Премила явно говорила о колдунье, обратившей семь лет назад Прова в камень. Что ж, сойти за уроженцев Синекряжья, где про эту Чернобогову прислужницу ведомо всем от мала до велика, у богатырей с царицей, похоже, получилось.

– Вот она, злыдня, хозяйкой этой избы и была, – огорошила меж тем гостей лесничиха. – Частенько сюда наведывалась, ворожбу здесь творила втайне от чужих глаз. Остатки чар и посейчас в округе держатся, не выветрятся никак. Для людей оно не опасно, но скот, лошади да собаки чуют и тревожатся. А после того, как царь Гопон ведьму одолел, дом этот долго пустым стоял. Пока государь нам с мужем его не пожаловал…

– Отчаянные вы, коли не боитесь в таком недобром месте жить, – сдвинул брови Василий.

– Эх, милок, так против царской воли не попрешь… Ну да ничего, живем… Вон, у нас и руны везде нанесены охранные. А изба еще хорошая, чего ей зря пустовать? – Премила принялась раскутывать горшок, где заваривались травы. – Только всё никак у мужа руки не дойдут ее снаружи подновить. Уж больно дел у него по лесной части много.

Подозрения насчет приветливой да разговорчивой молодой лесничихи у воеводы наконец улеглись, а вот жгучая тревога за Терёшку становилась всё крепче. Грудь у неподвижно вытянувшегося на лавке мальчишки еле вздымалась, и воевода боялся: еще чуть-чуть, и дышать сын Охотника перестанет совсем. Живчик на шее едва прощупывался. А когда Премила попросила Добрыню запалить еще одну лучину, поднесла к лицу парня и оттянула ему сначала одно, а потом второе веко, у Терёшки даже не дрогнули зрачки, сузившиеся, как черные точки.

– Давно ужалило-то его? – спросила лесничиха, процеживая в расписную глиняную кружку травяной настой из крынки.

– С час назад, – прикинул воевода. – Чуть больше даже.

Кружка в руках Премилы дрогнула. Молодка, озадаченно нахмурившись, так и уставилась на Терёшку.

– И он еще жив?.. – удивленно пробормотала хозяйка.

* * *

Товарищи по дружине считали Василия Казимировича зубоскалом и балагуром, сам же богатырь твердо верил: беды да напасти шарахаются от тех, кто их встречает широкой усмешкой, а не кислой рожей. Но сейчас великоградцу хотелось до хруста сжимать кулаки, когда он глядел на Терёшку. Степняцкие скулы, доставшиеся мальчишке от матери-южанки, проступили на истаявшем лице еще резче, виски запали, под закрытыми глазами – чернота… Эх, Вася, чего они стоят, твоя силища да острый меч, если не можешь ты хорошего парня от смерти заслонить?

Знал бы, даже не подпустил Мадину к тому подлому кусту! Оттащил бы за шкирку, не посмотрев, что царица. Визгу наверняка было бы на весь лес, зато не лежал бы смельчак и умница Терёшка без памяти пластом, и не тянула костлявая к нему стылые лапы…

Напоить сына Охотника зельем, приготовленным Премилой, кое-как удалось. Казимирович разжал Терёшке стиснутые зубы ножом, а лесничиха сумела влить мальчишке в горло несколько ложек теплого, горько пахнущего бурого настоя. Хоть и с немалым трудом. Когда молодка склонилась над парнем и начала над ним хлопотать, Терёшка вдруг захрипел и дернулся, опять выгнувшись в судороге. Голова запрокинулась и заметалась из стороны в сторону на промокшей от пота подушке. Едва у Премилы ложку из рук не выбил, а половина зелья выплеснулась у парня вместе с кашлем изо рта.

