«Не хочу я тебя разгадывать…»

 
Не хочу я тебя разгадывать,
Я и рад бы – да не могу.
Ты пришла, чтобы жить и радовать,
И вращаться в моем кругу.
 
 
В вихре танца витиеватого
Напряжение сил и мук…
Помоги же мне разорвать его,
Этот замкнутый чертов круг.
 
 
Здесь не радости, только горести,
Здесь запутаны тропы все,
Здесь кружусь я в напрасных поисках
Белкой пленною в колесе.
 
 
Здесь в ладонях моих натруженных
Мягко рвется событий нить,
Здесь под небом, грозой контуженном,
Негде голову преклонить.
 

«…У конуры, вдыхая атмосферу…»

 
…У конуры, вдыхая атмосферу,
Дежурил пес огромный словно вечер.
Его глаза мерцали и светились,
И гасли постепенно, а в избе
Семилинейной лампой освещенный
Сидел мужчина около стола;
Топилась печь и огненные блики
По комнате метались.
В глубине
Белела прялка. Колесо вращалось
И женщина виднелась, и в руке
Клубок она, как яблоко, держала…
 
 
Я трогаю калитку – не скрипит,
И пес молчит. Глаза его погасли.
Я подхожу, протягиваю руки —
Собаки нет, и заросли бурьяна
Росой мои ладони обожгли.
Куда же Черный делся? – я подумал,
И в дом вошел, а в доме – никого…
 
 
И странно как-то стало, и тревожно;
Куда все подевались? От печи
Теплом не веет… Груба холодна…
И прялка вся в пыли, и только в лампе
Семилинейной дышит огонек.
И тут я вспомнил: мама в Ленинграде
Живет со мной, а где отец – не знаю.
Когда прощались, то не говорил,
Что он из дома этого уедет.
 
 
Но вот – ушел. Ушел и не дождался —
Осталась только в блюдечке свеча
Оплывшая и рядом зерна риса…
 
 
И я хожу по комнате печальной,
И в памяти своей перебираю
Знакомые места, куда он мог уехать,
И не могу представить это место…
 

Семейный документ

 
Космическую пыль смахну с листа,
На желтом фото разгляжу морщины,
Увижу подпись. Резкую. Мужчины.
И добела потертые места.
 
 
Горчит осколок даты «…3 год»,
Горчат три слова «…умер от холеры»,
И смазано – «курьез» или «курьеры»,
А прочее и лупа не берет.
 
 
Семейный документ. Разгадки не дано.
Зачем его хранить была охота?
Ну, ясно: умер от холеры кто-то.
Но – кто?
И фантазировать грешно.
 
 
Чиновник ли, простолюдин какой,
Здоровый телом или же калека?
И воздух девятнадцатого века
Тревожит и тревожит мой покой.
 
 
А выцветшие строчки так слепы!..
Но светит за листом, на дальнем плане,
Укрытая годами, как в тумане,
Загадочная тень родной судьбы.
 

«Напишите письмо…»

 
Напишите письмо.
Десять строчек, не боле.
Опишите, прошу, как на майской заре
Зацветает кандык на оттаявшем поле,
И гуляют грачи на седом пустыре.
 
 
Расскажите, как пахнет листвой молодою,
Как ребята копают саранки в лугу,
Как тревожно кричат кулики над водою —
От чего я отвык,
Без чего не могу.
 
 
Чтоб я снова душой в те края устремился,
Понимая, что нету обратных дорог,
Чтоб я грудью на стол тяжело навалился
И от грусти и боли очнуться не мог.
 

«Подворотни и арки…»

 
Подворотни и арки,
Снег пушист и летуч.
Месяц выгнутый яркий
Выползал из-за туч.
 
 
Трепетала афиша —
Чей-то прошлый успех.
Снег ложился на крыши.
Снег ложился на всех.
 
 
Шел и шел, не кончался,
Укрывал, заносил,
Белой шубой качался,
Белой тканью скользил…
 
 
Так без боли, без крика,
В снег входя, словно в дым,
Город плавно и тихо
Становился седым.
 

