Марина Цветаева, в письме Пастернаку: Пушкина убили, п.к. своей смертью он не умер никогда, жил бы вечно, со мной бы по Мёдону гулял. Я с Пушкиным мысленно с 16 лет всегда гуляю, никогда не целуюсь, ни разу, ни малейшего соблазна.
Это было написано в 1931 г., ровно через 100 лет после женитьбы Пушкина на Гончаровой, к которой Марина ревновала больше, чем к пуле, убившей поэта (у Марины и Гончаровой были одинаковые зелёные глаза и близорукость).
Но как гаснет звезда, а свет от неё продолжает жить ещё долгое время, так и Марина до сих пор, и не по Мёдону уже, а по Москве 21 века, прозрачно и светло прогуливается с Пушкиным: стоит только взять томик Марины..
Книга Вересаева — компиляция из воспоминаний о Пушкине: выдержки из дневников, писем, мемуаров его друзей и просто современников, собранные в гармоническом порядке живой ткани течения жизни.
В пейзажах воспоминаний, словно при проявке фотографий (ах, Пушкин не дожил всего 2 годы до изобретения фотографии и кончились бы споры о внешности Поэта, столь же изменчивой, как и воспоминания о нём), бережно проступают очертания Москвы, Питера, Востока, и по прозрачно, ласково вспыхнувшим улочкам 19 века, прогуливаются голоса и души умерших людей, не замечающих, что они давно уже умерли, словно кончился мир, погасли звёзды на небе а свет от них ещё живёт.
Уже в Раю взошло солнце вечной жизни, все счастливы и Пушкина обнимают Лермонтов, Цветаева, Набоков, оглядывающийся с грустной улыбкой на подходящего к ним, обнимающим солнце — Достоевского.
Я стою возле них, в голубых цветах и не решаюсь подойти..
Набравшись смелости и воздуха в маленькие серые крылья, тихо подхожу, дотрагиваюсь до тонкого крыла Марины, словно бы накинутого на её плечи с ласковостью пухового платка.
Он не видит меня и голос её из-за плечей, по ту сторону, говорит радостно: Мой Пушкин!
А я робко держу двумя пальцами её светлое крыло и тихо говорю: Моя Марина…
Набоков удивлённо оборачивается на меня. Оборачиваются и Достоевский, Лермонтов…
И вот, меня замечают все. Пушкин смотрит на меня! Мне стыдно: райский загар стыда на лице моём…
Замечаю, что в пальцах моих, я продолжаю держать краешек крыла Марины.
Все странно смотрят на меня: как ты здесь оказался? Кто ты? Уж больно похож на карманника райского (улыбается Достоевский).
Хочется провалится в цветы… Целую крыло Марины, совсем как мальчишка, кончик бального платья, и убегаю, спотыкаясь о спящего в цветах ангела: Есенин.
Всё это было и будет не скоро, а пока, по вечереющим улочкам Москвы прогуливаются стройные голоса, мужские и женские, говоря о Пушкине, не замечая ни своей смерти, ни его.
Когда умирал дядя Пушкина, стихотворец, он на своей постели, как и полагается рыцарю от искусства, произнёс что-то о сопернике своём по перу, нанеся выпад, как шпагой.
Пушкин на этих словах вышел из комнаты, шепнув родным, чтобы и они вышли: он желал, чтобы последними словами поэта были именно эти величественные слова: поэт наедине со смертью и музой, и последний, бесстрашный бросок во тьму.
Какое дивное понятие о чести, смерти и душе!
Прекрасно и.. страшно, потому как умирающий остался совсем один.
Никто не слышал пошлого бреда и стонов умирающего, кроме музы, преклонившей колена возле постели.
А потом осталась одна муза, в фатально и гладко-пустой комнате: страшно войти в такую комнату — за ней начинается вечность.
Быть может, и жизнь Пушкина оборвалась именно так, на высоте поединка?
Нет, не жизнь — смерть оборвалась, зарифмовавшись с бессмертием.
Сестра Пушкина, Ольга, писала, что у него здоровье и нервы были сильно расшатаны, и что если бы его не убили, он вскоре бы умер сам.
Почему-то представляется мрачный образ.. слабеющего с годами Пушкина, жалкого, немощного и даже.. сходящего с ума.