– Всё, что могла, я сделала, витязи. Парнишка ваш крепкий, первый раз вижу, чтобы яд жальцев так долго с человеком совладать не мог. Но сама я не справлюсь, – словно бы извинилась лесничиха. – Я ведь не лекарка. Так, от матушки переняла кое-что… Кому-то из вас надобно к нашим соседям на хутор съездить. Дед у них – умелый знахарь, многим помог, кого эта напасть едва не сгубила. А не случится старика дома, снадобья нужные его сноха даст, она в них разбирается…

Василий так и взвился со скамьи, чуть ее не опрокинув. Но, встретившись взглядом с жестким прищуром зеленых глаз побратима, стоявшего у Терёшки в изголовье, тут же понял: этого права Добрыня никому не уступит.

– Поеду я, – воевода тряхнул головой, отбрасывая со лба прядь темно-русых волос. – Только дорогу укажи, хозяйка.

Хмурая складка, залегшая над его переносицей, стала резче. Верный признак того, что переспорить не выйдет, проще гору каменную голыми руками своротить в одиночку. Горы, правда, поблизости не имелось, а тропка к хутору начиналась на другом краю поляны, прямо за домом.

– Смотри, никуда с нее не сворачивай, витязь. Заплутать у нас легче легкого. Там, дальше, овраг будет, тропа как раз вдоль него ведет. Потом выедешь на старую просеку, а за ней и хутор, – объяснила лесничиха.

– Добро, – отозвался воевода, поправляя на себе пояс с мечом. И уже с порога, нагибаясь в дверях, чтобы не задеть головой притолоку, коротко кивнул Василию с Мадиной: – Обернусь быстро. Даст Белобог, и самого знахаря привезу.

– Дай Белобог… – тихо повторила Мадина, когда за Добрыней и вышедшей его проводить Премилой затворилась дверь в сени. Покосилась вслед лесничихе и прибавила еще тише: – Не нравится она мне.

– Кто? Хозяйка? – удивился Казимирович. – Отчего же? Баба добрая, душевная.

– Такая душевная, что, того и гляди, на мед изойдет. А вы, два дурня с глазами маслеными, перед этой растетёхой ^[16] и растаяли, – слова алырки прозвучали неожиданно зло. – И травами этими вонючими несет у нее на всю избу так, что у меня аж виски разболелись…

Василий с недоумением пожал плечами. Запах трав, сушившихся в горнице, вонючим богатырю вовсе не казался. Горьковатый, слегка терпкий, примерно так растертая в ладонях степная полынь пахнет. И чего это царица взъелась?.. Может, ревнует? Мужа-то своего непутевого она крепко любит, но такая своенравная гордячка наверняка привыкла, что ее краса да высокий род должны всем встречным-поперечным головы кружить…

В сенях послышались шаги, и на пороге появилась Премила. Подошла к постели Терёшки, опять вздохнула и покачала головой.

– Не убивайся так, витязь, – участливо и тепло произнесла она. – Вон как извелся, даже с лица почернел. И старшой ваш весь за парнишку сердцем изболелся, хоть виду и не подает… Я же говорю: малец крепкий, есть надежда, что выдюжит. Давай-ка пока на стол соберу. Беду куском пирога не зажуешь, но вам силы надобны. Благо я к приходу мужа настряпала разного, все свеженькое да горячее еще, с пылу с жару.

Духом из печи, откуда принялась хозяйка вытаскивать наготовленное, потянуло таким, что Казимирович не выдержал, громко сглотнул набежавшую слюну. Хоть и стало великоградцу нестерпимо стыдно за себя, обжору. Что греха таить: поесть богатырь любил. Да что там, все вояки не прочь как следует брюхо себе набить, но Василий обычно ел за троих, за что еще юнцом получил от товарищей прозвище Обжирало. Кличка, правда, не прижилась, но про страсть Василия к еде в дружине знали все.

На столе тем временем появились и румяный пирог, накрытый вышитым рушником, и томленая в расписной глиняной плошке пшенная каша, залитая скворчащей сметаной с яйцами, и дымящийся горшок щей.

– Ты особо на ее стряпню не налегай, – шепнула Василию Мадина. – Осторожней будь.

