– Ты кровожадна, как юннат, – упрекнул он ее. – Брачные танцы бабочек. Какая одухотворённость! В каждом движении, в каждом взмахе. Эфирные создания. Единственные из живых существ, доставляющие своей близостью, поистине эстетическое наслаждение подглядывающим.

Его рука, в немыслимо модных часах (здесь могла быть ваша реклама) совершала неторопливый променад по женскому бедру. Он продолжал:

– Два прекрасных цветка начинают порхать, поднимаясь всё выше и выше… В струящийся золотой свет, в июльский, звенящий полдень, настоянный на одуряющем разнотравье и… – тут он засунул руку в карман брюк, что-то там проверил и продолжил свой “либидо”-птерологический экскурс. – … кажется, они никогда не устанут от любовного танца. А после, накружившись, нацеловавшись вдоволь, разлетаются в стороны и почти падают на землю… Самка садится, распластав нежные велюровые крылышки, а самец бережно обмахивая её сверху…

Жуанский изловчился, поймал губу заслушавшейся Артемиды, страстно её помусолил и отвалился, осоловелый.

– … я тебя хочу… Ааа-дочка… – опьяненный желаньем засопел он в её шею. – И если ты промедлишь рискуешь остаться без подарка, бабочка моя… – Ада напряглась. – Я как золотой цветок папоротника – распускаюсь раз в году. В остальное время я примерный муж, отец, дед и даже прадед. Шучу-шучу… – сбивчиво бормотал Жуанский, покрывая влажными поцелуями её плечи. – Лапка моя, ты можешь сказочно разбогатеть, если сумеешь овладеть мною… Ну, давай же, овладевай скорей… чувствуешь мой…

Ада ничего не чувствовала, вернее, чувствовала, но то, что она ощущала, скорее, походило на жалость, нежели страсть…

Сегодня с утра ей было скучно. Но позвонил Натан и позвал на чаёк к Жуанскому. Сам не пришёл, сославшись на неотложную случку. Его частенько приглашали на собачьи свадьбы в качестве посаженного отца. Клиентами были элитные хозяева породистых собак. Попахивающее перверсией хобби приносило Натану ощутимые деньги. Впрочем, чем сейчас только ни зарабатывают. Натан ничем не гнушался. С детства его приучали – любой труд почетен.

Чаёк у литератора был душистый. С инжиром и медовой курагой они выпили по паре чашек. Потом хозяин показывал ей коллекцию когда-то фривольных открыток. Ада сочла их вполне невинным. Некоторые забавными.

Как-то незаметно она оказалась на коленях у Жуанского, и теперь тот недвусмысленно требовал продолжения.

«Я, конечно, не собес, чтобы «трахаться» с пенсионерами, – слегка прикусив жёваное литераторское ухо, цинично рассуждала она, – но с детства нас учили уважать старость. Уважим разок. – Ада поднялась. – Каков он, особенный писательский талант? Секс, собственно, и есть творчество, – медленно расстёгивая, одну за другой маленькие блестящие пуговки джокондово улыбалась она, и отражение её покачивалось в дурноватых глазках старого паганеля. – Говорят, с возрастом угасают таланты…»

Жуанский замер.

Скинув кофточку, Ада эффектно раскрутила её над головой и метнула куда-то ввысь.

«Сейчас бы музончик для драйва…»

Жуанский, словно взволнованный пёс, судорожно облизнулся.

Изящными пальчиками, схватив язычок молнии, она потянула ее вниз, змейка разошлась, демонстрируя кружевное бедро.

Жуанский смотрел, не мигая.

«Способна ли ты на половой поступок?» – не прекращая внутреннего монолога, Ада завела руки за спину и разъединила полоски бюстгальтера. Придерживая ладонями кружевные чашечки, неожиданно для зрителя, она втянула живот. Юбка соскользнула вниз по тонким чёрным чулкам, и упала на пол, обнажив точёные ноги. Переступив ее, носком туфельки она поддела юбку и отбросила в сторону обалдевшего сценариста.

В этот миг Артемида, казалась ему соблазнительней рекламной рагаццы с постера итальянской чулочно-носочной фабрики.

Жуанский ахнул.

– Ну, же!!! – взмолился он.

