– Жень, поехали в отпуск вместе, – сказала Гурская, отодвигаясь от Сычёва. – Ты без жены, я без мужа…

– Кто?.. Он без жены? – Сычёв вытянул два прокуренных пальца в сторону Гребнева. – Куда ему от своей красавицы…

– А разве я хуже, а? – кокетливо спросила Гурская.

– С лица воду не пить, – донёсся из-за кульмана голос Дурасова. – Почему чаю нет?

– Айн момент…

Гурская плеснула чай в большую эмалированную кружку Дурасова.

– Может, с сахарком, товарищ ведущий специалист?

– Благодарю. – Дурасов шмыгнул носом, – Предпочитаю в естественном виде.

Гребнев подошёл к форточке, размял сигарету.

– Старичок, я прошу тебя, таким тоном со мной больше не разговаривай, – медленно сказал он Сычёву.

Тот уставился непонимающе, улыбка исчезла.

– Какая муха тебя укусила?

– Всё, я сказал…

Светлана Фёдоровна выглянула из-за бумажных рулонов, уставилась на Гребнева.

Гурская замерла с голубенькой чашкой в руках.

– А где же шеф? – прервал тишину Дурасов. – Ему бы сливки, а достанутся омывки…

– Ничего, я ещё заварю. – Наташа Гурская, оттопырила оранжевые губы и вонзилась зубами в пирожное, с интересом поглядывая на Гребнева.

Он стоял у окна и курил, наблюдая, как дым сизой лентой мечется в слоях воздуха. Он спиной ощущал взгляды, до конца не понимая сам, почему вдруг обиделся на обычный трёп Сычёва, который не замечал все эти восемь лет… Почему без боли и тоски думал о красивой Светлане, где-то ублажающей сейчас очередную иностранную делегацию. Почему вдруг остро ощутил свою никчемность в этой конторе, в этой жизни… Почему перед глазами стоит некрасивое лицо Валерии, к которой Светлана даже не ревнует его, хотя он в тот первый раз, когда пришёл домой под утро, честно сказал ей, где был.

– О чём ты можешь говорить с этой мужеподобной девицей? – только и спросила она, отворачиваясь к стене.

А он долго не засыпал, потому что в ушах стоял хрипловатый голос Валерии. Руки виновато горели вспоминая томление её тела, истосковавшегося по мужским объятиям, он чувствовал запах ромашки и ладана, слышал нашёптывания Максимовны, вымаливающей себе лёгкую жизнь там, где, по его мнению, не было никакой жизни…

– Не приходи больше, – сказала Валерия, когда он одевался, в темноте натыкаясь на острые углы. – Я тебя пожалела сегодня. Любовницей твоей я не буду. Получил, что хотел, и исчезни. Навсегда.

– Какая ты… Грубая, – сказал он.

– Это верно, – подтвердила она. – Грубятина, каких мало. Так что давай без угрызений совести…

Он прикрыл дверь, стараясь не смотреть в сторону молящейся старухи, прошёл в прихожую, надел туфли на босые ноги и торопливо выскочил на улицу, уверенный, что никогда больше не придёт сюда.

Но прошла неделя, и он вновь стоял у этой двери…

– Все на месте? – Появившийся Сидорчик подозрительно оглядел стол с банкой и пирожными, принял поданный Гурской высокий стакан. – Евгений Петрович, можете не торопиться, проектик ваш тю-тю, зависает… Утрясают выше.

– Как всегда, – хохотнул Сычёв.

Сидорчик громко отхлебнул чай, надкусил пирожное.

– А я не хочу не торопиться, – сказал Гребнев. – Восемь лет тю-тю, и не тороплюсь. Устал…

– Что с ним? – спросил Сидорчик и строго оглядел всех. – Я вас не узнаю, Евгений Петрович, вы всегда предельно исполнительны, хороший конструктор…

– Я давно уже никто! – сказал Гребнев. – Нечто бесполое и послушное, на соответствующем стажу окладе… при соответствующей веку жене… И даже с любовницей, которая некрасиво прекрасна…

Светлана Фёдоровна вышла из-за кульмана, её глаза стали увеличиваться. Дурасов потянулся за платком, но передумал и вытер нос нарукавником.

– Шиз, – присвистнул Сычёв. – От сытой жизни.

