Один из виднейших жителей Питтсбурга, Эндрю Меллон, был не только из самых богатых и влиятельных граждан Америки, но также являлся секретарем государственного казначейства в администрации Кулиджа и Гувера. Меллоны на Депресии солидно зарабатывали. Что они не могли себе позволить – это бунт в родном тылу. Меллоны усилили полицию, которую местные называли казаками, и разгоняли рабочие демонстрации с такой жестокостью и постоянством, что эти стычки даже расследовались Конгрессом. В 1930 и 1931 годах к протестантам, требующим выплаты пособий, применили слезоточивый газ и стрельбу.

Для многих то были мрачные, отчаянные времена. Для других они стали возможностью подвергнуть критике саму основу американского капитализма. Когда кандидат в президенты от популистов отец Кокс 8 января 1932 года привел свою измученную, голодную и безработную армию из пятнадцати тысяч человек обратно в Питтсбург из столичного Вашингтона, где потребовал немедленной выплаты пособий и предоставления рабочих мест, его слова «что-то необходимо предпринять, чтобы сдержать насилие» были не просто предостережением. С ухудшением условий жизни в Питтсбурге и целиком по стране зверскую меллоновскую полицию вооружили пулеметами.

Питтсбург воплощал все главные черты американского духа двадцатого столетия: уверенность, напор, амбициозность, корысть, влияние, простодушие, надежда, удача, взяточничество, порочность, насилие, энтропия, беспорядок, безумие и смерть – черты, впоследствии проявившиеся в работах Энди.

Энди оказался в эпицентре неурядиц. Его отец потерял работу и вынужден был полагаться на свои бесценные накопления и случайные заработки, чтобы прокормить семью. Им пришлось съехать в двухкомнатную квартиру за шесть долларов в неделю в доме 6 по Молтри-стрит, между Пятой авеню и Мононгахилой, где теперь мост Брейди пересекает реку.

Джон Вархола описывал его так:

Здание было двухэтажное. Мы жили на первом. Второй этаж люди снимали. Ванна была просто металлической. Мы кипятили воду на плите. Комнатами нам служили кухня и спальня. Мы спали втроем на одной кровати. Район был безопасный. Раньше вообще не было так опасно, как сейчас.

По вечерам мы болтались прямо у дома. Дальше чем через дорогу не ходили. Всегда играли на улице. Тогда и машин-то почти не было.

Дела у Вархолов обстояли куда лучше, чем у многих жителей Питтсбурга. Шестнадцатого января 1931 года организации, оказывающие помощь нуждающимся, объявили о сорока семи тысячах семистах пятидесяти голодающих. В июне пять тысяч голодных протестантов прошли по городу. Для сравнения: не участвовавший в маршах старший Вархола, когда не искал работу и не ходил по родственникам, мог позволить себе присматривать дом за городом поблизости от Линдоры, где жили близкие Юлии. Когда цены упали, Андрей решил перебраться из трущоб в более комфортабельный, безопасный район, хотя саму покупку дома он совершил только в 1934 году. Юлия подрабатывала, за два доллара в день убираясь в домах и моя окна. А еще часами мастерила цветочные фигурки из консервных банок, которые продавала за двадцать пять – пятьдесят центов.

Энди вспоминал о них пятьдесят лет спустя:

Ее жестяные цветы, сделанные из фруктовых консервных банок, – вот что подвигло меня на первые изображения консервов. Берешь большую банку, чем больше, тем лучше, вроде семейного объема с половинками персиков, и режешь ее, допустим, ножницами. Это несложно, а потом из нее складываешь цветы. У мамы всегда были под рукой консервы, в том числе и из-под супа. Она была чудесной женщиной и по-настоящему хорошим и цельным художником, сродни примитивистам.