Ада повернулась вызывающе круглой попкой и метнула бюстгальтер – прицельно в семейный портрет, упакованный в «счастливую» рамку с глиняными сердечками и голубками. Голубки разлетелись по углам, но Жуанский не заметил. Ревущий в нем гормон, разорвавшись, точно глубинная бомба, оглушил хозяина, лишив ориентации и кислорода. Изображая лицом неимоверную похоть, Жуанский хватал ртом воздух. Казалось ещё чуть, и он достигнет вершины, не вставая из кресла, точно путешественник-заочник от одного лишь видеоряда.

Последняя деталь цвета коралла, в простонародье именуемая стрингами, отделяла их от древнейшего из наслаждений.

Неожиданно Жуанский вскочил и потрусил мимо, к входной двери. Tам долго лязгал замками, гремел цепочкой, торопливо приговаривая: «ща-ща-ща».

Когда он вернулся, Ада сидела на диване, целомудренно прикрывшись пяткой. Длинная майка несвежего оттенка, натянутая на арбузный живот литератора, не прибавляла сексапильности её обладателю. И ей захотелось бежать!

Но она осталась.

«Мне ничего не стоит сделать тебя счастливым, – гладя Жуанского по лаковой макушке, думала Артемида. – Нет! Не быть тебе больше «шопеном» в любви, не пролиться на шёлк и бархат девственниц. А вот мемориал… торжественный и величественный, мы еще попробуем возвести».

В дверь резко позвонили. И почти сразу Жуанский, издав протяжное «ы-ы-ы-ы», похожее на гудок отходящего парохода, закатил глаза и повалился на бок. С резвостью «неотложной помощи» Ада метнулась в кухню, схватила со стола початую бутылку минералки и, давясь пузырями, выпила всё до последней капли. Центрифуга её мозга безумно вращалась. Обрывки мыслей мелькали в сознании: «… дядя… не в шутку занемог… не смог… не смог…»

Голая, с пустой бутылкой в руке, вместо того чтобы принять меры по спасению, она пристально рассматривала бабочколюба. Тот тихо лежал на боку, подтянув к животу ноги. Со стороны казалось, пожилой натурист отдыхает после обеда.

Солнечный луч, просочившийся между штор, золотил кудрявые литераторские ягодицы.

И тут опять позвонили, настойчиво и резко.

Пластиковые иглы коридорного коврика терзали босые ступни. Не дыша, Ада прильнула к глазку. Лицо немолодого мужчины, обрамлённое длинными прядями, было искажено отечественной оптикой до такой степени, что находись по ту сторону родный ее папа, она бы вряд ли его узнала. Мужчина уходить не собирался. Он сунул в рот сигарету и прикурил. Надо было решаться.

Накинув на себя первое, что нашарила рука – пиджак Жуанского, Ада попыталась совладать с дрожью и стаей «керберов», охраняющих писательский «аид». Через пару минут ей это удалось. Артемида толкнула дверь, и та плавно поплыла навстречу неизвестному.

Он вошел. Кривоватая ухмылка, жёлто-мутный свет, отраженный болезненными очами гостя, длинное пальто кромешного цвета. Все это пугало.

Пытаясь спрятаться в клетчатый пиджак, Ада втянула голову.

– Великий дома? – спросил незнакомец серьёзно.

Называть живого «великим»! Ответить не хватило сил. Она лишь мотнула головой себе за спину. Незнакомец уверенно направился в ту комнату, где ненасытный Жуанский был так недавно жив. Ада зашуршала следом.

«Зачем я открыла, зачем…»

Ей вдруг почудилось, что за мужчиной тянется хвост… и не мужчина он вовсе, а…

Аде сделалось дурно, она прислонилась к стене и мгновенно растворились в чёрном кофе обморока.

Из глубины, из вязкой гущи, переливаясь, медленно приближалась, нарастала вертикальная радуга. Постепенно она приобрела очертания женского профиля. Женщина повернула к Артемиде некрасивое лицо, и капризные губы стали выпускать перламутровые пузыри, в каждом из которых, словно в люльке, покачивалось словечко:

«И… пусть… земля… ему… будет… холлофайбером…»

Как только последнее слово было изречено, пузырьки полопались с наинежнейшем звуком «пук». Губы, огненной бабочкой вспорхнули с изумлённого лица женщины… зелёное махровое полотенце, обмотанное вокруг её головы, развязалось и живой травкой упало на тёмное поле сознания… потоки волос заскользили тихой речкой… пиявки бровей, извиваясь, плыли над серыми пескариками ее глаз … а нос, обернувшись сгорбленным рыбаком, тихо дремал под колыбельную тростника… «Шур-шур, шур-шур» рассекая хрупкими крыльями студенистый рассвет, стрекоза присела на застрявшей в прибрежной тине, разбухший, словно, утопленник, батон. Соты ее глаз отразили воду, ряску и лягушачью лапку, запутавшуюся в негодном презервативе…

Очнувшись, Артемида поняла, – прошло не больше минуты. Мужчина даже не заметил её припадка.

