– И, вы понимаете, Ерофеев, – вот вы, наверное, еще не служили в армии? – ну что ж, будете служить. И там вы поймете, что значит жизнь. Настоящая жизнь. И, вы представляете, – вы служите во флоте, ваша девушка далеко от вас, вы – в открытом море… И вот вся эта дружная, сплоченная семья матросов запевает песню о девушке, которая ждет возвращения матроса, – ну, одним словом – простую советскую песню, – ведь вы с удовольствием подпоете… Уверяю вас – если вы попадете в хороший коллектив, вы сделаетесь гораздо проще… Гораздо проще…

– Не думаю… По крайней мере, мой, извините, духовный мир никогда не сузится до размеров того мирка, которым живут эти ваши любящие матросы.

– Гм… «любящие»? Узкий мирок? Вы, наверное, никогда не были любящим?

– Наверное.

– Почему – наверное?

– Тттак… Видите ли, – я вообще не собирался касаться интимных вопросов…

– Ну, ладно… Хе-хе-хе… Вы комсомолец, Ерофеев?

– Да… комсомолец.

– Авангард молодежи?

– Видите ли, я давно поступал в комсомол и…немножко запамятовал, как там написано в уставе – авангард или арьергард…

– Вы ммило шутите, Ерофеев…

– Да, я с детства шутник.

– Очччень жаль… оччень жаль… А вы не знаете, по какому поводу я спросил вас – комсомолец вы или нет?

– Откровенно говоря… теряюсь в догадках…

– Гм… «Теряетесь в догадках»… А ведь догадаться, Ерофеев, не слишком трудно… Знаете, что я вам скажу, – вы никогда не собьете с правильного пути нашу молодежь – и, пожалуйста, бросьте всю эту вашу… пропаганду…

– О боже! Какую пропаганду?!

– Ккаккой же вы милый и невинный ребенок все-таки! Вы даже не знаете, о чем идет речь! «Теряетесь в догадках»! Знаете что, Ерофеев, – бросьте кривляться! Поймите ту простую истину, что вы стараетесь переделать на свой лад людей, которые прошли суровую жизненную школу и которые, откровенно вам скажу, смеются и над вами, и над той чепухой, которую вы проповедуете… Смеются и…

– Извиняюсь, но если я говорю чепуху и все смеются над этой чепухой, так почему же вы так… встревожены? Ведь вы, я надеюсь, тоже прошли суровую жизненную школу?

– Я не встревожен, Ерофеев. Я тоже смеюсь. Но это не простой смех. Когда я вижу здорового, восемнадцатилетнего парня, который, вместо того чтобы со всей молодежью страны бороться за наше общее, кровное дело, только тем и занимается, что хлещет водку и проповедует какое-то… человеконенавистничество… – мне становится даже страшно! Да! Страшно! За таких, извиняюсь, скотов, которые даже не стоят этого!

– Чего – «этого»?

– Да! которые даже не стоят этого! Вы знаете, что мой отец вот таких вот, как вы, в сорок первом году расстреливал сотнями, как собак расстреливал?!. Эти…

– Вы весь в папу, товарищ секретарь.

– А вы-ы не-е издевайтесь надо мной!! Не из-де-вай-тесь! Слышите!? Издеваться вы можете над уличными девками! Да! Издеваться вы можете над уличными девками! А пока – вы в кабинете секретаря комсомола!

– Извините, может, вы мне позволите избавить вас от своего присутствия?

– Я вас нне задерживаю – пожалуйста! Но, говорю вам последний раз – еще одно… замечание – и вас не будет ни в комсомоле, ни в тресте… Я сам лично поставлю этот вопрос на комсомольское собрание!

– Гм… Заранее вам благодарен.

– Не стоит благодарности! Идите!! И заодно опохмелитесь! От вас водкой разит на версту…

– А я бы вам посоветовал сходить в уборную, товарищ секретарь. Воздух мне что-то не нравится… в вашем кабинете.

15 марта

И все-таки.

