Я не признаю разделения человеческих действий на добродетельные и порочные! Если мои действия удовлетворяют меня – и людей, внушающих мне чувство удовлетворения самим фактом своего существования, – в этом случае в их и в моей власти признать удовлетворительными для нас порочность или добродетельность моих действий!

Если же оценка моих действий проистекает от человека, мне незнакомого и, следовательно, порочного в силу незнакомства со мной («он позволяет себе наглость не знать меня!»), – я не премину доказать обратное!

Если мои убеждения – логически верные, я торжествую! В противном случае – без промедления отрицаю логику!

Я – человек дурного вкуса и животного обоняния!

Я никогда не бываю счастлив, в обычном понимании! Я могу только иметь вид человека, напуганного счастием!

Я даже не разграничиваю понятия «счастие» и «несчастье», точно так же как не различаю вкуса голландского и ярославского сыра!

В лучшие минуты – я могу преследовать цель, но непременно – цель, убегающую от меня ленивым галопом! Рысь и аллюр меня не прельщают!

Общечеловеческие понятия красоты ввергают меня в состояние недоумения! Мне понятно наслаждение мелодичностью звуков! – Мелодичность – выражение грусти! А грусть не может не быть красивой!

Мне понятно восторженное восприятие природных красот! Но чем более привлекательны для человеческих восприятий произведения искусства, тем более они искусственны!

Немногие произведения искусства могут и во мне разливать удовлетворение! – Так же, как может восторгать меня вынужденная грациозность в движениях человека, скованного ревматизмом!

Красиво уложенный навоз может услаждать мои взоры! Но созерцание мраморных апофеозов итальянской красоты не может вызвать во мне ничего, кроме отвращения, в лучшем случае – равнодушия!

Я – человек относительно нравственный!

Незнакомые люди вызывают во мне чувство равнодушного озлобления, а все прочие относятся мною к разряду любимых или презираемых – в зависимости от степени лестности их собственного мнения обо мне!

Для меня не существует предательства просто! Я отвергаю предательство, одухотворенное благородными целями! И считаю совершенно естественной способность человека к предательству ради удовольствия быть предателем!

Мне безразличны половые проблемы! Но я с восторгом приемлю любой намек на бисексуальность!

Всякое половое откровение вызывает во мне отвращение! Но половые извращения всегда будут значиться в моем сознании как высшее проявление прогресса человеческой психики!

Я – оптимист!

И склонен полагать, что все мне не нравящееся – комплекс моих капризных ощущений!

Я восторженно приветствую любое отклонение от нормально человеческого! Но я не могу понять, почему отдается предпочтение «возвышению», если «верх» и «низ» – однородные отклонения от общечеловеческого уровня!

К тому же возвышение – временно!

А быть «ниже» – по свидетельству физических законов – гораздо более устойчиво!

Я не верю в существование людей искренних и принципиальных! Можно уверить себя самого в своей принципиальности! Можно быть принципиальным из принципа! (Бык – упрям, а следовательно, принципиален!)

Но ведь гораздо легче – не менять своих мнений, вовсе их не имея!

Что же касается взглядов, то «собственное мировоззрение» – так же банально, как «коран толпы» и «огнь желанья»!

20 февраля

Пейте… пейте…

Пока еще на дворе потепление…

Пока еще моя рука сдерживает дрожание крана…

И вас не отпугивает…

Пейте…

Бедные «крошки»…

Я вместе с вами чувствую приближающееся похолодание…

И кутаюсь вместе с вами…

Пройдет неделя…

Другая…

Снова заговорит с вами ожившее…

А меня с вами уже не будет…

И вы не напьетесь…

Не напьетесь…

1.30 ночи

22 февраля

– Гранька, я тебя ебать больше не буду.

– А на хуй ты мне сдался сам-то… Другие поебут…

– Ну! Что другие! У меня ведь все-таки хуй 22 сантиметра… А это все – шваль.

– Катись-ка ты в манду, поросенок! Как будто у тебя у одного двадцать два сантиметра… Другие полюбят!..

– Ха-ха-ха! Другие! Кому это захочется тебя любить?! У тебя же пизда рюмочкой!

– Рю-ю-умочкой, поросенок! Такую рюмочку ты еще поищешь! Рюмочкой… Сам ты…

– Вот у других – стаканчиком пизда! Вот уж этих хорошо ебать… Продернешь пару раз на лысого – сразу полюбишь… А это – что!.. Грязи, наверно, у тебя полная манда!..

– Дурак поросенок! Грязи-то у тебя на хую, наверное, много… А у меня-то нет… Можешь не беспокоиться…

26 февраля

А ведь я где-то и раньше слышал это.

Даже не так давно.