– Подожди, Толя. – Гурская, плавно покачиваясь, подошла к Гребневу, протянула свою чашку. – Выпей, Женечка, это тонизирует… И не обращай внимания ни на кого. Когда мне плохо, я рыдаю не стесняясь, реву как корова, и лети всё в тартарары…

– Переутомился, – констатировал Дурасов. – Стрессы довели.

– Она сказала – я гнилой внутри, безвольный, плыву себе по течению и всё… Плыву… К Дурасову, к Светлане Фёдоровне… И ты плывёшь, и Сычёв, – тихо пожаловался он Гурской. – А может, не плыть?..

Могу я сам распорядиться своей судьбой, а не бегать за пирожными…

– Верно, – кивнула Гурская. – Ты ведь после института где-то в Сибири работал?

– Сбежал. Испугался…

Гребнев выбросил сигарету в форточку.

– А она как, сильная личность? – громко спросил Сычёв.

– Кто?

– Ну, не жена же…

– Тебе-то что?

– Ну как же, благотворное влияние, познакомь, а вдруг и мне поможет…

Гребнев рванулся к слащавым глазам Сычёва, опрокинул стол, со звоном разлетелась на осколки синяя банка, невероятно гремя и треща, посыпались личные чашечки, кружки, стаканы, Гурская взвизгнула, он запнулся обо что-то и упал на колено.

– Прекратить! – дискантом прокричал Сидорчик. – Сейчас же! Немедленно!

– А я что? – Сычёв пожал плечами. – Я говорю, звоните ноль-два…

Можно ноль-три, там тоже помогают…

Гребнев, морщась, поднялся, потёр ушибленное колено.

– Тебе больно? – спросила Гурская.

– Что это с вами, Евгений Петрович? – строго произнесла Светлана Фёдоровна. – В нашем коллективе всегда всё было пристойно, я уже работаю здесь более двадцати пяти лет – и никогда ни одного скандала.

– Извините, – сказал Гребнев. – Сегодня у нас что, среда?

– Среда, девятое, – подсказала Гурская. – Может, седуксену? Хорошо успокаивает.

– Не надо. – Гребнев прошёл к своему кульману. – Я буду делать чертёж и закончу его сегодня, – сказал он Сидорчику. – И если завтра мне нечего будет делать, напишу докладную…

Сидорчик с удивлением вскинул на него очки, потом куда-то убежал.

Наташа Гурская принесла швабру, стала собирать осколки.

Дурасов в очередной раз громко высморкался.

Сычёв делал производственную гимнастику.

– Руки вместе, ноги врозь… Сердце крепче, шире грудь. Нервы в норме до ста лет, обожаю турникет…

– Восемнадцать, – сказала Гурская, отставляя швабру.

– Нет, всего-навсего пятнадцать, – категорично заявил Сычёв.

– Вот приедет барин, барин вас рассудит, – сказал Дурасов. – Классик Некрасов, между прочим.

– А я думал, Вознесенский, – хмыкнул Сычёв.

– Повышайте уровень в свободное от работы время…

– Ему женщины мешают. – Наташа Гурская задумчиво смотрела на чертёж. – В семнадцать лет за мной ухаживал студент из института международных отношений. Сверхэрудит. Из загранок не вылезает…

Экспорт, импорт… Но целоваться совсем не умел.

– Это зависит от женщины, – сказал Гребнев. – Всё зависит от женщины.

– Женечка, вы здраво мыслите, – сказала Светлана Фёдоровна. – У вас светлая голова и вам надо жить иначе.

– Попробую.

– Только не в нашем коллективе, здесь есть свои традиции, добрые традиции.

– Благодарю за совет.

Наташа Гурская наклонилась к его уху.

– Женя, а может, действительно, махнём в отпуск вместе? – Её щёчки порозовели. – Я без всякой мысли, как в студенчестве… Пошалим…

– Поедем, – сказал Гребнев. – Только возьмём одного человека.

– Её?

Он не ответил.

– А что, так даже лучше, мой супруг не умрёт от ревности.

Влетел Сидорчик. Полы его халата энергично развивались.

– Евгений Петрович, – сказал он. – Срочно заканчивайте – и в размножение…

– Размножение, помножение, понижение, положение… – пробубнил Сычёв. – И всё-таки пятнадцать.