Отец Энди был удивительно целеустремленным человеком, задачей которого было вытащить семью из трущоб и обеспечить детей лучшим будущим. Мать Энди была типажа мамаши Кураж, сильная, жизнерадостная, веселая, в то же время очень суеверная и эксцентричная. Старший Вархола не играл, не пил и не ругался, а миссис Вархола хоть и не сильна была в математике, в целом была очень бережлива и хозяйственна. Юлия выступала противовесом строгости и отстраненности Андрея. Она была приветливой, разговорчивой, сердечной, щедрой и мудрой женщиной. Значительная часть тайны характера Энди проясняется, когда осознаешь, что он взял у своего отца не меньше, чем у собственной матери.

У Юлии как матери были свои недостатки. Несмотря на ее отзывчивость и теплоту, отказ учить английский держал мать вдалеке от реалий жизни ребенка-«славяшки» в питтсбургском гетто. Когда Пола заставили одновременно учить английский и церковнославянский, который всегда изучали с шести лет, он горько жаловался родителям на невыполнимость такой двойной задачи, но его не поддержали. Поэтому он направил свое недовольство в определенной степени на Джона и Энди. В тесноте на Молтри-стрит это было проще простого, так что Джон и Пол постоянно дрались.

Наверное, тяжелая доля старшего из сыновей и насмешки в школе стали причиной того, что Пол вспоминает те годы как сложные и страшные для семьи Вархолов:

Помню, отец сидит за столом, а мама ужинает. Обычно тарелкой супа. Мы, дети, то шлепнем, то ударим друг друга, а если спим вместе, то можем и поссориться, и покричать.

«А ну не дотрагивайся своей ногой до моей!» – все такое.

Ну, тут-то и завязывалась кутерьма. Отец не любил, когда мы начинали, потому что он был без сил и очень расстраивался. Мама всегда говорила, что он много работал.

Энди отца боялся. Да все боялись. Он был суровый. Папа усмирял нас одним только взглядом. Хоть он и был крут и строг, ему стоило только посмотреть на тебя, и этого уже было достаточно. Иногда мог накричать. Мама была очень против, чтобы ребенка били по голове или хребтине. Всегда считала, что, если обязательно наказывать, надо шлепнуть по попе.

Воспоминания Джона о становлении юных Вархолов в основном значительно отличаются от братских, кроме того, что касается отца:

Во время Депрессии отец больше времени проводил с семьей, но он был такой строгий, что ребенком думаешь, будто он злой. Папа был очень строг во всех вопросах, начиная с отсутствия десерта. К примеру, стоило мне попросить пирожных, он очень злился на меня. Я считал, что он жадный, а он говорил: «Если еще голоден, лучше ржаного хлеба с маслом съешь». У нас никогда не было лимонада. Я пил только воду и кофе. Но он заботился, чтобы еды было достаточно и чтобы она была качественная. Никаких там помоев.

Он воспитывал меня и Пола. Нутам, мы начинаем ругаться по какому-нибудь поводу. Знаете, как бывает, когда оба захотят одно и то же, а он устал; предупреждал нас раз, а если мы не переставали, снимал ремень, а мы убегали и прятались под кроватью. Он никогда не бил нас, но угроза шла за удар.

По субботам я шел в центр к строительному магазину и подбирал коробки, приносил их домой, складывал, нес на барахолку и зарабатывал центов тридцать или сорок, а потом покупал кварту молока за семь центов и буханку хлеба за шесть. Еще помню, искал по округе использованные лампочки и вытаскивал из них медь: брал молоток, доставал стекло, а медь – себе в корзинку. А потом был сухой закон, когда люди делали виски дома, и, если найдешь малёк, дадут за него пенни или два. Знаешь, кто самогон варит, но не хочешь, чтобы тебя по пути к ним заметили, потому что их могут арестовать, так что собираешь разом бутылочек по десять. Я искал их в переулке. Отдавал деньги матери, а она посылала их своей сестре в Европу.