Пушкин и правда боялся сойти с ума. Вы только представьте, как трагически надломилась вся русская литература!
Как это невыносимо, до слёз, звучит: сумасшедший Пушкин! От ревности…
Вот он заперт в больнице доктора Фуко и пишет там что-то бредовое… сумасшедшее солнце русской поэзии!!
Седое солнце! Его посещают бледная и печальная Гончарова с плачущими и перепуганными детьми (через окошко — седое солнце), надменный Дантес, жалеющий Пушкина.
Лермонтов посещает его и Достоевский, у которого случается припадок возле железной двери с рычащим Пушкиным.
Быть может даже.. мир оборвался и кончился тогда же, со смертью Пушкина, и мы не заметили этого, и Достоевский, Толстой, Сны Серебряного века, Освенцим и ад мировых войн, лишь смутно пригрезились умирающему миру, последними словами которого была гармоничная жизнь и творчество — Пушкина.
Княгиня Смирнова писала кому-то о мимолётном, прозаическом:.. а на левом берегу Тьмы была…
Боже! звучит как название какого-то дивного романа не только о Пушкине, но о всех нас: Тьма — название речки в Твери.
Ах, если бы Пушкин стрелялся именно там, на левом берегу Тьмы!
Это была бы апокалипсическая дуэль в конце мира с силами пошлости и мирового зла.
Я не знаю, сколько Вересаев собирал все эти материалы о Пушкине, зарывая сердце в мемуары и как не сошёл с ума.
Хотя, нужно проверить, может после этого он и сошёл с ума..
А вообще, было бы славно, если бы писатель, написав свой главный шедевр, сходил с ума и выбрасывался из окна.
Это бы более ярко и зримо очертило ад творчества и отшатнуло бы от него всех лишних.
Писатель бы с трепетом шёл к своему столику, быть может, целуя со слезами на глазах, друзей своих и родных, становился бы на колено перед своей милой кошкой, и, обнимал бы её, что-то нежно шепча ей на ушко… а потом удалялся бы в комнату и запирал дверь.
Страшная тишина пишущего человека…
Кто-то из друзей решился бы приложить ухо к двери, за которой бы ему почудился космический холод и тёмный шум бескрайних, звёздных пространств.
А потом, утром, к удивлению многих, писатель выходил бы живой и печальный, быть может даже — хмельной: он не написал шедевр и наверное не напишет..
Жена, быть может, даже обидится, и верный друг, стоя возле неё, убирая руку с её бедра, странно так улыбнётся.
Я даже думаю, что будут те, кто… намеренно, в здравом уме выпрыгнет в окно, желая подтасовать шедевр.
Лежу на диване с книгой Вересаева, держа её на коленях: в этой позе Пушкин писал, бросая исписанные листы под кровать, а под ней — не пол и лунный блеск, а звёзды текут: кровать — над бездной, и бросает он свои шедевры — в вечность, нам.
Смотрю на вечернее окошко и улыбаюсь: почему в мире так разделено искусство писательства от искусства чтения?
Ведь есть же совершенные шедевры прочтения.
Иной раз до такого райского холодка счастья вдоль всего позвоночника дочитаешься.. что хоть в окошко выпрыгивай.
Но люди то ничего не поймут, у виска разве что покрутят.
Есть что-то таинственное в непрерывном чтении осенней лиственности воспоминаний 19 века самых разных людей: пуантилизм воспоминаний.
Нарастает почти райское напряжение, не замечаемое при чтении мемуаров одного человека.
Лежу на диване, читаю Вересаева, и, ей богу, кажется, что лежу я на диване в 19 веке в своей костромской губернии.
За окошком проехала карета, наверное, с милой Нащокиной.
Синица поёт… боже мой! В 19 веке синица же пела точно так же!
Скучно как-то… не просто скучно, как в 21 веке при чтении или прогулке, а — томительно-скучно.
Даже почесать бедро хочется как-то.. изящно.
Хочется приволокнуться за княгиней Ушаковой, хотя я и женат, вызвать на дуэль соседа, а лучше - политика какого-нибудь.
Поворачиваю голову к сеням и хочу позвать своего повара Митрофана.
