Женя замолчала сердито, грея пальцы о теплую кружку, изо всех сил пытаясь подавить растущее внутри раздражение. Ну вот за что, за что ей все это? Почему именно она попала в поле Юрикова несчастного вожделения? Почему именно на нее запал он с первого же дня, как она в этих стенах появилась? Нет, он, конечно, не набросился на нее тогда так уж безоглядно со своими ухаживаниями – он тогда лишь издалека за ней наблюдал. Тоскливо, тайно и тревожно. Правда, она сразу эту его вожделенную тоску-тревожность будто кожей прочувствовала, вздрагивала ни с того ни с сего и оборачивалась. И натыкалась на Юриков взгляд – горячий, грустный, безысходный. Прям желтый и пустынный какой-то. И везде ее этот взгляд преследовал, как навязчивый глазок телекамеры. Просвечивал насквозь, как рентгеном. Не из легких, между прочим, это положеньице – под лучом такого взгляда ходить. Никакой тебе личной свободы не получается, когда за тобой такая вот слежка идет. Та еще пытка китайская.

Хотя, как выяснилось, и не одна она тогда эти Юриковы взгляды приметила. Как там бабушка говорила? Ты и сам себя еще не ведаешь, а деревня уж все про тебя знает? Так оно и есть, наверное. В общем, стали они постепенно на фирме объектом беззлобных насмешек – все, кому не лень, хихикали слегка над этой ситуацией. Оля, например, могла совершенно серьезно заявить уборщице тете Соне, чтоб та поосторожничала, прежде чем бумагу из Жениной урны выбрасывать – а вдруг там Юрик невзначай затаился? И Аленка могла вскрикнуть испуганно, обнаружив в своем компьютере вирус, и тут же прокомментировать его появление тем, что это, наверное, и не вирус вовсе, а это Юрий Григорич Караваев так хорошо вирусом прикинулся, чтоб в Женин компьютер попасть, да к ней забрел по ошибке. Изгалялись, в общем, кто во что горазд. Хотя Юрик тогда и близко даже к Жене не подходил. Она и сама его не подпускала, то есть повода никакого для близкого и панибратского к ней подхода не давала. Смотрела сердито и строго, как сильно честная и замужняя. Она поначалу действительно в таких и числилась – сильно строгих и замужних. Так уж вышло. Пришлось немного приврать на собеседовании, когда сюда на работу устраивалась, что она, мол, дама исключительно из таких, исключительно из ряда женщин положительных и устойчиво-семейных. Она б и не врала, конечно, но так само собой вышло.

– …А вы, Евгения, надеюсь, замужем? – огорошил ее последним вопросом того собеседования будущий шеф, Петр Алексеевич. Очень сильно огорошил, потому что сам вопрос уже таким образом прозвучал, что признайся она сейчас в своей женской незамужности, и не видать ей этого места, как своих ушей.

– Д-д-а… – неуверенно подтвердила Женя, скромно потупив глаза. Потом, собравшись, снова вскинула их на потенциального и довольно симпатичного шефа, проговорила уже смелее: – Да! Конечно, я замужем.

– Ну, слава богу! А то, знаете, не люблю я как-то одиноких баб с их этими вечно рыскающими по мужикам глазами. Смотрят всегда, будто тебя под себя подстраивают. Да и работать им некогда – они ж в вечном творческом поиске находятся. Шарят и шарят по Интернету да по сайтам знакомств. Так и денег на них не напасешься.

– Нет, я не шарю… – замотала головой Женя, скромно улыбнувшись.

– Да. Я уже понял. Ну что ж, давайте поработаем, Евгения.

Женя, выйдя на улицу после этого собеседования, даже закомплексовала немного по поводу своего вранья, а потом быстренько успокоилась. Потому что получалось – формально она и не соврала вовсе. На тот момент они с Игорем еще в официально-бумажном браке состояли, до процесса бракоразводного пока не добрались. Главной теперь ее задачей было – тайны своего бабского одиночества никак не раскрыть, то есть быть той самой – устойчиво замужней, которая глазами по мужикам попусту не рыскает, по интернетским сайтам не шарит. Решила она тогда скрывать свое неофициальное, но полностью незамужнее положение до последнего. Выхода-то у нее не было. А раз не было, и вести себя следовало своему вранью соответственно. Я, знаете ли, ребята, не такая. Я дама замужняя и очень даже серьезная. И вообще – мне работа важнее. И даже не подходите ко мне с глупостями всякими. Хотя чего там говорить – таланты актерские совсем ей в этом деле были без надобности. Она и в бывшем, самом что ни на есть натуральном своем замужестве такой была, недоступной для флирта всякого легкомысленного.