Вид неодетого литератора нисколько не смутил посетителя. Почти равнодушно он склонился над телом и тремя пальцами нащупал признаки жизни на дряблой шее Жуанского. Сверив трепетание жилки с секундомером часов, незнакомец воскликнул: «Трабахо мучо!» и его бедра изобразили что-то, наподобие самбы де Жанейро.

– Да, забыл представиться! Зверолюдов. Друг семьи, – рука его потянулась к телефону. – Сейчас позвоним супруге и в скорую. А вы дуйте отсюда. И побыстрее. У неё темперамент, знаете ли, и бомба.

– Какая бомба? – тупо переспросила Ада. – Ах, да «бомба»…

– Идите к мужу, сударыня, идите…

– С чего это вы взяли, что у меня есть муж? – возмутилась вдруг Артемида.

– У всякой порядочной женщины должен быть муж. Я нисколько не сомневаюсь в вашей порядочности, – казалось, без тени иронии настаивал друг семьи.

Беспутная Артемида возмущалась недолго. Положение, в котором она теперь оказалась, не позволяло ей изображать оскорбленную невинность. Она собирала разбросанную по комнате одежду, стараясь не наклоняться и не распахиваться.

Зверолюдов наблюдал.

«Юбка на шкафу», – бесстрастно указал он. Ада подкатила кресло, забралась и стащила пыльную юбку. Её пугало хладнокровие странного друга больше, чем лежащей у его ног, полумертвый Жуанский.

Тем временем, решивший выжить Жуанский, громко икнул.

– Жить будешь, но не часто. Раз в месяц, три в квартал, – по-дружески приговорил Жуанского Зверолюдов.

В ответ предательская влага омыла порозовевшие писательские щеки. Ада даже ощутила что-то похожее на сострадание. В носу у неё защипало, взгляд затуманился слезами. Она отвернулась, ей было невыносимо жаль Жуанского, но себя еще больше. Ведь у Жуанского была жена, которая непременно станет кормить его куриным бульоном и дежурить у постели, пока тот не обретет силы для новых творческих встреч. А у Ады не было никого… Никого. Даже муж ее бросил.

Покачиваясь в метрошном вагоне, Артемида разглядывала свое отражение в стекле напротив. Незнакомая женщина глядела на неё из темноты. Но Ада была спокойна. Пусть время для неё бежит теперь быстрее, она не станет его обгонять. Её задача не отстать.

Глава пятая

Телефон не желал умолкать, настойчиво и резко требуя внимания. Ада, не открывая глаз, нащупала трубку. Сказать ничего не успела.

– Как настроение, детка? – голос мужа звучал бодро.

– Как всегда отменно-депрессивное.

– У меня для тебя новость. Понимаешь…

– Понимаю.

– Ну, это ты брось… Я решил…

– Сменить автомобиль, заодно и жену. Как? Угадала? – Ада зевнула и, повернувшись с бока на спину, уставилась в потолок.

– Нет…

– Значит только жену, – безразличным тоном перебила она мужа давно готовая к такому финалу. – Ложки-вилки делить будем?

– Нет, конечно.

– Тогда, что от меня нужно?

– Почтовый ящик опустошай вовремя, а то подумают, что никого нет и обнесут.

– Да меня по жизни обнесли, куда уж больше, – философски заметила Артемида, примеряя на нос обручальное кольцо, валявшееся без дела на прикроватной тумбочке.

– Ладно, хочу зайти забрать се…

– Сервиз фамильный? – Ада опять не дослушала. – Так я его уже упаковала в коробку из под бананов.

– Упаковала? Кого? Билет? – искренне удивился папусик.

– Какой билет – сервиз! – начала раздражаться Артемида.

– Я билет хочу забрать. Партийный. Сегодня. Ты не помнишь, где он лежит?

– Я даже помню, что за последние двадцать лет у тебя взносы не уплачены. Но если настаиваешь, положу билет к сервизу. Чаю попьёте с товарищами из фарфора буржуйского.

– Ты все шутишь, а дело серьезное. Я зайду.

