Корни «славяшки»
1928–1932

Я пришел из ниоткуда.

Энди Уорхол

Энди скрывал собственное детство во лжи и легендах с того самого момента, как получил мало-мальское внимание публики. Со времен колледжа он слагал в производственных масштабах истории о тяготах своей жизни и рассказывал разным людям, как вырос в разных местах. В тех крохах прошлого, что он соизволял разглашать, всегда были и частички правды, но даже его приближенным никогда ничего не было известно наверняка. Самой большой тайной было место и время его рождения. Любил рассказывать, что он из Мак-Киспорта, небольшой этнической общины рабочих к югу от Питтсбурга, но порой говорил, что родился в Филадельфии или вообще на Гавайях, то в 1928, то в 1925 или 1931 году. Впоследствии он разыграл собственную сцену рождения в декорациях, сгодившихся бы и для «Сумерек богов», с актрисой в роли его матери, утверждающей, что родила его в одиночестве в полночь, в самом центре большого пожара.

В мифологии Уорхола Энди был ребенком Великой депрессии, которому зачастую приходилось обходиться похлебкой из кетчупа на обед. Отец его был шахтером, которого сын видел нечасто и который умер, пока тот был еще ребенком. Братья дразнили его, а мать постоянно болела. Никто его не любил, и он никогда не знал ни веселья, ни дружбы. К двенадцати годам он лишился кожного пигмента и волос.

Он заставил поверить окружающих, что преодоление каждого жизненного препятствия наделило его противоречивыми чувствами по поводу собственного бытия. «Думаю, лучше быстро родиться, ибо это больно, и быстро же умереть, ибо это больно, только, думаю, родиться и умереть в ту же минуту – вот лучшая из жизней, потому что, как священник сказал, гарантированно попадешь в рай». Говорил, что появление его на свет было ошибкой, что это будто «похищение и продажа в рабство».

К моменту рождения Энди в спальне его родителей 6 августа 1928 года его отец Ондрей (Эндрю) и мать Юлия Вархолы уже с десятилетие проживали в тесной двухкомнатной хибаре из красного кирпича на Орр-стрит, 73. Эта улица была зажата между мутными водами реки Мононгахила и злачным округом Хилл, всего в миле от городской тюрьмы, что в трущобах Сохо Питтсбурга. Их первенец Пол родился 26 июня 1922 года, второй сын, Джон, 31 мая 1925 года. Вархолы были русинами, эмигрировавшими в Америку из русинской деревни Микова в Карпатах, недалеко от границы России и Польши, с территории, на рубеже столетий принадлежавшей Австро-Венгерской империи.

Отец Энди (называемый мальчиками Ноня и Андрей женою) был лысым крепким, упитанным мужчиной с большим животом и массивным торсом, ростом 174 сантиметра. Нос картошкой, пухлые губы, пышные бакенбарды, слабый подбородок и бледная кожа делали его, тридцатипятилетнего, похожим на советского лидера Никиту Хрущева. У него была хорошая, стабильная работа в Eichleay Corporation, занимавшейся укладкой дорог, расчисткой территорий и сносом домов. В те годы преимущественно деревянного жилья это было обычным делом: здание целиком буквально вырывалось и перемещалось дальше по кварталу или через дорогу, чтобы дать место новому строительству. Порой он уезжал из города по работе на недели и месяцы. Зарабатывал пятнадцать – двадцать пять долларов за шестидневную неделю по двенадцать часов за смену.

Говорили, что он выделялся из общей массы своим интеллектом и моральными качествами. Много работал и прилежно копил. Земляки – те, что тратились на выпивку и игры, – считали его угрюмым и прижимистым. К концу 1920-х Андрей Вархола владел несколькими тысячами долларов в почтовых облигациях и каждую неделю добавлял что-нибудь к своим накоплениям.

Матери Энди труднее приходилось привыкать к жизни в Америке, чем ее супругу. Когда родился Энди, ей было тридцать шесть. Лицо ее было тонким и осунувшимся, на глазах очки в тяжелой оправе, а волосы потихоньку начали седеть. Она всегда ходила в длинном простецком платье с передником, а на голове обычно была косынка. По-английски не могла сказать и слова. Что для женщины от природы общительной и открытой было особенно болезненно, но Юлия считала, что, словно Иисус, люди приходят в этот мир страдать. Она легко пускала слезу и со смаком перечисляла несчастья своей жизни в Европе во время Первой мировой, призраки нищеты, болезней и смертей которой преследовали ее до самого конца. Она ежедневно молилась и писала письма двум своим младшим сестрам домой, в Микову.