А потом ее положение взяло и рухнуло в одночасье – Игорь официальный развод затеял. Поначалу она побарахталась еще, конечно, чтоб скрыть этот факт от общественности, но разве такое скроешь? Такие факты, они особое свойство имеют – чем больше их скрыть стремишься, тем больше они изо всех щелей выползают.

В общем, неприкаянность ее в этом вопросе вышла наружу во всем своем тягостном безобразии, то есть в сочувствующе направленных в ее сторону взглядах сослуживиц и сослуживцев, в шепотках за спиной, в искренних и не очень искренних словах поддержки, что было по сути отвратительно-равнозначно. Ох уж эта искренняя и не очень искренняя поддержка, способная вогнать молотком в доску по самую шляпку любую нервно переживающую свою семейную драму женщину. И без нее – никак. Потому что не объяснишь же людям, что выслушивать их искренние слова поддержки – пытка настоящая. А что делать – надо было терпеть. И улыбаться благодарно – спасибо, мол, за проявленную вашу душевность, будь она трижды неладна. Спасибо, что напомнили лишний раз о временной моей женской ущербности.

Именно это проклятое чувство ущербности и толкнуло ее в то тяжелое время к Юрику, который тут же и легализовался, и шагнул смело вперед из тени тайных своих страданий. Прямо на глазах его это смелое преображение произошло. Можно сказать, под рукоплескание общественности. Долой, долой, мол, Юрик, всякие там униженные да тревожно-безысходные тайные взгляды, путь завоевания теперь открыт. Давай, шашку наголо – и вперед, пока почва женской ущербности новой да чужой травой не проросла. Самое место, самое время.

Да. Наверное, все так. Права общественность оказалась, наверное. И место, и время для Юриковых по Жене страданий оказались подходящими. Женя и сама не поняла толком, как это все у них тогда получилось катастрофически скоропалительно. Когда оконное стекло злым ветром разбивается, его же быстренько заткнуть хочется, неважно чем – подушкой, например. Вот и она свою дыру подушкой заткнула. Юриком то есть. Потому что надо было посещать бракоразводный процесс, потому что надо было смотреть в ставшие в одночасье чужими глаза Игоря. Потому что было это ужасно. Зло и холодно очень. И страшно. Точно так же было ей страшно, когда умерла бабушка и она осталась совсем одна. Перепуганная восемнадцатилетняя девчонка в большой пустой квартире с шорохами ночных звуков. Тогда Игорь, можно сказать, пришел и спас ее, как герой прекрасный и благородный. Просто поднялся этажом выше из убогой однокомнатной квартирки, которую он снимал в их доме два года уже и был знаком с нею, можно сказать, шапочно. Просто зашел, просто прижал ее к себе, от страха дрожащую, просто остался и стал жить. Это потом уж случились у них и свадьба, и белая фата – все честь по чести. А сначала она просто взяла и ему поверила. Потому что больше некому было поверить. Потому что он был большой и теплый. И взрослый. И самостоятельный. Каменная стена, из-за которой можно выглядывать изредка в трудную жизнь и плевать на все ее страшные страхи. И снова за стену эту прятаться. А почему нет? На то она и стена, наверное, чтоб за ней от злых ветров прятаться?

Вот и про Юрика ей так же подумалось – а почему нет?.. Что ему – слабо стеной этой быть? Чем он ей не стена? Вон как смотрит на нее восторженно-преданно. И вообще – он добрый, он тихий, он заботливый, он детей ее обязательно полюбит. Тем более, как выяснилось, у него своих нет. У него – ничего в жизни, как выяснилось. Ничего, кроме вздорной да истеричной жены, которая срывала на Юрике каждодневное свое раздражение. Бедный Юрик. Бедный Йорик…

В порыве жалостливой за любовь к себе благодарности она его даже домой к себе пригласила под предлогом полку к стене прибить. И ужином вкусным накормила. И с детьми познакомила. И ночевать оставила. И даже переспала с перепугу. Потому что любое предательство делает человека немного испуганным. И слабым. А особенно предательство близкого человека. А особенно – легализованное предательство, выведенное на людское судилище в самом прямом, даже буквальном смысле этого слова. То есть оно, конечно, очень цивильно бракоразводным процессом называется, но по сути все равно – судилище. Стоит бедная женщина на нем по другую сторону баррикады и слушает, как недавно еще очень близкий человек настоятельно просит судью удовлетворить его бракоразводное заявление побыстрее. Терпежу, мол, никакого уже у него не осталось. И каждое слово этого недавнего близкого прямиком в сердце летит, и таращит бедная женщина на него глаза, онемев от боли и ужаса. Кажется, вчера еще свой хлеб и кров, и тайные помыслы с ним делила, а сегодня – раз! – и на тебе. Получай. Ну как, как тут слабой не будешь? Тут и не таких глупостей со страху да от обиды наделаешь. Потом вдруг опомнишься, конечно, а дело-то уже сделано.