– Заходи. Главное конспирация. Пароль-то помнишь?

На другом конце так же резко отключились.

«Как далеко нужно было уйти от обезьяны, чтобы понять, что мы не всё еще от неё переняли», – Артемида выхватила из рук мужа свой крошечный блокнот. Под невзрачной картонной обложкой, с некоторых пор, она собирала собственные, как она их называла, «мыследумы».

– Тебе разве не говорили, что читать чужие дневники некрасиво?

– Ой-ой-ой. Я случайно заглянул. И вообще у некоторых после прочтения ваших сентенций наступает коллапс мозжечка и катарсис копчика.

– Не у вас ли? – Ада вытащила из лаковой шкатулки, забитой разными бумагами, бордовую… книжицу, протянула мужу:

– Вот билет. Там еще удостоверение киномеханика имеется. Не нужно?

Папусик, молча, сунул билет в нагрудный карман куртки и бережно застегнул пуговку.

– Зачем он тебе?

– Пусть будет…

Передвигаясь по квартире с огромной сумкой, папусик кидал в нее извлеченные из шкафов свитеры, джинсы, рубахи. Видимо, для поддержания диалога, Ада ходила следом. С блина, смазанного клубничным джемом, капало на пол. Выдвинув очередной ящик, папусик искренне удивился обилию исподнего, лежавшего вперемешку с носками. Разметав в стороны майки-трусы, он вытащил два запаянных комплекта, придирчиво осмотрел целостность пломб на упаковке и кинул в сумку. Очевидно, носки и поношенное белье, уходящий муж, решил оставить покинутой жене на долгую память.

– Знаешь, о чем я подумала, – облизывая сладкие пальцы начала Артемида, определенно надеясь на диалог. – Никогда не дарите нижнего белья своим возлюбленным. Срок его годности может быть дольше, чем срок любви. И тогда вполне вероятно, что чьи-то чужие руки будут стаскивать ваш подарок с когда-то возлюбленного тела.

– Умничаешь много… – и жрёшь, – ответил ещё муж, на корточках утрамбовывая вещи. Он вдруг резко обернулся и, глядя на Аду с укором, тихо спросил:

– Признайся, ты ж никогда меня не любила? – взвизгнула молния, щелкнули замки. – Зачем тогда замуж пошла? – Папусик поднялся, вплотную подошел к еще жене. Желваки на скулах угрожающе напряглись. – Жизнь себе испортила. Назло ведь пошла – в голосе закипала ревность. – Дуры вы все бабы, даже умные – дуры! Жила бы сейчас в хрущебе со своим, как там его… Лелик? Петик? Трудилась бы бухгалтером. До старшего уже б дослужилась. Кредиты бы отбивали. В плазму футбол болели. Мужу бы борщ к ужину. Меня-то от твоего борща всю жизнь пучило. Любили бы друг дружку, как положено с субботы на воскресенье… На подарки мои купилась… На шапку из хонурика любовь сменяла… Ты с ним спала?! Ну, признайся, спала ведь? Крови твоей я так и не видел…

Ада опешила. Можно подумать, что это она уходила от мужа к любовнику, а не наоборот. «Крови моей захотел!» – на всякий случай Артемида отступила на шаг. Кто знает, что в голове у недолюбленного мужчины. Оказывается и у мужчин в голове не все так просто…

– Забыл, как нас на родительской тахте застукали?! До свадьбы! – Осмелев, горячо и страстно заговорила уже почти не жена. – Скажи спасибо, что мама зашла. А то первая кровь была бы твоя! Ладно. Не любила и что?! Зато, как мне легко с тобой расставаться! Я улыбаюсь, я радуюсь твоему счастью! – Она попыталась изобразить на лице радость расставания, да разве изобразишь… Аде хотелось уязвить пообиднее. И ей удалось. Муж глядел на нее с дикой, животной ненавистью. Видно, ее действительно разлюбили.

Почувствовав угрозу в его сжатых бескровных кулаках, в прыгающих желваках, в воздухе, что отрывисто вырывался из напряженных ноздрей, Ада сдрейфила.

– Мурзика помнишь? – снять напряжение нелепым вопросом получилось. Муж разжал кулаки и губы.

– Какого Мурзика?

– Бабушкиного кота, который мне в ридикюль нассал, в прихожей оставленный. Прям на свежевыданный паспорт и нассал. Неужели не помнишь? Менять паспорт тогда отказались. Первый мой паспорт. Помнишь?