Религия играла значительную роль в доме Вархолов. Они были набожными грекокатоликами, которые истово соблюдали календарь своей конфессии, вроде празднования Рождества 7 января. Энди крестили нескольких недель от роду и сразу же причастили. Имя Эндрю напрямую связывало его не только с собственным отцом, но и с дедом по материнской линии Ондреем Завацким и дядей Ондреем Завацким. Ритуалы у грекокатоликов мрачные и величественные. Служба начиналась с изгнания дьявола, а завершалась помазанием младенца в качестве «борца за Христа». Андрей был строгим человеком, читавшим молитвы перед приемом пищи и требовавшим полного покоя по воскресеньям. После похода семьей на службу за одиннадцать километров в крошечную деревянную церковь Святого Иоанна Златоуста на Сейлайн-стрит, в рабочем районе Гринфилда, они с женой Юлией настаивали на том, чтобы остаток дня посвящался семье.

Пол Вархола:

С утра по воскресеньям мы ходили в церковь. Вроде километров за восемнадцать. Тогда она была греческой католической. Сейчас ее византийской католической называют. Воскресенье был день покоя. И ножниц в руки нельзя было взять по воскресеньям. Только в церковь, потом меняешь одежду для церкви и никаких игр или чего подобного. У моего отца с этим было очень строго. И мама ничем не занималась. Даже не шила. Он был суров. Запрещалось даже ножницы взять, чтобы обстричь что-то. А если в церковь в воскресенье не пошел, то и из дома не выйдешь. А у нас ни радио, ничего, чего делать-то? Мама нам рассказывала истории.

Его брат Джон говорил:

Воскресенье было радостным событием, раз телевизора или радио у нас не было, то люди ходили друг к другу в гости. На первом месте была религия. Все выходцы из Восточной Европы тут были очень дисциплинированны. Мама утверждала, что походы в церковь любила больше обычной жизни. Никогда не верила в богатство, верила, что только добродетельность может сделать счастливой. Думаю, религия сформировала характер Энди. Нас учили не обижать никого, стараться все делать правильно, верить, что мы тут ненадолго, сохранять свои ценности, духовное, потому что все материальное останется позади.

Грекокатолическая церковь также была центром русинской общественной жизни. Это еще больше удалило Вархолов от большей части их соседей, римских католиков, но подобная изоляция от общины значительно смягчалась многолюдностью семей Вархолов и Завацких. К моменту переезда в 1930 году в жилье посвободнее, на Билан-стрит, 55, что в нескольких кварталах от Орр-стрит, лучшей подругой и соседкой Юлии стала ее сестра Мария, а еще два брата и другая сестра жили неподалеку в Линдоре. Брат Андрея Йозеф тоже жил по соседству. У всех этих братьев и сестер были свои семьи, что помещало Энди в обширную дружественную сеть из теть, дядь и двоюродных сестер и братьев, тесно общавшихся друг с другом все его детство.

Юлия и Мария вместе пели на свадьбах, крещениях, похоронах и постоянно вспоминали свою прошлую жизнь в Микове. Мария была застенчивой и нервозной, уже с небольшими проблемами с алкоголем; Юлия – неизменно говорливой общепризнанной любимицей. Дочь Марии Юстина (Тинка) приходила в гости и играла в семью с Джонни-папой и Энди-ребенком, а Джон вспоминает: «У нас с Энди был на крыльце цыпленок в качестве питомца, пока мать его на суп не пустила».

Андек, как его звала мама, быстро проявил себя необыкновенно энергичным и умным. Это был пухлый живой ребенок, и сразу заметили, что схватывал он все быстрее братьев.

Энди питтсбургский родился в реальности Иеронима Босха, воплощенной в наши дни. Все находилось в постоянном и быстром движении. Расположенный в верховье трех рек, город был важным посредником между Востоком и Западом, а еще производил уголь и сталь, необходимые для промышленности Америки. Паровозы пыхтели туда-обратно днем и ночью, издавая пронзительные свистки. Суда тарахтели вниз и вверх по оранжевой и серой рекам, выгружались и загружались, их сигналы разрезали темный мрак неба. Разнообразные механизмы заводов кричали, охали и скрежетали индустриальную оперу из преисподней. Сотни тысяч рабочих сновали между фабриками, доками, шахтами, барами и постелью. Движущиеся картинки о воплощенном капитализме. Взяточничество на всех уровнях администрации было так распространено, что права регулярно ущемлялись. И между тем Питтсбург был, даже для Вархолов, живым, энергичным, увлекающим и пестрым городом, дрейфующим среди моря постоянных прибытий и отправлений, торговли, политики, секса, алкоголя и корысти. Больше нигде в Америке газет на иностранных языках не выпускали.