Женя именно так и опомнилась – вдруг. Иль спохватилась запоздало – чего это она творит такое?.. Потому что подушка в разбитом окне – вовсе от холода не спасение. Так, временная мера. Психологический скорее фактор эта подушка. Ну ее – пусть уж лучше ветер сквозь дыру эту хлещет, чем подушка углами торчит.

В общем, обнаружила она в одночасье, что неприятен ей стал Юрик до самой крайней степени отвращения. Почти до мерзости. Просто всю ее залило как-то враз по самую маковку отвращением этим дурацким, и сделать с ним ничего было нельзя. Вроде и уговаривать себя пыталась, и стыдить всяко – нельзя, мол, такие чувства нехорошие к человеку испытывать. Как будто они, чувства наши, к человеческим да к совестливым уговорам когда-то прислушивались! Плевать им на эти уговоры, они сами по себе живут, как хотят. И сами знают, на кого им следует отвращаться категорически. Вот и на Юрика бедного взяли они и ополчились, и ни за что совсем, казалось бы.

Хотя, если уж по правде рассуждать, Юрик этот был совсем уж никаковским. Или, может, Женя его именно таким видела – никаковским. Было, было что-то в его облике… маломужицкое. То ли суетливость какая излишняя, то ли с лица некрасивость – не поймешь. И еще – была у него голова в форме вытянутой такой желтенькой тыковки. Или дыньки. Ну да, голова в форме вытянутой дыньки с проплешинкой на самой макушке. Раньше он проплешинку эту закрывал старательно редкими мягко-цыплячьими волосами, зачесывая их с одного боку на другой, и волос этих катастрофически не хватало, и череп просвечивал сквозь них так жалко и так убого-стыдливо, что хотелось быстренько отвести от Юрика взгляд, чтоб не смущать его лишний раз. А потом его научил умный кто-то, и он вообще ее закрывать не стал. Просто подстригся коротко, заодно и весь жалкий волосяной камуфляж сверху остриг. Хотя и неизвестно еще, что было лучше в данном конкретном случае. Потому что выглядела теперь та проплешинка и не проплешинкой уже вовсе, а нелепой лысой шишечкой, невесть откуда у Юрика на голове взявшейся. Смешно. И жалко. И как себя ни стыди за такие ущербные человеческие ощущения, но оно все равно смешно. И все равно жалко. Если, конечно, тебя все это напрямую не касается. А если касается – тут уж тебе не до смеха. Тут уж выкручивайся как хочешь, чтоб из всего этого по-честному выскочить да человека вусмерть не обидеть. Хотя тут середины и не бывает – все равно ведь обидишь…

А Юрик тогда, наоборот, сильно будто духом воспрял. Распрямился весь, засиял мутно-голубыми глазками, аж засветился изнутри горделивым своим счастьем. И смотрел взором смешным да петушино-победным – смотрите, мол, добился-таки я расположения любимой женщины! Вот я каков на самом-то деле! А вы сомневались! И что Женю совсем уж окончательно от него отвращало, демонстрировал эту победу свою при любом удобном и даже не очень удобном случае – то подойдет юбку ей по-хозяйски отряхнет, то знакомить начинает со всеми подряд – вот она, мол, моя женщина, смотрите. Правда, хорошенькая? Это подруга моя, Женечка. Смотрите, смотрите все – моя любовница ничуть не хуже, чем у других. И я сам, стало быть, не хуже. А вы как думали?..

В общем, чем более Юрик счастьем победы горел, тем более Женя от всего этого в ужас приходила. Да еще и девчонки не унимались в своих убийственных по этому поводу комментариях, подливали потихоньку масла в огонь. Аленка, например, в силу своего возраста не успевшая подзабыть еще школьных уроков литературы, вдруг высказалась однажды про Юрика:

– Жека, да он же настоящий Карандышев. Точно, точно Карандышев! Помните «Бесприданницу» Островского?

– Да ну, скажешь тоже! – фыркнула в ее сторону Оля. – Карандышева какого-то приплела…

– Нет-нет, правда! Ой, да вы посмотрите, посмотрите на него! Он же и внешне даже похож!

– Да не выдумывай ты! – снова сердито махнула на нее рукой Оля. – Никакой он тебе не Карандышев! Мужик как мужик. Добрый, хороший. И умный. Его шеф знаешь как ценит? Просто ему с женой не повезло – не любит она его совсем. Это сразу видно. Живет, а любить не любит. Пилит все время, унижает всячески. Совсем мужика по стенке размазала. Вот вам и результат.