На разъезде

 
В июле, в середине лета,
У звездной ночи на краю
Составы шли в потоках света,
Не понимая боль мою.
А я мотался вдоль перрона,
Из теплой фляжки воду пил,
Мечтал о духоте вагона
И жадно время торопил.
Мне было, край, на север нужно!
Ни в гости и ни из гостей…
Составы грузно шли, натужно,
Не понижая скоростей.
Составы шли с каким-то стоном
И исчезали в черной мгле…
Дежурный согнутый и сонный
С флажками в кирзовом чехле
С неряшливо-небрежным видом
Ходил, не видел никого,
А я молчал и ненавидел
Разъезд обшарпанный его…
 

«Растворяюсь всё больше в житейских заботах…»

 
Растворяюсь всё больше в житейских заботах,
На дела не хватает огромного дня,
Не тону, в камышами заросших болотах,
Комаров не кормлю.
Как они – без меня?
 
 
Кто там донором бродит средь окликов птичьих,
Провожает закаты, встречает зарю!
Всё ушло, только я каждый день по привычке
Просыпаюсь до света и в окна смотрю.
 
 
Жду рассвет, будто в нем принимаю участье.
Сколько раз приходилось встречать, сколько раз!
Если б в юности не было этого счастья,
Как бы в зрелости плохо мне было сейчас!
 
 
Мне бы выпало в жизни какое наследство?
Я прошел это всё не в мечтах – наяву.
Мне досталось, как чудо, прекрасное детство —
Заревое, голодное…
Тем и живу.
 

«…Рюкзак и бродни…»

 
…Рюкзак и бродни,
Лодка и весло,
Звезды удар о галечник прибрежный,
И тусклый свет далеких побережий,
И сонное родимое село.
 
 
Высоких елей утренний разбег,
Игра лещей над жмыховой привадой,
И шар земной с единственною правдой,
Что это не окончится вовек…
 

«Нет, ты воротишься ко мне…»

 
Нет, ты воротишься ко мне,
В мой тихий дом,
В мои печали,
И жизнь начнется как вначале,
Как в той далекой тишине,
Где мир был полн,
И мы, любя,
Шли, озаряясь дивным светом,
Мечтали, верили приметам…
Где я боготворил тебя.
 

«Свет фонаря смешался с январем…»

 
Свет фонаря смешался с январем.
Чужая тень в летящих искрах снега
Пригнулась как на старте для забега…
Как странно – свет и тень под фонарем!
 
 
Как странно – свет, и тень, и легкий снег…
Как будто некто вышел на мгновенье
Под этот свет и замер без движенья.
Тень видима – невидим человек.
 
 
Тень видима, а человека нет…
Но тень жива, пульсирует и дышит.
Так молятся, но кто молитву слышит?
Ушел хозяин, забусило след.
 
 
Ушел туда, где зябко и темно,
Где гроздья звезд висят у изголовья,
Где всё объединяется любовью,
И ненавистью всё разобщено.
 

Из детства

Если тяжек путь, надо с воза слезть,

За собой коня в поводу повесть…

 
Осень. Топкая грязь.
Правлю парой, как князь,
К трехаршинным лесинам спиной прислонясь.
 
 
Еду словно во сне,
И не весело мне
Наблюдать, как ступают грачи по стерне.
 
 
Где-то дом далеко,
Пахнет в нем молоком
И горбушкой, натертою злым чесноком.
 
 
Как хочу я домой,
Где уют и покой,
Где Есенин раскрыт на странице восьмой.
 
 
У печи близ огня
Он заждался меня,
Но кнутом не ударю по крупу коня,
 
 
Просто с воза сойду
И с наказом в ладу
Лошадей за собой поведу в поводу.
 

Ладога зимняя

 
В каждой лунке свои движения,
Свои окуни и плотва…
Лед под буром шуршит в кружении,
Выговаривает слова.
– Ой, ты, Ладога, боль крученая!..
 
 
Улетает под лед блесна
И качается золоченая
На две четверти ото дна.
 