Что бы со мной ни было, – никогда ничто меня не волнует, кроме, разве, присутствия Музыкантовой.

В этом смысле я следую лучшим традициям.

Прадед мой сошел с ума.

Дед перекрестил дрожащими пальцами направленные на него дула советских винтовок.

Отец захлебнулся 96-градусным денатуратом.

А я – по-прежнему Венедикт.

И вечно таковым пребуду.

16 марта

Ах, господа, мне снился сегодня очаровательный сон! Необыкновенный сон!

Мне виделось, господа, что все меня окружающее выросло до размеров исполинских, вероятно, потому, что сам я превратился во что-то неизмеримо малое.

Я уже даже не помню, господа, в какую плоть я был облечен. Могу сказать только одно – я не был ни одним из представителей членистоногих, потому что на лицах окружающих меня исполинов не выражалось ни тени отвращения.

Ах, господа, вы даже не можете себе представить, каким уморительно жалким было мое положение и каким невыносимым насмешкам подвергалась личность моя!

Одни сетовали на измельчание человеческого рода.

Другие предлагали в высушенном виде поместить меня в отдел «Необыкновенная фауна».

Третьи рассматривали меня через вогнутое стекло, – и это было для меня всего более невыносимым.

Члены Политбюро тыкали пальчиком в мой животик. Отставные майоры проверяли прочность моих волосяных покровов. Служители МВД совершенно бездоказательно обвиняли меня в связях с Бериею. А один из вероломных сынов Кавказа предложил даже изнасиловать меня.

Ах, господа, вы даже представить себе не можете, до какой степени уязвлены были мои человеческие чувства. Ибо – кем бы я ни был тогда – чувства человеческие по недоразумению во мне сохранились.

Я ронял из глаз миллиарды слез, сквозь слезы цитировал графа Соллогуба, подбирая выражения по возможности «жалкие», – на какие только ухищрения не пускался я, дабы вымолить у них снисхождение…

Я знал, что все эти чудовищные создания в действительности жалеют меня и в душах их, смягченных присутствием существа беззащитного, нет ни тени насмешки…

Я не верил, что исполины эти совершенно искренне – неумолимы.

Но снисхождения не было. И я бы погиб, господа, погиб неминуемо, если бы вдруг… (вдруг!) ослепительный свет белого кителя не рассеял мрака окружающей меня звериной непреклонности.

И не только я – все неожиданно осознали, что только он – он, излучающий ослепительный свет, имеет законное право над моей судьбой властвовать.

Ах, господа, этот человек мог раздавить меня указательным пальцем, этот человек мог подзадорить безумство гигантов. Он мог, наконец, остановить глумление и спасти меня от ревущей толпы, подвергавшей меня осмеянию…

Но именно-то в это мгновение, господа, я проснулся. Да, черт побери, как это ни плачевно, я проснулся и вынужден был оставить вдохновенное ложе свое.

В состоянии не то грустной неопределенности, не то неопределенной грусти запахнулся я в простыню и подошел к растворенному окошку, дабы созерцанием мартовского утра растворить тягостный осадок, оставленный в душе моей исчезнувшим сновидением.

Все действовало на меня успокаивающе. И занесенные снегом деревья, которые чем-то напоминали мне клиентов 144-й парикмахерской, еще не успевших закончить священный обряд брадобрейства. И совершающий утреннюю прогулку страж внутреннего спокойствия. Одним словом, исключительно все, что попадало в поле моего зрения.

И вы представляете, господа, настолько удачно белый китель милиционера гармонировал с белым блеском заиндевелых деревьев, настолько умиротворило душу мою созерцание мартовского пробуждения, что все существо мое неудержимо охватило желание согреть на груди своей стража утреннего спокойствия.

Да, да, господа, можете не удивляться странности моего желания, – его выполнение было слишком реально для удовлетворенного существа моего. По крайней мере, я был в этом совершенно уверен, когда нахлынувшая на меня буря родственных чувств заставила меня с четырехметровой высоты пасть на шею моего благодетеля.