Даже губы произносят слова: милый, крыжовникового варенья принеси… его Пушкин любил.
И осекаются губы. Нет у меня повара. И Ушаковой нет, и кареты даже нет.
Кошка у окна сидит и странно смотрит на меня.
Не менее странно смотрит на меня и жена: на коленях у ней лежит томик Есенина.
Скучно.. томительно-скучно.
Трансцендентное чувство при чтении: словно я умер и душа моя, нежным призраком-вором, проникает в чужие дома людей 19 века, крадётся шёпотом шагов к столикам, проходя мимо украшений в шкатулках, мирно спящих женщин и мужчин, и, открывает ящички, читая воспоминания и письма с почти райским наслаждением, адреналином даже: вот-вот проснуться владельцы писем!
Спите, хорошие мои, вы умерли уже давно, как и я…
А иной раз я ловил себя на мысли при чтении, что у меня в руках не книга, а волшебный радиоприёмник искусства: я кручу ручку и ловлю разные станции времён, листаю голоса…
Вот бархатный голосок Танюши, прекрасной цыганки, к которой Пушкин заехал в кабак незадолго до венчания, и попросил спеть что-то. Она и спела..
Таня задумалась, закручинилась о своём милом, которого жена увезла от неё, и запела такую печаль про пыльную дорогу и одинокого коня, что не сразу опомнилась, услышав плачь.
Когда она взглянула на Пушкина, он, взявшись руками за свою курчавую голову, рыдал, и, посмотрев с тоской сказал: что же ты поёшь, Таня? Ты же мне беду пророчишь!
Нечто подобное было на мальчишнике Есенина, перед его женитьбой на Софье Толстой, когда его его знакомая вошла к нему в комнату а он сидел на кровати, обхватив руками спинку с шишечками кровати, и плакал.
Единое предчувствие тупика. Бегства от… чего? Себя?
Такой нравственный тупик и кручина бывает перед дуэлью, а тут.. женитьба, любовь.
Дуэль с любовью? или с тем, что за ней?
Дважды упоминается в книге, как Пушкин рыдает: 2-й раз, во время родов жены.
Он писал, что убежит со 2-х родов.
Мучительный момент для мужчины вообще, а тут, словно бы тайный ответ на вечный вопрос: любил ли Пушкин жену?
В одном рассказе Хемингуэя описывается, как мужчина, слыша, как его жена рядом с ним мучается родами всю ночь и кричит, как на пытках, которым он — виной, не выдержал этого ада безмерного (ибо у женщины в этом аду есть опора — боль телесная и ощущение ребёнка, ариаднова пуповина надежды выхода из этого ада. Говорю это как присутствовавший однажды на родах подруги: ад для эмпата. Несколько седых волосков осталось после этого на память.) и покончил с собой.
Удивительный символизм: Пушкин симметрично оплакал рождение жизни, и… смерть, свою, грядущую, во многом из-за жены.
В этом смысле в книге потрясает фокусировка разных прожекторов воспоминаний, по разному, со всех сторон освещающих Гончарову и Пушкина и о дну из главных трагедий русской литературы: комната трагедии буквально залита светом и похожа на поверхность луны.
Цветаева называла Пушкина — огончарованным.
Тяга гения, переполненности, к пустому месту. Поэт хотел того всего, в котором сам был нуль: тоска по небытию — почти есенинское зеркало Чёрного человека.
Рифма через строку со всей возможностью смысловой бездны в промежутке. Разверзлась.
В отношении этой трагедии в основном принято негласное осуждение Гончаровой, но на самом деле, из накрапывающего пуантилизма воспоминаний о ней, складывается трагичнейший и уникальный, первый в России образ маленького человека а-ля Достоевский.
Поразительно, как гонор, гордыня и презрение к этой несчастной женщине, помешали русской литературе создать невиданный по силе шедевр.
Многие барышни того времени, на самом деле были в рабстве нравственной и физической затравленности ещё больше, чем крестьяне: крепостные духа.
Мать Гончаровой была настоящим тираном и религиозным фанатиком, требующей от дочерей тотального подчинения, заключая цветущие юные сердца не в тесные корсеты, но в смирительные рубашки безмолвия: учили не высказывать своего мнения, подавлять его и стыдиться, а находясь при мужчине — все его мысли, самые вздорные, принимать за истину и подчиняться ему, насилуя свои самые нежные чувства.