– Ой, а я даже слышала, что она на какой-то вечеринке оплеуху ему при всех закатила, – заговорщицки доложила Аленка, стрельнув в Женю глазами. – Что, правда, Оль?

– Ну да, было дело… – задумчиво проговорила Оля, глядя большими близорукими глазами в пространство и прожевывая старательно бутерброд с сыром. – Женьк, а он тебе на жену не жаловался случаем, а? Ты ж говорила, он у тебя ночевать оставался… А что? Она такая! Запросто и тебя побить может за такие дела!

– Да ну тебя! Не пугай меня! Как это – побить? Из ревности, что ли?

– Ну почему – из ревности. От досады просто, – констатировала Оля, махнув на нее рукой. – Так что насчет Карандышева Аленка где-то и права, наверное.

– Ну, а я что говорю! – радостно взвилась на стуле Аленка.

– А чему ты так радуешься-то, глупая? – осадила ее Оля. – Чего ж тут такого радостного-то? Ты хоть помнишь, чем там пьеса для бедной героини закончилась? Если судить по этим твоим дурацким аллегориям, то Женька теперь она и есть эта самая героиня? Как ее… Ну, бесприданница которая…

– Лариса?

– Ну да. Лариса. Которая все любви искала, да так и не нашла.

– Да ну вас, бессовестные! – сердито отмахнулась от них Женя. – А еще подруги называются. Вместо того, чтоб поддержать… И так тошно на душе, а вы…

– Да брось ты, Женька. Чего тут такого тошного-то? Ну, ошиблась, с кем не бывает. Дай ему полный отлуп, и все дела. Только учти – тут надо сразу и в лоб. Если начнешь по кусочку отрезать, завязнешь навсегда в объяснениях. На то они и Карандышевы, чтоб с ними не шибко церемониться. По-другому потому что не понимают. Как говорится, хоть и глупы, да самолюбивы очень. Или лучше это… Лучше ты ему романс прощальный спой, как бесприданница Лариса! Как там? «Он говорил мне, будь ты моею, и стану жить я, страстью сгорая…» – тут же заголосила она громким фальшивым фальцетом, закатив к потолку глаза и вытянув шею, чем рассмешила Аленку до слез. Женя тоже улыбнулась грустно, решив про себя, что Оля, как тут ни смотри, а все-таки права. Да, именно так и надо. Чтоб сразу – и в лоб.

Вечером после работы Юрик снарядился было проводить ее домой. То есть довезти на своей машине. Суетливо пробежал вперед, распахнул перед ней дверцу, подсадил под локоток.

– Женёк, а может, в магазин за продуктами заедем, а? – резво повернулся он к ней, плюхаясь на свое водительское сиденье. – Давай теста купим, Женёк? Пирог испечем. Я один рецепт начинки знаю – просто ум отъешь, как вкусно! И ребятам понравится.

Женя на секунду закрыла глаза, представила сразу, как суетится по ее кухне Юрик с повязанным на пузе фартучком в розовых оборочках, как мелькает там и сям его шишечка-проплешинка, потом вдохнула в себя побольше воздуху и на выдохе сурово произнесла:

– Нет, Юрик. Никуда мы с тобой больше не поедем. И никогда не поедем. Мы сейчас поговорим, потом я выйду из машины и поеду домой сама. На автобусе. И все. А завтра… С завтрашнего дня мы будем просто хорошими знакомыми. Как раньше. Ты прости меня, Юрик. Виновата, каюсь, я не должна была…

– Женя! Женечка, что ты! Не надо, Женечка! – вдруг кинулся он к ней, впился цепкими руками ей в плечи, даже встряхнул чуть-чуть, будто из последних отчаянных сил. – Ради бога, молчи, Женечка! Не говори ничего такого! Я умоляю тебя, Женечка! Молчи, молчи…

Женя подняла руки, с силой попыталась отодрать его ладони от плеч. И вдруг почувствовала, как они дрожат мелко, как в температурной больной лихорадке. И весь он дрожит. И плечи, и шея, и голова вместе с проплешинкой… Жалость на миг ударила горячо по сердцу, но давешние то ли раздражение, то ли отвращение тут же и напомнили о своем существовании, наплыли быстрой отрезвляющей и холодной волной. Беспощадной и суровой. До чего ж они злые, эти чувства – раздражение да отвращение. Как в наказание. Господи, да за что? И вовсе они ей не нужны, эти чувства… Но что, что теперь с ними делать-то?