Да, я действительно пал ему на шею, я залил слезами белый китель его, спасший меня в минувшем сне от насмешек неумолимой толпы.

«Миленький мой, – сквозь слезы шептал я ему, между тем как он, опрокинутый на землю, пытался освободить горло от цепких перстов моих, – миленький мой, ведь это же были вы, ведь, если бы я не проснулся, вы обязательно спрятали бы меня в карман… не правда ли?.. Да, да, да, я вам всегда говорил, что все они – отвратительные насмешники…»

Ах, господа, если бы вы могли понять, насколько чистосердечными были слезы мои и благодарности, обращенные к телу уже бездыханному, но все же милому моему сердцу. Для меня безразличны были и рев сбежавшейся толпы, и град неистовых проклятий, которым осыпали беспомощное существо мое.

«Ведь я же всегда говорил вам о тщете суеты мирской, – продолжал я, переводя взоры с бездыханного трупа на пробивающегося через толпу милиционера, – тогда вы были еще великолепнее, а потомок Багратиона покушался на невинность мою! Снова судьбы мои в ваших руках, благодетель мой, – и все равно через мгновение я уйду от правосудия вашего –

Я просыпаюсь».

7.00 веч.

17 марта

Ссскоты!

Они думают, что тоска по их физиономиям заставляет меня посещать Стромынку!

18 марта

«Такой чудак – этот Ерофеев. Вечно что-то читает,

читает… Пьет охуительно».

Николай А.

«Молчит-молчит, целыми сутками молчит, а потом сразу что-то нападет на него, – так и не узнаешь: хохочет, как жеребец, матом ругается, девок щупает. И вечно это свою „Не искушай“ поет».

Аграфена З.

«А денег ему не давай – это ведь такой пропойца!»

Мария С.

«Знаешь что – я сам чудак, много чудаков видел, но такого чудака первый раз встречаю».

Анатолий П.

«А что Венька скажет?! Да ничего он не скажет. Опять будет под окном Абрамова петь:

Избавь твою Саг’у от пытки напг’асной!

Взгляни еще г’аз на меня, Мой ангел пг’екг’асный!»

Александр С.

«Ну, уж если Ерофеев скажет что-нибудь такое – так вся абрамовская бригада за пупки хватается».

Геннадий С.

«Грамотный человек… О политике так умно рассуждает – его никак и не переспоришь. Не знаю, за что его выгнали из института… За пьянство, наверное».

Геннадий С.

«Да-а-а, что пьет, так это пье-о-от».

Иван А.

«Черт его знает, что у него на уме. Темный человек… непонятный. Уж из человеческой шкуры хочет вылезти… все у него поперек, все не так…»

Анна С.

«Венька, признайся, что ты иностранный агент. Я же вижу».

Анна Б.

«А тюрьмы ему не миновать».

ладимир А.

19 марта

Вспомнилось неожиданно все прошлогоднее. Показалось странным, что то, что еще недавно казалось только что пережитым, теперь – в полнейшем тумане.

Предался тоскливому пьянству.

Напившись, бормотал невнятное.

20 марта

– Послушай, ну вот что тебе нужно, – ну тебе сейчас девятнадцатый год, предположим. Будет тебе девятнадцать – будешь увиваться за девками. В 26 лет женишься, отработаешь век свой на пользу государства, воспитаешь детей… Ну, и умрешь тихонечко без копейки в кармане.

– И неужели ты считаешь это образцовой жизнью?

– Ннуу… образцовой – не образцовой, по крайней мере, все так живут. И ты проживешь точно так же.

– Извиняюсь, сударыня, если бы я знал, что у меня в перспективах – обычная человеческая жизнь, я бы давно отравился или повесился.

– Давно надо бы.

– Да, конечно. Однако же я все-таки живу. Ну, а вот ты, Анечка, тебе девятнадцать лет – мне все-таки интересно знать, что у тебя сейчас в голове.