Усугублялось это тем, что мать била детей, а когда Гончарова писала письма Пушкину, мать, словно тёмный ангел у неё за спиной, диктовала за неё оскорбления и мерзости.
Цветаева писала, что Пушкин, выходя за Гончарову, взял вместе с ней и Дантеса: столь монолитны они в своей роковой устремлённости друг к другу: все трое.
Разрушительное, тёмное начало матери Гончаровой, целилось в Пушкина ещё до встречи её дочери с Пушкиным.
Можно ли ожидать, что в таких условиях вырастет не сломленный человек?
Намеренно хочется остановится в этой книге на Гончаровой и Пушкине — сосредоточии жизни Пушкина.
Русская Золушка.. приходящая на бал чуть ли не в рваных туфельках (зато мама — блистает!), и робеющая Наташа до слёз стыдится приглашения Пушкиным, на танец: её уводят в сторону и сжалившаяся княгиня даёт ей свои туфельки.
В сказке, Золушка теряет туфельку, а тут… Пушкин теряет голову, а потом — жизнь.
Что искал Пушкин в Гончаровой? Странное созвучие фамилии с известным и стихом Пушкина — Анчар, о ядовитом но прекрасном древе, росшем как бы посреди вселенной, от которого умирает гг.
Иной раз кажется, что Пушкин, общаясь с Гончаровой, ведёт какой-то закадровый диалог со своей судьбой, с вселенской пустотой и красотой своей души: он то зевает от скуки с Гончаровой, то рвётся к ней: словно бы Пушкин женился на самой жизни, бессмысленно пустой, прекрасной, таинственной и… с надломленным детством.
Сама Наташа то плачет, что от Пушкина выходит Смирнова, с которой он смеётся (с ней он молчит), то ревнует Пушкина к стихам и ненавидит их.
Да, это не невежество и глупость Гончаровой, не понимающей высокого искусства, это именно.. женская ревность к музе, которая разлучает её с любимым и даже делит с ней ложе.
Экзистенциальная первая брачная ночь: женщина и солнце на постели..
Но почему она плачет навзрыд, уткнувшись в подушку лицом и сжимая рукой простыню так, как Пушкин комкает с чувством неудавшийся стих?
Всё просто: Пушкина нет на постели. В окошко светит солнце и лежит на простыне с несчастной женщиной.
Пушкин рано встал и ушёл к друзьям, забыв про жену.
Пушкина сравнивали с Байроном и пророчили Гончаровой участь его несчастной жены.
К слову сказать, у Байрона, точнее, у его жены, была не менее экзистенциальная брачная ночь: утончённая, робкая, нежная, она была мягко говоря удивлена… анальному сексу.
Поставим рецензию на паузу.
«Звездой велосипедных спиц» мелькает жизнь Пушкина в стремительности воспоминаний.
Пушкин на войне на войне в Арзруме, при генерале.
Он отвлекается на миг… смотрит — нет Пушкина: он один несётся на коне вдалеке, с саблей в небо, на вражеское войско.
К нему пришли на помощь и войско отступило. Мальчишество, или.. заигрывание со смертью, как с женщиной?
А вот и дивный эпизод из Сибири, где Пушкин собирал материалы для «Пугачёва» ( к слову, крестьяне донесли на него, подумав, что он подбивает народ на новое восстание, даже посчитав его за Антихриста: длинные ногти, устрашающие бакенбарды.. любопытно, что на войне Пушкин был облачён в чёрное, и многие считали его за полкового священника: два полюса души Пушкина — демоническое и ангелическое) — Пушкин как бы предвосхитил известный стих Блока, даже став его соавтором (читал ли Блок эти воспоминания?) — Есть игра, осторожно войти...
Пушкин верил в магнетизм и влияние мысли на другого человека и мистику цифр (к слову, любопытная рябь цифр, мною подмеченная: Дантес заманил на свидание Гончарову, шантажируя её на связь с ним и бегство из России — ну настоящий Черномор, похищающий душу России, — угрожая убить себя — 2 ноября. В этот же день 1895 г. умер Дантес.