Сама она за стол так и не села, отговорилась тем, что есть, мол, не хочется.

Богатырь лишь хмыкнул. Ясное дело, Мадина никак не может себя простить за то, что случилось с Терёшкой, с того и к хозяйке, ни в чем не виноватой, на пустом месте цепляется… Но заподозрить в добросердечной и радушной лесничихе отравительницу – это уж ни в какие ворота!

Обижать Премилу отказом Василию было неловко – от всей души ведь угощает, так что долго чиниться он не стал. Устроившись за столом, пододвинул к себе наполненную до краев миску. Зачерпнул первую ложку горячих, подернутых золотым жирком мясных щей с капустой, подул, отправил в рот… и убедился: готовит лесничиха так, что язык, гляди, невзначай проглотишь. Первая же ложка разбудила в нем лютый волчий голод, такой, словно Казимирович три дня не едал. А когда Василий откромсал себе поджаристый ломоть пышного, сочащегося маслом сдобного пирога-рыбника, то со стыдом понял, что от стола его уже за уши не оттащить. Пока не сметет хотя бы половину того, что выставлено.

– Уму помрачение, какая ты стряпуха знатная, хозяюшка, – пробормотал русич с набитым ртом. – Повезло твоему мужу.

На Мадину, украдкой делающую ему предупреждающие знаки, богатырь уже внимания не обращал. Совладать с собой он не мог, уплетая за обе щеки наготовленные лесничихой разносолы. Миску после щей чуть не вылизал, пирог мигом уполовинил, а когда перешел к рассыпчатой подрумяненной каше, Премила дважды накладывала гостю с горкой добавки. Да еще из сеней, куда ненадолго выходила, пока великоградец расправлялся с пирогом, принесла свежего творога и туесок с медом. Этим заедкам Казимирович тоже воздал должное.

– Молочка налить? – спросила Василия довольная хозяйка, когда тот наконец отвалился от стола. – Топленого?

– Можно, – крякнул Казимирович, тряхнув русыми кудрями и подкрутив усы.

Богатырь и сам не заметил, как его разморило. Бывает такое после сытной еды, в сон клонит. Или виновата во всем непонятная усталость, что навалилась еще в лесу? Поданную Премилой кружку великоградец осилил уже с трудом, то и дело зевая. Веки прямо склеивались.

– Глаза что-то слипаются, мочи нет… – еле выговорил он, растягиваясь на лавке и подкладывая под голову локоть. – Если что, сразу разбудите, красавицы…

Одолел сон Василия мгновенно. Свинцово-тяжелый и крепкий, точно провалился богатырь в бездонную черную яму.

* * *

«Почему не веришь? – в мыслях коня отчетливо сквозила обида пополам с неутихающей тревогой. Не за себя, за хозяина, который непрошибаемо почитает себя из них двоих самым умным. – Этой, в доме, веришь, а мне – нет?»

– Мне тоже не по себе, дружок, – Добрыня чуть пригнулся в седле, проезжая под протянутым над тропой суком, обросшим косматой бородой лишайника.

Чащоба за поляной, где стояла изба лесничего, снова стала глухой и темной, но тропка, что вилась краем глубокого и широкого, заросшего папоротником оврага, по которой ехал богатырь, была натоптанной. Ходили по ней часто.

– Мир этот – не наш, иной, – кому он это говорит, коню или себе? – А тут, в округе, еще и остатки темной волшбы воздух да землю пропитали, ведь в той избе когда-то ведьма сильная жила. Их ты и чуешь. Вот и тревожишься.

Бурушко принялся твердить, что вокруг нехорошие места, от которых жди беды, едва поляна с избой скрылась за деревьями, но упрямиться все же не стал. Лишь осуждающе всхрапнул: мол, если что, то я сказал, а ты услышал.

Воевода спорить тоже не желал, у него голова была занята другим.