Помню, еще в апреле прошлого года я возлежал на перилах заветной лестницы и каждое колебание противоположной двери отдавалось во мне учащением дыхания. Я был вне себя от эротических восторгов. Тогда я воспринимал знакомые звуки почти безболезненно…

Нет, все-таки это были не те звуки…

Я не мог их тогда слышать…

Чудовищная смесь национальных мотивов сотрясала мои барабанные перепонки, и я забывался в сексуальном головокружении.

Помню, уже в конце апреля, обыкновенный стул был для меня иконой. Апрельский воздух раззадоривал слизистые оболочки моего воображения скипидаром пережитых восторгов…

Я ничего не слышал, для меня начинался сумасшедший май…

Я почти бессознательно переходил в горизонтальное состояние, ставшее для меня нормальным вплоть до наступления нового года…

Как сейчас помню…

Я ничего не говорил и только упивался мелодией знакомого голоса, единственным моим желанием было прикоснуться к источнику голоса, – и любое прикосновение ввергало меня в бездны половых водоворотов и убийственного головокружения.

То был всего-навсего май, в который ничто, кроме уличных мелодий, меня не сопровождало… И даже тогда, когда объект моих желаний возлагал ладонь на мой страдающий лоб и заставлял меня лежать в таком состоянии, – даже тогда я не слышал того, что слышу сейчас.

А ведь тогда ‹можно было услышать столько…›

И все-таки в июньские дни только романс Верстовского действовал на меня успокаивающе… Не знаю почему – но июньская вершина всех моих жизненных половых влечений охватывается только этими звуками…

Вероятно, я был просто невероятно симпатизирующим мальчиком, и предметом моих помыслов могла быть только двадцатипятилетняя женщина… Не знаю, но даже эта странная ассоциация совершенно не объясняет мои июньские музыкальные вкусы.

И весной объект моих помышлений не казался мне святыней. Но осенью грубое извращение нежности представлялось мне даже поэзиею… Пихнуть локтем в желанную грудь и произнести при этом «У-у-у, жжирная», – значило в сентябре – получить два высококачественных пирожных, столько же трогательных хватаний за руки и дюжину ласковых взглядов.

Многое мне не нравилось.

Мне не нравились в октябре ее настойчивые стремления овладеть моей рукой и в течение десятков минут почти ежедневно гадать по ней…

Не нравилась ее привычка курить папиросы, передавая их бесконечно «из уст в уста» и при этом покрываться стыдливой краской…

Не нравились, кроме всего прочего, ежедневные посещения и глупые чередования материнской заботливости с показным равнодушием.

И вдруг – ноябрь… Я даже не запомнил этого дня, я никогда не прощу себе того, что я не запомнил этого дня… Не знаю, чем меня привлекло это новое…может быть, тем, что я живу только прошлым… и все, чем я в данный момент существую, только в будущем может быть пережито мною…

Не знаю, – но каждый звук ее голоса меня облегчает.

27 февраля

С утра – состояние нравственного туберкулеза.

Почти непреодолимое желание еще раз услышать, вбить в голову и бесконечно насвистывать.

Неужели же я совершенно свихнулся?

И у меня больше нет другой отрады?

28 февраля

 
Дайте мне чего-нибудь глотнуть, господа!
И, еб вашу мать,
«Пусть будет завтра и мрак, и холод, –
Сегодня сердце отдам лучу!»
 

1 марта

Vestibulum находится в нижнем конце sinus urogenitalis, представляющего продолжение первого; эта часть носит название vestibulum vaginae; в нее открывается uretra.

Когда промежность и уретроректальная перегородка уже сформировались, то передний отрезок клоаки носит название sinus urogenitalis. Но такое обозначение не соответствовало бы действительности, потому что в данный момент Мюллеровы каналы еще не открываются в Sinus.

В этот период оба канала, имея вид рядом лежащих эпителиальных трубок, лишены мезодермальной оболочки и еще не достигли уретроректальной перегородки.

Нижние концы каналов заполняются клеточными элементами многослойного мостовидного эпителия, а при достижении Sinus’a Мюллеровыми протоками – происходит смешение эпителия Мюллеровых каналов с эпителием Sinus’a. К этому времени нижние концы Мюллеровых каналов открываются во влагалище.

Большую часть в образовании hymen’a и выделительного канала аллантоиса, как об этом свидетельствует Koch, играют Вольфовы каналы, ниспадающие в железы Scene Kochs.

Glandulae Bartholinii или Huguier развиваются в кавернозные тела Glans clitoridis.

На основании такой связи можно установить гомологию между bulbus urethrae и hymen, соединяющих Praeputium clitoridis с Corpora cavernosa penis. Что же касается замедленного впадения Мюллеровых каналов в Sinus urogenitalis, то этот факт сам по себе очень важен для объяснения человеческих пороков.