Пол тоже стремился заработать копеечку, продавая газеты проезжающим автолюбителям. Когда собирал двадцать пять центов, бежал домой и отдавал их матери.

Она говорила: «Что же мне с ними делать?»

А я отвечал: «Сохрани. Когда будет доллар, отправишь сестрам в Европу». Мама отсылала им по два-три доллара, целое состояние. Папа в вопросе денег был прижимист, и как-то письмо вернулось, а он нашел там доллар и впал в ярость.

Даже на той стадии мальчишки Вархолы соревновались за признание у своей матери, зарабатывая для нее. Этот факт сыграет важную роль в карьере Энди.

Энди Уорхол:

Впервые я столкнулся с сексом в Нортсайде, под лестницей, когда они заставили какого-то чудака отсосать тому парню.

Я вообще ничего тогда не понял. Просто сидел там и смотрел.

Позже Энди опишет себя маленького как «агрессивного и задиристого», и он действительно был занозой в те годы на Молтри-стрит.

Пол Вархола:

Когда Энди был маленьким, он и впрямь усваивал все намного лучше нас, но еще он был проказником лет так с трех до шести. Энди нахватался плохих слов, когда ему было три, а у нас дома такое было запрещено. Он услышал, как другие ругаются, малыш был еще. Приходим к родственникам, а Энди выдает что-нибудь этакое, всем неловко. Очень было неудобно. И чем больше его шлепали, тем больше он повторял, только хуже становилось. Совсем плохо себя вел. Говорил именно потому, что мы ему запрещали. У нас никто в доме не ругался. Нам «черт» нельзя было сказать.

Энди искал у матери защиты от суровых мужчин своей семьи. Юлия Вархола была отличной рассказчицей. Ей нравилось разговаривать с Энди на кухне за уборкой, готовкой или работой над жестяными цветами. Любимыми темами были библейские сюжеты и ее жизнь в Микове. Юлия стала первой неугомонной болтушкой в жизни Энди, и с тех самых пор он был очарован женщинами, которые могли интересно говорить. Юлия собирала ребят за кухонным столом вечерами и рассказывала им о перипетиях собственной жизни и Русинии.

Карпатские горы известны как родина Дракулы, и крестьяне, по Брэму Стокеру, опускавшиеся на колени у придорожных святилищ, осеняющие себя знамением, услышав его имя, напоминают дальних родственников Энди Уорхола. Женщины были хрупкие и миловидные, с хорошей кожей и высокими скулами, с косынками и в длинных ярких платьях. Мужчины были красивы, с длинными волосами и огромными усами, и носили свободные белые штаны с широким украшенным ремнем, заткнув их в высокие сапоги.

Как рассказывала Юлия детям, их отец родился в Микове 28 ноября 1889 года. Вархолы были набожными, неразговорчивыми, степенными, сдержанными, работящими и подчеркнуто скупыми. Их регион все детство старшего Вархолы приходил в упадок. Андрей рос, работая в поле со своим младшим братом Йозефом. К семнадцати годам он понял, что тут будущего нет, и эмигрировал в далекие благословенные земли Питтсбурга. Там он проработал на шахте два года, пока не вернулся в Микову, чтобы, как выражалась Юлия, «нанять невесту».

Юлия Завацкая, которая родилась 17 ноября 1892 года, утверждала, что у ее матери, Йозефины, было пятнадцать детей. В таком случае до ее отрочества шесть из них не дожили, потому что осталось их всего девять. Ее братья Джон и Эндрю (Ондрей) уже эмигрировали в Линдору. Ее братья Стив и Юрко, а также сестры Мария, Анна, Элла и Эва остались с ней в Микове. Она вплетала пространные, сказочные описания деревни в свои рассказы. Вода была «такая хорошая», почва была такая хорошая, а картошка была какая хорошая – для Юлии ничто в Америке столь же хорошим не было. Она рассказывала о работе в поле, выпасе коз, страхе перед волками и ходьбе босиком по снегу.