Пробираясь по тропе, Добрыня запретил себе сомневаться в том, что знахарь с хутора Терёшке помочь сумеет. Судьба на узкой стежке людей зря не сводит, в этом богатырь убеждался не единожды. Не раз уже успел Никитич поблагодарить удачу и за встречу с парнем из села Горелые Ельники. И не в том даже дело, что мальчишка, смущенно признавшийся богатырям в дружбе с берегиней, умеет видеть нечисть и чащобных духов. Терёшка весь был как жаркий огонек, рядом с которым и на стылом осеннем ветру другим тепло, и на трескучем морозе.

Такие ребята золотые жить да жить должны. А не умирать по-глупому на чужой стороне в пятнадцать лет.

Деревья, тесно сомкнувшиеся над тропинкой, слегка расступились, воевода перевел коня на рысь… и тут же натянул повод. Овраг дальше круто изгибался вправо и делал петлю. Повторяя его изгиб, тропа тоже поворачивала направо, ныряя в гущу леса. Судя по всему, кругаля в объезд надо было дать изрядного.

Добрыня подъехал к краю оврага. Глинистые склоны, оплетенные древесными корнями, вниз обрывались почти отвесно, на дне глухо журчала вода и вспухал белой опарой туман. Спуститься с этакой кручи с конем, а потом вскарабкаться по скользкому склону наверх и думать было нечего. Но зато как раз в этом месте овраг слегка сужался и шириной был, на глаз, примерно саженей в пять. На другой стороне виднелась ровная поляна, очень похожая на ту, где стояла изба лесничего. Даже черная чахлая травка ее покрывала такая же.

– Ты как, сможешь перепрыгнуть? – наклонился Добрыня к уху жеребца. – Время дорого, а нам поспешать изо всех сил надо.

Понятно, что Премила беспокоилась за воеводу, здешних мест не знающего, потому и отправила по безопасной тропе, но этак они спрямят путь без малого вдвое.

Бурушко обиженно хрюкнул. Странности Иномирья действовали на него слабее, чем на хозяина. Ни силы, ни сноровки жеребец не потерял и тут же доказал это делом. Овраг перескочили играючи, плавным длинным прыжком, и дивоконь, захрапев, остановился далеко за краем обрыва. Добрыня легонько хлопнул любимца по лопатке, а Бурушко откликаясь на ласку, добродушно фыркнул, мол, а ты сомневался!

Трава на поляне, присыпанная наметенными ветром хвоинками и опавшими листьями, хрустко ломалась под конскими копытами. Больше в этом черном круге, зияющем обширными проплешинами, не росло ничего, зато были рассыпаны внутри него какие-то оплывшие холмики. Каждый локтя в два-три вышиной. Парочку таких же, правда, поменьше, русич заметил и у дома Премилы. Опять пни, мельком подумалось Добрыне, когда он посылал жеребца на рысях через поляну. От старости в труху почти превратившиеся и мхом обросшие… Или это муравейники?

Верхушку одного из «пней» левая передняя подкова Бурушки задела случайно. Затянутый тонкой пленкой темного дерна холмик-курганчик развалился, осыпался, и под копыта прянувшему в сторону коню покатилось что-то светлое и круглое.

«Смотри. Что это такое, недоброе-непонятное?»

Напрягшийся жеребец встал на месте как вкопанный, требуя, чтобы хозяин вгляделся попристальнее в непонятное «нечто». Добрыня наклонился с седла – и помрачнел пуще прежнего, рассмотрев, что именно лежало на пути. Это был череп, уставившийся на богатыря пустыми глазницами. На первый взгляд человеческий, с целыми, молодыми зубами, но и вправду донельзя странный. Черепная крышка выглядела какой-то смятой, а перекошенные лицевые кости словно бы невесть с чего взяли да вдруг оплавились, как оплывает нагретый на огне воск.

Или словно череп долго переваривался в чьем-то брюхе. Да так до конца и не переварился, и его изрыгнуло наружу.