2 ноябри 1833 г. Пушкин покупает диван из красного дерева, на котором он умрёт — интересно бы узнать где росло это дерево… возможно, на Африканской родине Пушкина. Под этим деревом быть может признавались друг другу в любви или разыгралась трагедия).
По иронии судьбы, эта мысль — чужая, а точнее — мысли, чужие, словно тысячи пуль, пущенные как бы из того вражеского войска, на которое нёсся поэт и потом как бы исчез, вновь проявились спустя года и вонзились в него — разом.
На что, на какую тьму жизни нёсся Пушкин тогда в одиночестве?
Не понятно, почему до сих пор в живописи нет этой экзистенциальной картины души, в тесном мундире жизни (который срезали с умирающего поэта, словно тесную кожу змеи) несущейся на грозовую и чудовищную тьму.
К концу книги, воспоминания, порой из 2-3 строчек, мерцают с таким микеланджеловым пульсом напряжения, что ощущается жаркая плоть воздуха того времени и страницы, как фотографии, намокают пейзажем трагедии.
Вот проступают летучие черты Гончаровой, порхающей в голубом платье на балу (до этого она дивно торговала.. стихом Пушкина — Гусар, продав его в 3 раза дороже: нужны были деньги на платье.
Издатель вышел рассерженный из комнаты, а Пушкин, сидящий у двери, с грустной улыбкой заметил: , что, с женщинами сложнее договариваться?)
Иной раз кажется, что в то время женщины танцевали.. чтобы не сойти с ума от убожества и неволи духовной жизни, нуждавшейся в лирическом выплеске яркой свободы души.
Отожмём паузу рецензии..
В это время жизнь Пушкина сходила с ума. Да, так бывает. Со всех сторон жизни: искусство, политика (планы царя Николая на жену Пушкина и на его музу, одновременно), друзья и недруги, эпоха, любовь — все, вольно или невольно, противостояли душе поэта и разрывали её: физически чувствуется нехватка воздуха ближе к конце книги, более того, чувствуется экзистенциальный детектив преступления: словно кто-то.. взял незримую душу и красоту, в заложники, и всем на это равно плевать: мы привыкли говорить о феминизме угнетённой женственности, но о феминизме изнасилованной истины и красоты — мы забываем, делая вид что их нет и что всё с ними хорошо, раз нам — хорошо.
Пушкин, как и положено поэту, вступился за красоту, почти по Достоевскому, дополнив его мысль: Красота спасёт мир.
А кто спасёт красоту? Кто чувствует её боль и крик о спасении?
Здесь уже не человек наедине с врагом, а душа, наедине с пошлостью жизни и экзистенциальной пустотой.
Трагически очерчивается не судьба поэта, но жизнь красоты и души на земле: они — словно бы лишние на этой безумной земле.
Всё чаще к концу книги проступает мрачный образ барона Геккерена, чья тень апокалипсически вырастает словно бы выше домом, деревьев, эпохи: в этом образе узнаётся что-то до боли знакомое и сегодня и 2000 лет назад.
Мелькают слова в адрес Геккерера и Дантеса, которого он усыновил: педераст, пассивный..
К слову, символичный до предела эпизод, когда уже смертельно раненый поэт ехал в карете с друзьями и увидел едущую мимо прелестную карету Борха и Голыциной.
Поэт ласково прошептал: вот, образцовая пара..
В душе читателя вспыхивает образ нежной семейно пары, почти тургеневской, без измен и с чистой любовью..
И вдруг, Пушкин, через паузу, с грустной улыбкой: жена живёт с кучером, а муж.. тоже, с кучером.
Карета словно бы ехала прямиком — в ад.
Кажется, что поэт тоже сошёл в ад: ехал на карете Геккерена, не зная этого.
Дантес, Данте.. душа поэта блуждает в тёмном воздухе своих грехов и человечества: его возможная связь с сестрой Гончаровой — Сашей: зеркальность имени и выкликание своей судьбы в отражении почти Есениского чёрного человека.
Зеркальная же тема женитьбы струсившего Дантеса на другой сестре Гончаровой — Екатерине, которая вскоре после гибели Пушкина, умрёт при родах: фактически, Дантес убил двоих.