В отличие от Вархолов, Завацкие были говорливой, эмоциональной и творческой семьей, не многим богаче других деревенских. Ребенком Юлия беспрестанно напевала, смеялась и болтала. Они с Марией пели в унисон. Хотели стать знаменитыми певицами и разъезжать в сезон по округе, выступая с цыганским цирком. Она намекала на роман с одним из цыган. Когда была молодой, «мое тело как магнит притягивало только хороших мужчин», – говорила она, довольно посмеиваясь. Завацкие были людьми мелодраматического склада и зацикливались на своих несчастьях, пересказывая их словно библейские сюжеты. Почти все дочери в итоге стали алкоголичками.

От Вархолов Энди взял неуемный драйв, воздержанность, напористость и расчетливость в деньгах. От Завацких унаследовал расположенность к слезам, страсть к актерству, веру в судьбу и магическое, интерес к смерти и катастрофам и умение мифологизировать все, что бы с ним ни случалось. Его предки нередко страдали из-за своего характера, но Энди научился получать от него пользу.

Юлия выросла в самую красивую и цветущую из дочерей Завацких. Она была одаренным художником, работающим в народной манере, увлекалась созданием небольших скульптур и рисованием орнаментов на домашней утвари. В 1909 году, когда ей было шестнадцать, отец объявил, что пора замуж, чтобы ему больше не пришлось ее кормить. В тот год его старший сын, Джон, женился в Линдоре, а его свидетелем на свадьбе стал Андрей Вархола. Когда сразу после возвращения в Микову в 1909 году Андрей познакомился с Юлией в доме ее родителей, он был привлекательным девятнадцатилетним почти американцем. Вся голова в светлых коротко стриженных кудрях, а лицо чисто выбрито. Он был таким романтическим героем для деревенских, потому что уехал в Америку, а потом вернулся с подарками, а слава о нем шла как о работящем, набожном, достойном человеке. Если верить Юлии, «он вернулся в деревню, а каждая девушка его хотеть. Отцы обещать ему много денег, много земли, если женится на их дочери. Он не хочет. Он хочет меня».

Юлия была миниатюрной, худенькой девушкой, ростом не больше 157 сантиметров, с длинными золотистыми волосами, высокими скулами и очаровательной улыбкой. Она была мечтательницей с отличным чувством юмора, а Андрей был угрюмым; она любила поговорить, а Андрей был молчуном.

«Я ничего не знала, – говорила Юлия. – Он хочет меня, но я его не хотеть. Я о мужчинах не думать. Мои мать и отец говорить „полюби, полюби его“. Я бояться». Когда она отказалась выходить замуж за Андрея, отец избил ее. Коль продолжала отнекиваться, позвал деревенского священника. «Священник – о, замечательный священник – приходить. „Вот Энди, – говорит, – очень хороший парень. Выходи за него“. Я плакать. Я не знать. Энди опять приходит. Он приносит сладости, замечательные сладости. Вот за эти сладости я за него и выходить».

Надев традиционный народный костюм в очередной раз, на свадьбу, с лентами на широкополой шляпе, Андрей проплясал и прогулял полтора дня с Завацкими, а потом столько же с Вархолами под одобрительные улыбки родни.

Пара следующие три года провела в Микове, под одной крышей с Вархолами, работая на их полях. В 1912 году, с началом Первой Балканской войны, Андрей решил вернуться в Питтсбург, чтобы избежать призыва в армию императора Франца Иосифа, где ему вскоре пришлось бы воевать против собственного народа с российской стороны границы. Юлия была беременна и осталась со своей пожилой матерью и двумя младшими сестрами, Эллой и Эвой. Их отец умер, а остальные дети уехали в Америку. Андрей обещал прислать денег, чтобы Юлия приехала к нему, как только получится. Их разлука продлилась девять лет.