– Как это так? Ннну… вот сейчас, например, думаю, скоро ли пять часов, хочу вот себе платье купить, на танцы сегодня пойти.

– И все?

– Нет, почему… а вообще-то, для какого черта это тебе надо знать? Что это ты экзаменуешь меня, как английский шпион?

– О боже мой! Если бы я был английским шпионом, милая, меня бы совсем не интересовал образ мыслей рядовой пролетарской девки.

– Так а для чего же тебе это все надо?

– Ттак просто… противно мне что-то смотреть на вас, господа пролетарии… Пошло вы все живете…

– Э-э-эх… «противно ему смотреть»! да ты бы сначала на себя посмотрел, как ты живешь, ты же как первобытный человек живешь – одеваешься черт знает как, на танцах никогда не бываешь, в кино не ходишь… я бы давно подохла с тоски.

– Да, я тебе слишком сочувствую… Остаться тебе одной – значит действительно «подыхать с тоски». По крайней мере, известно, что человек мало-мальски умный, оставшись вне общества, бывает все-таки наедине со своими мыслями. Вам же, госпожа пролетарка, поневоле приходится тяготиться полным одиночеством.

– Я ннничего не понимаю, что ты за чепуху порешь…

– Ну и слава богу… Мне даже приятно сознавать, что человек со средним образованием не может понять самых простых вещей…

– А что ты мне тыкаешь образованием?! Я, может, больше тебя в жизни разбираюсь… И не «может», а точно…

– Охотно тебе верю, Аничка… Ты видела гораздо больше меня; можно дожить до семидесяти лет и увидеть еще больше – и в довершение всего вздохнуть: «М-да, тяжелая эта жизнь». Да черрт побери, это все равно что объехать целый свет, накопить громадное количество впечатлений, вернее – иметь возможность их накопить, – и по возвращении сказать только: «М-да, а земля все-таки круглая», когда это давно всем известно!

– Ну вот, опять ты ерунду понес, ты же совершенно не знаешь ничего и знать ничего не хочешь… книжками только интересуешься…

– Постойте, а чем же вы интересуетесь еще, кроме вот только что перечисленных вещей?

– Хотя бы своей жизнью интересуюсь… Сидишь вот без копейки, – так поневоле будешь думать о своей жизни… и смеяться над такими вот дураками, которым все равно…

– Позвольте, позвольте, Бабенко, – вы жалуетесь на материальную необеспеченность, – и я вам вполне сочувствую – вам необходимо, предположим, заработать десять рублей в день. Чтобы заработать эти деньги, товарищ Бабенко, вам надо ежедневно нагрузить на машину, сгрузить и уложить в штабеля тринадцать тысяч штук кирпичей – это почти 25 тонн! Теперь представьте себе, Бабенко, что десяти рублей вам хватит только на хлеб и соевые бобы. Если вы не хотите разгуливать по столице голой и иметь к тому же катар желудка, нагрузите 75 тонн…

– Э-э-эх…

– Постойте, постойте. Вы скажете, товарищ Бабенко, – я не лошадь! Вам ответят таким же тоном – ах! если вы не лошадь – вкушайте соевые бобы и страдайте катаром желудка! Как видите – все в пределах законности!

– Ну, и к чему ты все это?

– Гм… минутку терпения! Теперь… у вас, конечно, возникает вопрос: кто же виноват в том, что мне приходится выполнять лошадиную работу – только чтобы обеспечить себя черным хлебом? Ведь, надеюсь, не Абрамов, который получает указания от Зеленова, не Зеленов, который полностью подчиняется Суворову… ну… и так далее… Одним словом, в розысках виновного вы доберетесь до государственного аппарата. А разве вы имеете что-нибудь против Советской Власти? Вы ведь только сейчас осуждали мою антисоветскость, и потому вы совершенно лояльны. Ттта-ак. Но, может быть, вы только внешне боитесь высказываться против Советской Власти, а внутренне вы готовы ее низвергнуть – в таком случае вы, товарищ Бабенко, выражаете идеологию буржуазного класса, ибо, как явствует из статьи Владимира Ильича Ленина «Партийная организация и партийная литература», – «тот, кто сегодня идет не с нами, тот против нас»! Вы доверяете Ленину, товарищ Бабенко?