Фотограф Дуэйн Майклс, выросшая в одно время с Энди, а впоследствии с ним подружившаяся, вспоминает:

Раз наши реки были оранжевые, я считала, что все реки такие. По ночам сталепрокатные заводы озаряли небо; всегда такое инферно. Фабрики очень шумели; слышно было, как краны сбрасывают гигантские предметы и гремят. Какая-то в этом была драма, даже что-то пугающее. Ребенком я думала, что тут просто великолепно… лучшее место для жизни.

Стефан Лорант писал в своей книге «Питтсбург: История американского города»:

Это самое колоритное место среди всех больших городов Америки. Там была вечная мгла, постоянный туман стоял в небе. Силуэты зданий и кораблей были затушеваны, порой едва различимы, скорее просто угадывались. Фигуры людей, идущих по улицам, казались ненастоящими, словно в сказке.

Город раскинулся на площади более пятидесяти квадратных миль холмов и долин. Его шестисоттысячное население делало его шестым крупнейшим городом США. В 1920-е он стремительно разрастался. Большая часть его обитателей были иммигранты, работающие на двух основных отраслях промышленности – угольной и сталелитейной – постепенно превративших город в некое подобие дьявольской кузни. Круглые сутки Питтсбург находился в огненном кольце. Огромные шары пламени выбивались из чрева металлургических заводов, окрашивая ночное небо в невероятные оттенки фуксии и фисташкового – цветов, которые позже стали у Энди любимыми. На холмах по берегам рек огни печей сверкали, словно красные глаза зверя, а в дневное время выбросы повисали в небе чернильным покровом, чтобы соединиться для образования первого промышленного смога (термин в Питтсбурге и придумали). Пилоты в небе могли унюхать угольные пары, исходящие от реки Мононгахилы. Джон Вархола вспоминает: «В течение дня было так дымно, что порой солнца-то не было видно из-за гари, смога и копоти с заводов». Машины включали фары, фонари горели день напролет. По легенде Уорхола, первыми словами Энди было: «Посмотри на солнечное сияние! Посмотри на солнце! Посмотри на свет!» Всю свою жизнь он обожал солнце и ненавидел холодную, темную пору. А из-за копоти сложно было поддерживать чистоту. Домохозяйки каждое утро, день и вечер тратили время, чтобы смести с крыльца рудную пыль; новые здания быстро чернели; белые воротнички к полудню покрывались сажей. Приличные дамы порой надевали респираторы, чтобы сходить за покупками в центр.

Город подмяла под себя небольшая группа промышленников – семьи Карнеги, Фриков, Хайнцев, Меллонов и Вестингаузов. За довольно короткое время они сколотили внушительный капитал. Эти питтсбургские миллионеры жили в нарядных особняках Шейдисайда, построенных из заморских материалов и роскошно обставленных. Дома на пятьдесят комнат, частные кегельбаны и десять ванн были в норме вещей. Претенциозные в вопросах вкуса и ведущие эффектный образ жизни, питтсбургские миллионеры жаждали быть принятыми в высшее общество. Члены их семей регулярно объезжали Европу, скупая произведения искусства и уламывая аристократов вступить в брак с их отпрысками. Условиям жизни своей рабочей силы они уделяли мало внимания. Питтсбург был городом резких контрастов. Первые годы жизни Энди совпали с началом Великой депрессии. «Закопченные старые районы застыли, опустевшие, – писал семейный биограф Меллонов Бёртон Херш. – Сумевший пробиться свет мерк, поглощаемый заброшенными колеями железнодорожных путей, застревая на вилках, с которыми шли в бесплатную столовую за порцией пышек нетрезвые новобранцы „голодного каравана“ отца Кокса на Вашингтон. Город приходил в негодность. Административный корпус парализован».