– И что? – сухо бросил папусик и, отвернувшись, стал вытряхивать содержимое шкатулки на стол. Ада не верила глазам – муж выбрал свои любовные письма к ней, написанные еще до свадьбы, положил в медную вазу, что стояла тут же, и подпалил зажигалкой! Письма корчились, но горели. Огонь поднимался все выше, в комнате стоял резкий запах жженой бумаги.

– … от паспорта так воняло… – рассеянно проговорила Артемида, не в силах оторваться от костра ненависти. – … что пришлось срочно выходить замуж…

Костер пылал. Ада стояла завороженная. Пол вокруг нее был закапан кроваво-красными пятнами клубничного джема, медленно вытекающего из блина, зажатого в безвольно опущенной руке.

– Помню, у меня еще до кота в эту сумку… целый флакон французских духов вытек, так пахло ровно два дня… – вяло докончила она и тут, перехватив поражающий, уничтожающий взгляд, бросила почти безразлично:

– Она блондинка? Молодая?

– Неважно. Лучше собой займись.

Пламя сникло, муж подхватил сумку и понес к выходу.

Ада потащилась следом.

– Тебе сколько лет? Работать попытайся, что ли. Труд он облагораживает, запиши там в своем блокнотике. Специально для тебя Дарвин заметил. Вот ты вроде обезьяну обогнала, а трудиться не научилась. Делом займись.

– Мне работать вредно. Я пробовала. И ты мне не хами! – плаксиво взвизгнула Артемида, поняв, что ее реально бросают. И это не шутки!

Чтобы заткнуть рыдания, она засунула недоеденный кусок в рот и стала сосредоточенно пережевывать.

– Я не хамлю. Беспокоюсь за тебя… – равнодушно бросил мужчина, пытаясь снять с кольца ключи от чужой уже квартиры и жизни.

– Не стоит за меня переживать! – комок теста во рту придал её голосу глухие, угрожающие нотки. – Я буду богата и знаменита! – выкрикнула она отчаянную глупость, в которую и сама-то не верила. – Все таблоиды мира украсит мое фото в подвенечном наряде от Гуччи! – Отчего именно Гуччи попался ей на язык в тот момент, она не поняла. Её перехлестывало и уносило. – Я стану посещать светские рауты, как ты корпоративные пикники! Я… я…

– Неужто герцог Абрамович-Виндзорский овдовел? – бесцеремонно осадил ее заклинания папусик. – Дверь закрой, мечтательница.

Дверь хлопнула, точно привела приговор в исполнение: «Свободна!»

Ада стояла в коридоре с застрявшим в глотке «Я» и боялась глубоко вдохнуть, чтобы не поперхнуться собственным красноречием. Теперь уже бесполезным. «Что дальше… что дальше…» – будто судорогой свело её беспечный мозг. А ведь совсем недавно муж подарил ей огромный букет изнеженных тюльпанов. Их было больше сорока. Она, как всегда отругала его за бездарную трату денег, а на утро тюльпаны сбросили фарфоровые лепестки и пол возле их постели был услан жёлтыми осколками.

Желтые цветы к измене, но осколки-то к счастью!

Глава шестая

Утро понедельника выдалось неласковым. Мозгосос и тот не подавал признаков жизни. По всем каналам профилактика, работают люди, профилактируют. Все суетятся, а ты вроде как бы и не при делах. Все серьезны и озадачены новыми планами. А тебя и развлечь некому.

Не найдя чем ментально отравиться, Артемида шагнула от синего экрана в сторону холодильника. И когда она повернулась спиной к немому эфиру, тот на мгновение ожил, озадачив ее фантастической синкопой:

«Людвиг Ван Бетховен долго мечтал положить на музыку…»

Удивленная, она медленно развернулась, но экран по-прежнему был непорочен и беззвучно улыбался ей строкою «нет сигнала».

И тут она на минуту представила: «а если бы положил!» Мысль была не нова, но интересна вроде вырванного звена из цепи культурной эволюции.

«… и не видать нам тогда ни гениальной прозы Толстого, – рассуждала Артемида, сосредоточенно взбивая омлет из десятка игрушечных пестрых яичек, – ни просветленного вождя мирового пролетариата, ни широкоэкранного очарования пса. А скольких европейских закусочных названных лдвигвановским именем лишилось бы человечество – подумать страшно! А какие в тех закусочных штрудели! Ах, слюнки, слюнки…»