2 марта

Мне холодно… я зябну… и все они умерли… умерли…

3 марта

Ровно в восемь я покинул зал ожидания.

На пути следования ничто не привлекло мои взоры, и я прошел почти незамеченным.

Добравшись наконец до Грузинского сквера, я был остановлен массой движущихся по всем направлениям скотов. Одни пытались перепилить ножом каменную шею Венеры Милосской, другие выкрикивали антисанитарные лозунги.

Одним словом, никто не обратил на меня внимания, – и только стоящий поодаль и, видимо, раздосадованный чем-то шатен ласково протянул мне потную ладонь.

– Вы, случайно, не Максим Горький?

– Собственно… ннет… но вообще – да.

– В таком случае – взгляните на небо.

– Ннну… звезды… шпиль гастронома… «Пейте натуральный кофе»… ну… и больше, кажется, ничего существенного.

Шатен внезапно преобразился.

– Ну, а… лик… Всевидящего?

– Гм.

– То есть как это – «гм»? А звезды?! Разве ничего вам не напоминают?..

– Что?!! Вы тоже… боитесь… Боже мой… Так вы…

– Да, да, да… а теперь – уйдите… я боюсь оставаться с вами наедине… идите, идите с богом…

И долго махал мне вслед парусиновой шляпой.

4 марта

А мне, может, тоже не нравится, что вы на меня смотрите, – вы думаете, если я вижу себя, то загрязняю кабину? А вы забыли спросить меня, от меня ли это зависит?

Вы думаете, я не вижу ваших подбородков, даже если сохраняю полнейшее спокойствие? Или меня нет – вообще? Вы, наверное, и не знали раньше, как заглядывать в чужое окно.

А я, например, еще и раньше понял, что в этом нет ничего предосудительного. Представьте себе – я, может быть, завтра же, с утра, предстану перед ухмыляющимися «хозяйками», – а не хватит решимости – пред судом Божьим.

Слишком многого стоило мне начало марта, чтобы отказаться от мелочности моего различия. Пусть оно и «угнетало», и вызывало собственное недоумение, – я не жалею, что с ног до головы закрылся от непонимающих взглядов. Да и не все ли равно, был или не был таким же.

Если даже я иногда получал от него удовольствие, – оно исчезало, как только я открывал окно.

Даже у того, кто плакал, хватало силы советовать, – мои уловки были слишком беспомощными.

И теперь вот – снова, стоит мне увидеть человека, я ускоряю шаг. Не потому, что я боюсь, – а просто привык исключительно на все смотреть сбоку. Странная эта манера, если человек уверен, что за ним никто не следит.

Оказывается, это даже прозаичней, чем мания преследования. Там человек боится. А здесь – просто уважает равнодушных людей. Для меня лично только поэтому нет никакой возможности щеголять трауром.

Может быть, это и к лучшему. По крайней мере, нет и никаких надежд на полную успокоенность.

Все бы это прошло и незаметно, если бы не двадцатимесячный страх. С тех пор, наверное, у меня невероятная симпатия ко всему синему и ко всему тому, что положено поперек.

Часто я пытался проверить правильность, – иногда заходил просто, иногда расспрашивал мемуары – и всегда недовольные двусмысленно улыбались.

Что их заставляло менять положения, – не пойму до сих пор. Вероятно, были слишком в себе уверены. А может, просто – боялись показать вид, что их собственное безразличие почти всегда действует на меня благотворно.

Скоро они и сами убедились в этом – смолкли даже «колхозники». Один тот факт, что я ушел от всего знакомого за три недели до наступления «исхода», вселяет в меня груду мелких уверенностей. Но они слишком малы для того, чтобы успокоить мою «храбрость».

Между прочим, – если даже отбросить все внутреннее, – один вид сытости и белых воротничков заставляет меня устремляться к воротам Большой Грузинской улицы. Боюсь, что ночной бред может меня выдать.

Одним словом, то, что днем вызывает во мне смех, вечером отгоняет все остальные «мыслишки».

То, что в десятом классе меня занимало, на первом курсе заполнилось эротикой, а на втором расшевелило все Бывшее и все Трагедийное, – завтра исчезнет.

«Пролетарии» меня не удержат. Я пойду туда. Завтра.

5 марта

Ччерт побери, меня пугает тюрьма!

Иначе чем же объяснить то, что я по-прежнему опасаюсь покинуть свою постель и с содроганием смотрю на советские государственные учреждения!

Если разобраться трезво – самое большое, что меня ожидает, – два года.

Даже кировские показания не дадут ровно ничего!

Странно. Если бы я шел на убийство или на расплату за убийство, я не был бы так взволнован! А здесь – мелкое, отвратительное делишко!