Жизнь с Вархолами и так была не сахар, а с отъездом Андрея стала еще сложнее. Те сетовали, что им приходится содержать Юлию, и заставляли ее работать по двенадцать часов в день, чтобы оплатить свое проживание. Как она сказала, «когда муж уезжает, все плохо».

В тот год случилось первое серьезное горе в ее жизни. В начале 1913 года она родила девочку, Юстину. Зима стояла необыкновенно холодная, и вся семья спала на большой каменной печи в доме. Младенец подхватил простуду и мучился судорогами, а докторов поблизости не было. Вархолы настояли, чтобы Юлия продолжала ходить с ними работать. Однажды вернувшись, она обнаружила свою полуторамесячную дочь мертвой. Говорила, это лишило ее рассудка. Раскрыла настежь окно и заголосила в ночи: «Мой малыш мертвый! Умер малыш мой! Моя девочка!»

Вскоре после случившегося Юлия обратилась в Красный Крест, чтобы узнать, какова судьба ее брата Юрко, и ей сказали, что он погиб. Она вернулась в деревню и передала это матери. Через месяц та умерла от разбитого сердца, а Юлия осталась в ответе за Эллу и Эву шести и девяти лет.

Той весной урожай пропал, и перед жителями Миковы встала угроза голода. Старая вдова из деревни пожалела Юлию и взяла на себя заботу об Элле и Эве в течение дня, пока Юлия трудилась. Они сидели на картошке и хлебе месяцы напролет и чуть не умерли от голода. Осенью Юлия получила письмо от Юрко, объяснявшее, что о его смерти сообщили потому, что он обменялся формой с убитым и забыл свое удостоверение в кармане мертвеца. Говорил, что совершил ужасную ошибку.

Тут началась Первая мировая война. Отрезанная от Андрея, фактически беззащитная в Микове и отвечающая за жизнь своих младших сестер, Юлия потонула в невзгодах.

Ожесточенная война, разразившаяся в Карпатах с 1914 по 1916 год, была битвой народов в той же степени, что и расправой среди местных. Давнишняя глубокая вражда, основанная на принимаемых близко к сердцу религиозных и классовых различиях, вспыхнула с особой жестокостью, и земля была разорена. Дом Юлии сожгли, и она потеряла все имущество. Особенно горевала она из-за потери альбома с фотографиями собственной свадьбы.

Сообщили, что брат Андрея, Георг, погиб в трясине при форсировании его отрядом реки. В соседней деревне глав тридцати шести семей собрали и расстреляли. Насколько Юлии было известно, русские были не лучше немцев, а поляки еще хуже. Ее знание окрестностей спасало им жизнь. Когда бы ее ни предупреждали о приближении солдат, она сажала сестер и вдову в лошадиную повозку и уезжала в лес, где они таились целыми сутками. Эти отъезды зачастую происходили посреди ночи, в снег и дождь. Пока добирались, юбка Юлии порой промерзала насквозь.

Андрей начал работать в строительной сфере. После войны он попадается на глаза лишь однажды, когда его брат Йозеф возвращается со службы. Чтобы отпраздновать, они пошли на свадьбу, напились и ввязались в драку, где их обоих серьезно порезали бритвами. Этим можно в некоторой степени объяснить его трезвый образ жизни впоследствии. В ту пору он определенно хотел-таки, чтобы Юлия приехала к нему в США, потому что в начале 1919 года раз пять отсылал ей необходимую для поездки сумму, по крайней мере, утверждал так, но ни одно из писем с деньгами она так и не получила. Неизвестно, пытался ли он отправить ей что-то в предыдущие семь лет своего отсутствия.

В 1921 году, пока эпидемия гриппа продолжала выкашивать население Карпат и незадолго до того, как Соединенные Штаты наложили запрет на иммиграцию из Восточной Европы, Юлия Вархола взяла в долг у священника сто шестьдесят долларов и отправилась на поиски мужа в Питтсбург: верхом, в повозке, на поезде и корабле.