что у каждого знакомого–нацмена (кстати, слово «нацмен» тоже резало ему слух), помимо имени, данного при рождении, порой, правда, труднопроизносимого, было и второе, русское. И предпочитал называть людей настоящими, порой труднопроизносимыми и непривычными именами.

Он не мог постигнуть многого из того, что теперь его окружало, но старался понять и, если даже не понимал, уважать иные обычаи, традиции, нравы…

Впрочем, национальная интеллигенция, говорящая по-русски, практически ничем не отличалась от уже знакомой ему среды. Здесь, так же, как и в Сибири, были в моде приватные разговоры на кухнях о том, что не все благополучно «в датском королевстве», а в комнате в это время исходил патетикой успехов самого прогрессивного в мире общества «равенства, братства и свободы» телевизионный экран, блаженно улыбчивый и уже плохо понимаемый населением звездоносный генеральный секретарь коммунистической партии Леонид Ильич

Брежнев получал очередную награду…