Цитаты из книг автора «Vigdis Hjorth»

В один из таких дней отец рассказал мне про свой сон. Он вообще любил копаться в собственных снах, любил Юнга. Отцу приснилось, что по комнатам их дома расхаживает незнакомая женщина-пьянчужка в старом халате, и зрелище это было жуткое, настоящий кошмар. «Разве не удивительно, – тут же промелькнуло у меня в голове, – что ему приснилась я, я в будущем, и что я напугала его?» Отец верил Юнгу и снам, он знал, что контролировать их невозможно.

Однажды, когда мы с отцом зашли в этот магазин, я увидела там мальчика, в которого была влюблена. Я рано начала влюбляться в мальчиков, у меня вообще на уме были одни мальчики, и вот я увидела того, в кого была влюблена, и покраснела, и мне стало стыдно оттого, что он увидит меня вместе с отцом.

Остались лишь слова и мой голос, и поэтому они часто повисали в воздухе, и я слышала, что говорю и как лгу. «Нас было четверо: три сестры и брат. И я была любимицей», – произнесла я, когда легла на кушетку в первый раз. Когда я произнесла эти слова, повисла тишина, ответа не последовало, но продолжать у меня не получилось, все мое тело от макушки до пят молнией пронзила боль. Слова, которыми я так часто начинала рассказ о себе, разоблачали мое вранье. Это неправда, все было иначе! Вот только поняла я это лишь сейчас. Как я вообще вообразила себе нечто подобное? Значит, вся моя история такая же лживая? Четыре раза в неделю. Отправляясь на сеанс, я размышляла, что скажу, когда приду туда, а, покидая кабинет, обдумывала то, что рассказала, и сразу же снова раздумывала о том, что буду говорить в следующий раз. Меня не отпускали боль и стыд, и избавиться от них было невозможно, но и жить с ними я не могла.

Однажды солнечным воскресным утром, когда дети играли в саду, меня сразила неописуемая, всепоглощающая боль. Что именно болело, определить не получалось, но эта боль совершенно точно была физической. Я не могла ни шевельнуться, ни выпрямиться, ни говорить, могла лишь лежать, свернувшись, в кровати. Так продолжалось три часа, затем боль уползла, и я медленно пришла в себя. Осталось лишь странное онемение. Спустя три дня, в солнечную майскую среду, когда дети были в школе, это повторилось. Трехчасовой приступ ужасной боли. И в пятницу. И во вторник на следующей неделе. Когда это случилось в пятый раз, я нанесла ответный удар. Придя в себя, я открыла записную книжку, где отмечала время приступов, чтобы понять, чем я занималась перед этим. Оказывается, я писала одноактную пьесу. И что же я там такого писала? Я заглянула в лэптоп, вчиталась в строки и увидела – там, спрятанное среди других слов, я увидела это… И я замерла, пораженная, я навсегда стала другой, не той, что прежде, правда сбила меня с ног. Я жила рутинной жизнью, выживала благодаря рутине, а сейчас я увидела правду, и уклад моей жизни рухнул. Вызванная этим боль была невыносимой, откровение было беспредельным, леденящее кровь осознание, с которым в одиночку я не справлялась, но говорить о котором было нельзя. Я прочла последнее стихотворение о боли Гуннара Экелёфа, я прочла стихотворение Гунвор Хофму – обычно они меня исцеляли, но на этот раз не исцелили, я молила Бога, но Он не ответил, я хотела передать себя в руки того, в кого не верила, – что угодно, лишь бы помогло. Помогите! Помогите! – я задыхалась. Ночью я написала несколько писем ведущим психоаналитикам страны. Пытаясь помочь самой себе, я изучала психологию, разумеется, знала Фрейда, изучала Фрейда, изучала Юнга, была знакома с несколькими психологами среди моих ровесников, но к ним я ни за что не обратилась бы, потому что не считала их умнее себя. Я понимала, что открыться смогу только тому, кому безоговорочно доверяю, и это должен быть психоаналитик.

Я стирала одежду. Я стирала одежду и белье и думала, будто тону, это занятие я прежде ненавидела, считала скучнейшим, но сейчас оно казалось мне самым нормальным, способным отключить чувства. Я стирала тряпки, и конца этому не было. Все, что лежало в корзине для грязного белья, и горы, не уместившиеся в корзине и громоздившиеся рядом, гигантские простыни и одеяла, скатерти и, время от времени, занавески, ворох трусов, колготок, грязных кухонных полотенец – все то, что я проклинала, когда моя жизнь текла просто и размеренно. «Если бы не все это белье, – думала я тогда, – мне жилось бы лучше. Я бы книжку почитала, мне вообще так не хватает чтения, но вместо этого приходится загружать стиральную машину, а когда она остановится, вытаскивать все оттуда и развешивать неподъемные простыни». Если же на улице шел дождь или снег, то простыни приходилось сушить дома, на дверях и стульях, потому что сушилки для белья были чересчур маленькими и уже заняты трусами, колготками, футболками, майками… Я проклинала стирку. Но сейчас, когда мир обрушился, когда я была разрушена и потеряна, стирка поддерживала меня, я жила благодаря тому, что запускала машину, развешивала сушиться белье, и когда оно наконец высыхало, складывала его и убирала в шкаф, по вечерам, когда дети спали, а потом засыпала и сама, потому что белье было выстирано, и высушено, и сложено, и лежало чистое в шкафу. «Я выживаю благодаря белью», – думала я. Я стирала одежду, прибиралась в доме

Мне было тяжко. Я потеряла своего доброго и порядочного мужа, а перед этим потеряла свою великую любовь, женатого профессора, и теперь страдала оттого, что меня покинули сразу двое мужчин, но я знала, что поступаю правильно

Вот так Клара и познакомилась с Антоном Виндскевом. Потом он переехал в Копенгаген, потому что в Копенгагене стихи у него писались лучше. Узнав, что отец покончил с собой, Клара начала тонуть и задыхаться, и Антон предложил ей снять комнату в его копенгагенской квартире. Клара поехала в Копенгаген дышать новым воздухом.

Астрид ждала извинений, но на этот раз ждет она напрасно, потому что даже утром во мне бушевал гнев, пусть и похмельный.

Я отправила мейл Астрид, а Борда и Осу поставила в копию. Разумеется, ответа не последовало – все они спали, а засыпая, человек превращается в ребенка, однако, когда говорят, будто во сне войны прекращаются, это неправда и приукрашивание. Мы воюем и во сне – и это скорее правило, нежели исключение, поэтому спать идти я не желала, я пила и перечитывала свое письмо, перечитывала и напивалась до отключки.

Я бешено колотила пальцами по клавишам.