– Какая разница, – нервно произнёс Сидорчик. – Хоть все сто двадцать, нас это не касается…

– …Ты меня не любишь, – сказала Валерия. – Просто твоя жена не устраивает тебя физически. Это бывает у красавиц. А я от одиночества злая, была б женой, может, тоже не тянуло бы… Только почему тебя ничего не интересует?.. Ты даже не знаешь, чем я занимаюсь, кто для меня Максимовна, кто мои друзья… Ты даже не знаешь, что под моими окнами когда-то был глубокий ров с водой. И он защищал многие годы…

Люблю я её, подумал Гребнев, и отбросил карандаш. И всё меня интересует.

Он прошёл к столу Сидорчика, пододвинул телефон, набрал номер.

В трубке тянулись долгие гудки.

– Обед! – прокричал Сычёв. – Обед, коллеги, обед. – И быстро потопал по коридору.

Дурасов промокнул нос, неторопливо пошёл следом.

Светлана Фёдоровна расстелила на столе «Литературку».

– Женечка, в столовую идёшь? – спросила Гурская.

– Не знаю… Может быть… Нет, не пойду, – неожиданно твёрдо произнёс Гребнев.

Он торопливо оделся.

– Не опаздывайте, Евгений Петрович, – сказал, неожиданно возникший перед ним Сидорчик. – Дисциплина прежде всего.

Не ответив, Гребнев вышел на улицу.

Было солнечно и морозно. Всё вокруг куда-то спешило, неслось сломя голову, и Гребнев впервые заметил это и поразился: все эти годы ему казалось, что жизнь течёт вокруг так же неторопливо и пусто, как в их конторе, что вечная замотанность Светланы, её спешка по утрам и вечерняя усталость не что иное, как каприз, и основательность Валерии, её спокойствие, казалось, подтверждали это. И вдруг он понял, что это не так. Что Валерия тоже не умеет не торопиться, она живёт столь же стремительно или чуть-чуть помедленнее Светланы и её знакомых актёров, дипломатов, писателей. И вот только он и те, с кем он рядом работает, отстали от века, хотя делают вид, что это не так. И вдруг в этой его отлаженной неспешной жизни, как в электрическом поле, создалось критическое напряжение, потенциал между его ритмом жизни и ритмом жизни других, этот потенциал рос, полнился непониманием и наконец замкнул…

Нужно было найти выход.

Нужно было догнать уходящую настоящую жизнь, вписаться в её ритм. Догнать несущуюся со скоростью курьерского поезда жену или хотя бы едущую со скоростью автомобиля Валерию…

Он грустно улыбнулся, подумав, что эти сравнения' под стать веку, и если исходить из них, то он подобен пешеходу…

Завернул в телефонную будку, набрал номер Валерии.

– Говорите, – услышал хрипловатый голос.

– Это я, – сказал Гребнев. – Из тупика.

– Опять хандришь?

– Не надо так… Я хочу уехать, – сказал он.

– Бежишь?

– Поедем вместе? Куда-нибудь, где нас никто не знает, и всё начнём заново. И я буду другим, сильным, волевым, я ведь вполне могу быть крупным руководителем, я неплохой специалист, – пьянея от собственных фантазий, говорил он. – Надо выходить из тупика.

– Это не выход, – после паузы отозвалась Валерия. – Это просто отсрочка. И к тому же… – Она помолчала. – Сильный ты мне будешь не нужен. Я сама сильная.

– Как же быть? – спросил он.

– Решай. Сам решай, – сухо произнесла она.

В трубке раздались гудки.

Гребнев постоял, постигая их безжалостный смысл.

Медленно побрёл по улице, не зная куда идти, что делать, чувствуя себя одиноким и никому не нужным. Хотел позвонить жене, но это было бесполезно, её, как всегда, не было бы на месте – опять кого-то сопровождает, переводит, улыбается, благодарит за комплименты и дешёвые презенты, которые уже заполонили весь дом…

Гребнев поехал в аэропорт.

Через стеклянную стену он стал смотреть на взлетающие самолёты, приливы и отливы пассажиров, улетающих и прилетевших…

…Он опоздал с перерыва на полчаса.

В конторе царила обычная неспешная рабочая обстановка. Гребнев потёр руки, сел за кульман, оценивающе окинул взглядом чертёж.

– Готово,– сказал он негромко.

– Проверьте ещё раз, Евгений Петрович, – сказал Сидорчик. – Спешить нам некуда…

– Спешить некуда, – повторил Гребнев. – А надо бы…

И стал резинкой подчищать пятна на чертеже.