В мучении предсмертных, Пушкина, тоже было что-то от родов: тело в муках рождало — душу.
Пушкину противостоит не совсем человек, а нечто апокалиптическое, пред пустой яркостью и мнимой свободой которого преклоняется весь свет: именно эта пустота словно бы от века убивала красоту на земле и в итоге убьёт на земле и саму поэзию, свободу.
Встаёт ирреальный образ чего-то безобразного, от слова — без образа: его враг — это и не мужчина и не женщина, без чести и души человек, не имеющий Родины, ложный космополит, у которого много — родин.
И вот, свершается трагедия.
Быть может, Пушкин, этой экзистенциальной дуэлью с пустотой жизни, написал одну из лучших и самых сильный, пророческих даже, страниц в русской и мировой литературе?
Здесь есть всё: Достоевский, Набоков, Цветаева, Толстой, Сартр, Чехов..
Пойти на дуэль в тот день, когда получено приглашение на похороны… это сильно: приглашение на казнь (к слову, гг одноимённого романа Набокова, символизирует в некоторой мере, Пушкина, поэта в конце мира).
Близорукая Гончарова, не увидевшая мужа, по дороге на… казнь (символично).
Секунданты, словно хор древнегреческой трагедии и рока, предчувствовавшие страшное и ронявшие перед толпой оружие, дабы их заметили…
Но красоту, душа и бога в мире не видят, занятные как всегда — собой.
Кажется, что всё человечество исчезло и на Чёрную речку, на Левый берег Тьмы, едут два человека, выяснить судьбы мира.
Свершилось. Подлый выстрел не доходя до барьера и выстрел их последних сил — поэта, умирающего.
Пушкин едет в карете, словно.. Каренина.
Да-да, именно этот образ приходит на ум. Здесь свершился первый в мировой литературе поток сознания и осознание пустоты жизни и взгляд на жизнь со стороны и прощение всего и вся и осознание мрачное, что всё это свершится снова, пусть и в другом веке, но вместо поэта будет.. Россия, или что-то ещё.
Вместо красного мешочка, как в романе Толстого, красная от крови ладонь. Воспоминание о неком Зубове, с которым он стрелялся когда-то: важный момент в Карениной, когда Анна в конце романа, в карете, обратила внимание на лавочку зубного врача.
Пушкина словно бы затянуло под зубчатые колёса чудовищной машины, перемалывающей людей и красоту.
Страницы воспоминаний после дуэли — сильнейшие в художественном плане и равны по напряжению лучшим страницам Карамазовых (сцена в комнате Илюшечки) и Карениной.
Гениальная «Смерть Ивана Ильича» Толстого — почти меркнет на фоне последних страниц воспоминаний.
Пушкин порывается покончить с собой, взявшись за пистолет, сдерживает крик от боли, чтобы не тревожить жену (символично, Наташа сходила с ума после женитьбы, не слыша своего голоса в одиночестве, а теперь.. не слышит голос мужа и снова сходит с ума).
Пушкин прощается с милыми друзьями своими — книгами, а потом, в бреду, взяв руку друга ( Даля), и, думается, взяв за руку каждого из нас, лезет, возносится куда-то выше, выше, по книжным полкам и лазурно вспыхнувшему потолку, за которым его словно бы встречают новые друзья, плоть от плоти души его: Лермонтов, Пастернак, Есенин, Цветаева, Платонов, Набоков, Достоевский, Бунин…
В этот миг, всё вокруг Пушкина дышит истиной и впервые веришь, что она существует.
Все впервые стали собой — вечными, душами.
Гончарову уже не хочется винить, только обнять, так сильны её страдания: после смерти поэта, её судороги на постели были столь сильны, что ноги равнялись с лицом: она, красавица, потеряла зубы в судорогах отчаяния.
Муж умер, а она, словно свет от умершей звезды, продолжала содрогаться за него, словно Дантес выстрелил и в неё.
Последнее письмо Пушкина, в день трагедии, было к детской писательнице Александре Ишимовой, чьи рассказы он читал утром перед дуэлью.
Цветаева потом заметила, что последнее письмо Пушкина, было — к ней.
Милостивая государыня, крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на ваше приглашение...
Айвазовский - Прощание Пушкина с морем.