Самое главное – я виноват, но я не чувствую себя виновным! Что же сделать, если я не знал, что виноват!

Я знаю, что за последние четыре дня я отупел небывало. Новая семейная «драма» меня не коснулась совершенно.

Все происходящее – происходит через органы дыхания, не задевая головы. Вчерашняя решимость развеялась первым подозрительным взглядом прохожего. Завтра я должен оставить назойливую постель!

И в конце концов.

Что бы то ни было, – я не пойду! Если угодно – я предпочитаю самоубийство!

7 марта

Проходил по Тишинской площади.

У цветочного магазина закутанный в платок трехлетний младенец держался за материнский подол и необычайно громко выражал свое восхищение:

– Мам! Смотли – хаесые цветоцки! – Захотелось схватить младенца за ноги и разбить его

головой витрину магазина. Зазнобило. Увидел на себе удивленный младенческий взгляд.

– И майсик – тозэ хаесый!

Слегка потеплело. Против воли – улыбнулся. Зачем разбивать… голову? Просто – взять за обе ноги – и разорвать. А цветы – пусть живут… Бог с ними.

8 марта

У. П. З. Т. Н. Б. – П.

11 марта

Чрезвычайно странно.

Три дня назад я спешил к Краснопресненскому метро с совершенно серьезными намерениями. В мои намерения, в частности, входила трагическая гибель на стальных рельсах.

Не знаю, было ли слишком остроумным мое решение; могу сказать одно – оно было гораздо более серьезным, нежели 30-е апреля прошлого года. И настолько же более прозаическим.

По крайней мере, за два истекших дня я если не сделался оптимистом, то стал человеком здравого рассудка и материально обеспеченным.

Не знаю, надолго ли.

12 марта

«Ну, Венька, ну ты представляешь, что со мной будет, если я тебя не приведу к ней в комнату… Ведь ты же ее больше месяца не видел…

Да никого там нет! Ни одного человека!.. Я, как увидела тебя в коридоре со Скороденкой, сразу бегом побежала к Тоньке; она даже на каток с нами отказалась идти. Джульетту мы сразу выпроводили в читальню… Светка сейчас у меня в комнате, мы сейчас на каток с ней уходим… Так что никого, Венька, нет! Никого! Одна Тонька!

Ну, иди, Венька, слышишь… Иди… Ну?.. Она же ждет сейчас… И никого целый вечер не будет в комнате… Ведь она даже и на каток не пошла…

Ну, ты просто дурак, Венька… Успеешь ты еще раз десять послушать своего Равеля…

Да ну тебя… Мне даже надоело тебя уговаривать… Хочешь – иди к Тоньке, хочешь – слушай Равеля, – мне-то ведь все равно…»

О. Н. 9.30

13 марта

Невыносимо тоскливо.

Наверное, оттого, что вчера весь вечер слушал Равеля.

14 марта

– Так вы что же, Ерофеев, считаете себя этаким потерянным человеком? чем-то вроде…

– Извините, я, слава богу, никогда не считал себя «потерянным», – хотя бы потому, что это слишком скучно и… не ново.

– А вы бросьте рисоваться, Ерофеев… Говорите со мной как с рядовым комсомольцем. Вы не думайте, что я получил какое-то указание свыше – специально вас перевоспитывать. Меня просто заинтересовали ваши пространные речи в красном уголке. Вы даже пытались там, кажется, защищать фашизм или что-то в этом роде… Серьезно вам советую, Ерофеев, – бросьте вы все это. Ведь…

– Позвольте, позвольте – во-первых, никакой речи о защите фашизма не было в красном уголке, всего-навсего – был спор о советской литературе…

– Ну?

– Ну и… наша уважаемая библиотекарша в ответ на мой запрос достать мне что-нибудь Марины Цветаевой, Бальмонта или Фета – высказала гениальную мысль: уничтожить всех этих авторов и запрудить полки советских библиотек исключительно советской литературой… При этом она пыталась мне доказать, что «Первая любовь» Константина Симонова выше всего, что было создано всеми тремя поэтами, вместе взятыми…

– Вы, конечно, возмутились.

– Я не возмутился. Я просто процитировал ей Маринетти о поджигателях с почерневшими пальцами, которые зажгут полки библиотек… Библиотекарша общенародно обвинила меня в фашистских наклонностях… А я просто-напросто запел «Не искушай меня без нужды возвратом нежности твоей…».

– Послушайте, Ерофеев, вы не можете мне сказать, за что вы питаете такую ненависть к советской литературе? Ведь я не первый раз встречаю подобно настроенных молодых людей… Я думаю – это просто от незнания жизни.

– Да, наверное, от этого.