Спешившись и вернувшись к потревоженному курганчику, воевода склонился над «пнем» и немедленно выругался.

Человеческие ребра, берцовые и тазовые кости, позвонки… всё это было не просто перемешано здесь в беспорядке, как попало, и свалено в кучу. Кости – обтаявшие, истончившиеся, полупереваренные – уже и на кости толком не походили. Друг с другом они слипались в бугристые комья, склеенные сухой, застывшей ломкой слизью. Нашелся в жуткой груде и еще один череп, такой же перекошенный и будто оплавленный, как и первый.

«Их сожрали. Не зверь. Чужое, голодное. Страшное».

Бурушко захрапел, ударив оземь копытом. А у Добрыни, пока он жуткую находку разглядывал, в голове как молния полыхнула.

Богатырь наконец вспомнил, откуда знает про такие поляны – «ведьмины плеши», где в кругах мертвой земли ничегошеньки не растет, кроме черной стекловидной травы. Читал о них воевода в трудах Ведислава-писаря, побывавшего в Китеж-граде и написавшего потом для князя Владимира толстенную книжищу о чудищах дивных и разной нечисти. Про яг-отступниц там тоже рассказывалось, хоть и мало. О подноготной этих лиходеек даже в Китеже ничего толком не ведомо. Кроме того, что служат они Тьме и что сила отступниц держится на волшбе Чернояра, а прочие яги их люто ненавидят.

Но одно Добрыня запомнил из книги Ведислава крепко: увидишь на такой поляне избушку, где живет ласковая красавица-хозяйка – уноси ноги без оглядки, пока цел. Не красна девица это и не молодка-лебедушка, а чудовище в женском обличье, заманивающее к себе путников. А когда вытечет из жил пленника кровь на ритуальном столе под ножом страшной ведьмы-людоедки, останки бедолаги доест и переварит… избушка. Чем жилище отступницы голоднее, тем оно с виду более ветхое да покосившееся. Ну а перестанет попадаться злодейке добыча, так изба перекочует на другое место, ведь, как у всех яг, они еще и ходить умеют.

Холмики на поляне – это погадки лесничихиной избы, которая отсюда перебралась за овраг, поближе к ручью. Но, видно, отступнице и там с поживой не больно везло, пока не сунулись в ее логово гости из Белосветья.

Где была Добрынина голова дурная – и почему он то, что у Ведислава вычитал, не вспомнил раньше?! Потому что исходил тревогой и страхом за Терёшку и ни о чем другом думать не мог, а встречи с ягой в Иномирье и подавно не ждал? Или его одурманили и заморочили не только ямочки на щеках Премилы, показное добросердечие да васильковый взгляд с поволокой, но и злые чары, незримо витавшие в избе? Ох, не сухими целебными травами там пахло… Да и тому, что хозяйка носит серебро, он напрасно доверился, видать, это тоже морок. Как и охранные руны на стенах.

Не решись Добрыня срезать путь да не будь Бурушко конем богатырским, которому широкий овраг нипочем, русич на курганчики эти не наткнулся бы. А хутора за оврагом никакого нет, сомнений в том уже не оставалось. Отступница решила их разделить, чтобы убить поодиночке.

Ничему-то тебя жизнь не учит, Никитич. Опять хватанул полным ртом кипящего молока и ладно бы одному себе губы обварил, так еще и товарищей подвел под беду.

– Едем назад, и быстро, – развернув коня и поставив ногу в стремя, воевода тихо добавил: – Прости меня, дурня. Впредь буду твоему чутью больше доверять…

Вот тут-то Бурушко и заржал, яростно и заливисто, предупреждая хозяина об опасности.

Они хлынули волной – твари, словно вылезшие из жуткого сна. Или даже из самого Чернояра. Шевелящаяся, клацающая жвалами, щелкающая клешнями волна, переливаясь через край оврага, покатилась к богатырю и дивоконю, пытаясь окружить с трех сторон и зажать в полукольцо.