 
Рыба глупая полосатая
Верит этой блесне простой…
 
 
Окунь черный, спина горбатая,
Янтарем зрачок налитой,
Вмиг покроется белым инеем,
Затрепещет на льду,
Потом
Изогнется и небо синее
Подопрет огромным хвостом!
 

«Водопад… Парабола… Дуга…»

 
Водопад… Парабола… Дуга…
За кривой арктического круга
В час, когда над миром правит вьюга,
Водопад – колючая шуга.
 
 
Трогаю колючую шугу.
Острый лед в ладонях растирая,
Всю суровость северного края,
Кажется, понять сейчас могу.
 
 
Вот – струя!
Могучая, бурлит!
Мощное изогнутое тело!..
Капля оторвется, отлетит
На мгновенье и… заледенела.
 
 
Только миг. Всего единый миг…
Смысл?
Велик!
А разве не велик?
 

«Погладить березу по тоненькой талии…»

 
Погладить березу по тоненькой талии,
Коснуться губами резного листа
И вдруг осознать, что округа состарилась,
И мне не знакомы родные места.
Как будто всё ново.
Но странно, но мило…
И в памяти, где-то на самом краю,
И запах полыни, и губы любимой,
И перепел кличет подругу свою.
 

Шушары

 
Осень.
Ну, что в ней?
Зачем так тревожно?
Солнца осколки – последняя милость.
Просто немыслимо, просто острожно…
Тучи сошлись и над полем разбились.
И полилось на стога и на пашни,
И потекло на лицо и за ворот,
И над свеклой, в перспективе пропавшей,
Замер в молчание присланный город.
И председатель с печалью и болью
Влажными пальцами мял сигарету,
В небо смотрел,
На деревья, на волю:
Хоть бы одну – на погоду – примету,
Хоть бы единую, самую малость —
Неба лоскутик да ветер-Ветрило,
Чтоб убирающим поле казалось:
Временно это,
Чтоб так всё и было.
 

«Решиться. Тощий скарб упаковать…»

 
Решиться. Тощий скарб упаковать.
И, наполняя парус ветром свежим,
Купить билет, на долю уповать…
И через жизнь вернуться.
Присмиревшим.
 
 
И, потирая иней на висках,
С наследниками в шахматы сражаться,
Пить свой кефир и грустно улыбаться
Над притчей об обманных башмаках.
 

«И проснулся осколок в еловом стволе…»

 
И проснулся осколок в еловом стволе,
Взвыла цепь у пилы и со свистом распалась,
И брусника дымящейся кровью казалась
В этот утренний час на карельской земле.
 
 
И смотрел человек, незнакомый с войной,
На оплывшую лунку на срезе-изломе,
И осколок блестящий катал на ладони…
И молчало болото за дальней сосной.
 
 
Не мерещился бой и не слышался крик,
И прошедшего тень меж стволов не кружила,
Было сухо во рту и немыслимо было
Каплю-ягоду взять на горячий язык.
 

«Вечер…»

 
Вечер,
Ток и пшеница,
И поле в росе,
И уставшее тело, и жажда покоя,
И бессонная птица над сонной рекою,
И поющие шины на дальнем шоссе…
 
 
Было…
Память из прошлого вырвет звено.
Почему-то запомнилось… вечер и птица…
Новый август и новое веют зерно,
И сижу до полночи, курю, и не спится…
 

Юшкозеро

 
На упреки твои захочу помолчать.
На тесовом крыльце закурю сигарету
И отправлюсь сквозь сосны навстречу рассвету…
Солнца огненный круг
Как большая печать
На развернутом свитке рассветного неба…
Бродит ветер в деревьях, листвою шурша…
Я приму этот мир, словно долго в нем не был,
И обиду, наверно, забудет душа.
И потухнет тоска, что внезапно созрела,
Словно свет фонарей на высоких столбах…
Я у озера встречу седого карела,
Что осокой пропах, и сигами пропах.
Он подарит мне (помнишь!) огромную рыбу!
И с подарком таким, чистый как на духу,
Я вернусь, и не сможешь ты спрятать улыбку…
 
 
Хочешь, в город вернемся.
Хочешь, сварим уху.