– Слишком.

– Гм… Прекрасно. Но ведь вы, кажется, не питаете особой любви к буржуазному миру – 5 минут назад вы говорили: «Живешь вот, как в Америке!» Вероятно, ваше мнение об Америке совершенно искреннее. Лев Толстой сказал как-то: «Женщины всегда искренни своим телом…» Вы телом искренни, товарищ Бабенко?

– Угу.

– Чудненько. Отсюда следует, что вы ни внешне, ни внутренне ничего не имеете против Советской Власти – и все-таки выражаете недовольство своим существованием! Вы без ума от Никиты Хрущева – и тем не менее вам хочется кушать, видите ли!

– Шпион…

– Вот именно! Далее – вы, вероятно, полагаете, что государство внемлет вашим стенаниям и осыпет вас благодеяниями за ваш непосильный труд… Следует напомнить – руководство нашего треста обращалось с петицией к строительному министерству – однако министерство отказалось повысить расценки! Вам остается только одно – вдохновляться тем, что ваши потомки будут полностью удовлетворять свои потребности. Они возблагодарят вас, товарищ Бабенко!

– А мне – срать на потомство.

– Гм… Наконец-то слышу «глас пролетария»! Чюдненько!.. Чюдненько!.. Так – чоррт побери!! – Аничка, – неужели же блекнуть вашим дивным формам?! Плюньте на…

– Бро-ось!

– Плюньте на слезы и христианское смирение! К вашим услугам – Белорусский вокзал! Взбунтуйтесь против человеческой морали! Ведь убивают же, грабят, валяются в канавах люди! И умные люди!

А что же? Ведь и у вас нет другого выхода! Ложитесь в прохладу вокзального сквера, обнажайте свои пышные перси, зазывайте клиентов, ччоррт побери!

– Перестань… Венька!

– «О, кто бы ты ни был, прохожий, пади на грудь мою! Отумань разум мой! Исцелуй меня всю! „О, сжимай меня в страстных объятьях“! (Ведь не жрать же мне соевые бобы, в конце концов!) Раствори меня в себе, о прохожий! Я утопаю в… целуй меня! Еще! Еще! Один рубль! Два рубля! Три! Пачка маргарина! Полкило колбасы! Ах!»

– Ха-ха-ха-ха! Нет, Венька, ты просто гений! Только я не понимаю, почему тебе все – смешно!

– То есть как это – смешно? В материальной необеспеченности я просто не вижу никакой трагедии… Ну, а если для тебя это трагедия, так…

– Не понимаю, что ты за человек!

21 марта

Я прежде всего – психопат. И потому нагромождение нелепостей может считаться даже достоинством только что мною выпущенной «теории дней недели».

Гениальные мои гипотезы о магическом влиянии пятницы на судьбу мою никого еще не заставили мистифицировать «свой» день недели и цифирно узаконить мистификацию. Поэтому я беру на себя обязанности первооткрывателя.

Во-первых, самые мрачные дни моего существования:

1 июля 55 г., 4 мая 56 г. и 8 марта 57 г. – приходились на пятницу. Все три дня ознаменованы «покушениями» на самоубийство.

Далее: пятницей обозначены все четыре кульминации моей половой чувствительности: 11 мая 56 г., 15 июня 56 г., 7 сентября 56 г. и 21 декабря 56 г.

В пятницу 15 июня 56 г. скончался мой отец.

В пятницу 5 октября 56 г. скончался мой брат.

В пятницу 15 февраля 57 г. – моя матушка.

Далее. Обстоятельства чисто прозаические:

В пятницу 24 июня торжественно был вручен мне золотой аттестат. День моего первого вселения в студенческое общежитие – 2 сентября 55 г. и день моего «последнего выселения» – 8 февраля 57 г. – неоспоримые пятницы.