Великий американский журналист Генри Луис Менкен описывал:

Здесь было сердце промышленной Америки, центр ее наиболее прибыльной и исконной сферы деятельности, слава и гордость самой богатой и великой нации на Земле – и именно тут картина настолько ужасающе отталкивающая, такая невыносимо унылая и жалкая, что оборачивает все чаяния людские в кошмар и дурную шутку. Здесь было богатство несметное, почти превосходящее воображение, – и тут были человеческие обитатели столь гнусные, что стали бы позором и для расы уличных котов. Я говорю не просто о запущенности. В промышленных городах чисто не будет. Что я имею в виду – всеохватывающее и мучительное уродство, отталкивающую мерзость каждого здания на пути.

Коллега Менкена О. Генри высказался о Питтсбурге не многим лучше. Это была «захолустнейшая» дыра на всем земном шаре с населением «самым невежественным, невоспитанным, ничтожным, грубым, отсталым, отвратительным, неприглядным, подлым, сквернословящим, бесчестным, тупым, нетрезвым, грязным, злым, нищим».

Эти эпитеты вполне подходили к окружению Вархолов. Как и черные, которые были единственной этнической группой ниже них на социальной лестнице, восточные европейцы, презрительно называемые «славяшками», считались неумехами и не заслуживающими доверия. Их религия, язык и обычаи казались местным странными, над их детьми смеялись и издевались в школе. Им предлагали низкооплачиваемые должности, а квалифицированным, вроде докторов, оставляли практику только среди своих же. Между самими «славяшками» существовала социальная иерархия в зависимости от вероисповедания и страны происхождения. Из-за отвратительного отношения их соседей (украинцев, поляков, венгров, румын, молдаван и словаков) русины держались обособленно и подозрительно, ограничиваясь общением со своими и только на собственном диалекте, «по-нашему», смеси венгерского и украинского.

Пол, Джон и Энди выросли, разговаривая «по-нашему». Старший Вархола ежедневно читал американские газеты и мог сносно говорить по-английски, но Юлия упрямо отказывалась учить его, и в семье общались только на родном. Когда Пол, старший, стал ходить в начальную школу в Сохо, незнание языка и славянская фамилия сделали его объектом насмешек и нападок.

Пожалуй, точнее всего сформулировал в начале 1930-х в докладе социолог Филип Кляйн, отметив:

Наступление прогресса в Питтсбурге по мощи своей было невиданным и подчеркнуло известные противоречия своей эпохи… Социальная стратификация ужесточилась по всем фронтам, где только возможно, – местная, корневая, политическая и экономическая. Чтобы понять, что такое Питтсбург, нужно представить его как огромную фабрику, нацеленную на общенациональный рынок, вытягивающую ресурсы со всех сторон света и рассчитывающую там же найти и сбыт своего продукта… Определяющие ее удел силы были преимущественно экономического характера, следующие за волнами национальных прогресса и упадка. Депрессия ударила по Питтсбургу сильнее, чем в остальных районах, где промышленность была менее значимой. Городские заводы стремительно свернули производство, рабочих разогнали за ночь… Традиционный американский оптимизм уступил место унылому пессимизму. Отчаяние охватило души. Прощай, изобилие, вера в легкие деньги и устроенный быт. Жизнь помрачнела, словно небеса над городом…

«Если ад существует, то он перед вами, – будто бы сказал какой-то шахтер. – Работы нет, голод, боишься пулю словить, хоть и стыдно признавать такую правду». Во время сухого закона полиция закрывала глаза на то, как алкогольные бароны разъезжали на блестящих авто по Шестой улице, также известной как Великий мокрый путь, полную набитыми под завязку кабаре вроде The White Cat, The Devil’s Cave и Little Harlem. Также полицейские не заботились патрулированием худших иммигрантских трущоб в Хилле, и бродячие банды малолетних хулиганов терроризировали жителей. Проституция и рэкет процветали, а пьянство среди питтсбургских работяг стало поголовным. Они жили в деревянных домиках, многоэтажках и лачугах, теснившихся у подножий крутых холмов. Токсичные выбросы в атмосферу делали случайное возгорание обычным делом, и Энди вырос и всегда жил в страхе перед пожаром. Мало где была полноценная канализация; большинство пользовались туалетами на улице, у которых не было стока. Когда шел дождь, дерьмо струилось вниз по холмам, вливаясь в стихийные свалки, на которых играли рахитичные, бледные дети. Даже на окраинах районов поприличнее встречались загаженные улицы, брошенные аварийные дома и переполненные мусорные баки, из-за чего в жаркий день эти «ароматы Средних веков» заставляли вновь прибывших говорить, что «запах Америки им не по вкусу». Позже Энди описывал свой родной город как «самое худшее место, где довелось побывать».