Мужчины молча сидели у камина и не отрываясь смотрели на огонь, совсем слабый, догорающий, лишь кое-где пробивающийся из-под толстого слоя золы и пепла, и только девушка с любопытством осматривала обширный зал, в котором они оказались. Как это удивительно – не в музее за толстыми спектрогласовыми витринами, а наяву, в живой реальности видеть такие редкости: старинное оружие, стоящее в открытых деревянных шкафах и развешанное по стенам, толстые бумажные книги на полках, черно-белые двухмерные фотопейзажи на блестящих листах картона, восковые свечи в фигурных подставках из черного и желтого металлов. И запахи – настоящего живого дерева, смолы, ружейной смазки, каких-то растений и еще чего-то незнакомого, но необыкновенно волнующего своей непонятностью и причастностью к давно ушедшей жизни. Затянутые морозным утром оконные стекла, шкуры животных на полу, тяжелая деревянная мебель… В музеях и гипновизорах все это воспринимается совсем иначе, оттого, наверное, что выключено из потока подлинной жизни, утратило свои функции, слишком стилизовано. А здесь старину видишь вблизи, можешь коснуться рукой, уловить самые тонкие запахи… Запахи ушедших веков особенно волновали. Она остановилась перед зеркалом в резной золоченой раме, присмотрелась. Там, в зазеркалье, молодая и, без жеманства нужно признать, красивая девушка показалась ей в таком изысканном интерьере тоже новой, неузнаваемой, не от мира сего…

В глубине зеркала раскрылась широкая дверь, и в холл вошел их спаситель, туземец Андрей Новиков. Девушка смотрела на него с изумлением и непонятной ей самой радостью. Теперь он выглядел совсем иначе, вполне цивилизованно, даже элегантно: борода и усы подстрижены, волосы аккуратно причесаны, одет просто – узкие синие брюки, отстроченные цветной ниткой, желтовато-зеленая рубашка с открытым воротом, хотя и отличающиеся по покрою от того, что носили ее современники, но тем не менее не делающие его похожим на персонажей исторических фильмов.

Быстрыми пружинистыми шагами он пересек холл, сел рядом с космонавтами, но и чуть в отдалении, подбросил дров в камин, отчего в нем сразу заиграло яркое пламя, взял с каминной полки длинную прямую трубку, зажег ее от мерцающей головни, окутался облаком сизого, сладко пахнущего дыма, и, только проделав эти разнообразные, но настолько вытекающие друг из друга операции, что казались они одной фигурой сложного ритуального действия, – только после этого Новиков откинулся на спинку кресла и широко улыбнулся:

– Итак, дорогие гости и потомки, позвольте теперь уже официально поздравить вас с прибытием на планету Валгалла, форт Росс, где я имею честь и одновременно удовольствие вас принимать. Эрго – прошу чувствовать себя и держаться, как дома у мамы. Я вам уже представлялся, теперь хотел бы знать и ваши имена, а также и подробности о печальных обстоятельствах, сделавших нашу встречу возможной…

Его речь, половина слов в которой опять была непонятна, да еще и произнесенная в быстром темпе, вызвала у гостей некоторое замешательство. Кибернетик, уловив основное и пока игнорируя нюансы, указал на девушку – «Альба Нильсен», назвал себя – «Борис Корнеев», а штурман представился сам – «Герард Айер».

– Отлично, – еще раз улыбнулся Новиков. – Программа «Интеркосмос» по-прежнему в действии. Вы – капитан, уважаемый соотечественник?

– Нет, наш капитан погиб вместе с кораблем и остальным экипажем.

И Корнеев вкратце, подбирая слова того ряда, который наверняка должен был быть понятен Новикову, обрисовал ситуацию.

Помолчали. Потом Новиков нарушил тишину:

– Примите искренние соболезнования. Вечная память, как говорится… Но – живым надо жить. Вы понимаете, что я сгораю от нетерпения узнать, как вы там у себя теперь живете, послушать, что новенького на свете, здесь-то у нас – глушь, и вообще… Однако как ни сильно у меня желание поговорить со свежими людьми, все должно быть по протоколу. А он гласит, что соловья баснями не кормят. Поэтому подчинимся неизбежному. Не знаю, в моде ли у вас стиль ретро, но другого предложить все равно не могу. И выдам вам его по полной программе. Даму мы эксплуатировать, разумеется, не будем, а товарищей мужчин прошу мне помочь. Для скорости. Сначала у нас будет легкий ужин, а там… сами увидите.

Длинный дубовый стол в холле Новиков застелил белой и блестящей льняной скатертью, накрахмаленной до металлической жесткости, уставил ее серебряными, стеклянными, фарфоровыми и глиняными стаканами, бокалами, чарками. Тарелками, салатницами, соусницами, братинами и многими другими предметами сервировки праздничного стола времен чуть ли не феодальных, причем подробно называл их и комментировал назначение каждого появляющегося прибора. Потом он повел мужчин на кухню, а Альба осталась на время одна. Она даже обрадовалась этому, потому что вдруг поймала себя на странной и неожиданной мысли, что Новиков – человек, умерший за два века до ее рождения, давно распавшийся на атомы под своей могильной плитой и тем не менее живой, – показался ей гораздо более интересным как личность (и как мужчина тоже), чем многие ее знакомые и по Земле, и по кораблю.

«Впрочем, почему же умерший? – подумала она. – Раз он сейчас здесь, с нами? Он жив, и мы живы, и живем в одном времени, а его ровесники и современники, что лежат (лежали?) в могилах на Земле, чьи памятники она видела, иногда бывая на старых кладбищах, – какое они имеют отношение к этому? А ее интерес к нему – не вызван ли он просто-напросто тем, что уже больше года она не видела ни одного нового человека? Или дело совсем в другом?»

Мужчины возвратились из кухни с подносами, и на столе стали появляться тарелки и блюда с тонко нарезанными пластинками розового сала, ветчиной, колбасами разных сортов, маринованными угрями, шпротами, трепангами, мидиями со специями, всякого рода сырами, в глубоких мисках алели соленые помидоры, переложенные чесноком и брусничным листом, влажно поблескивали зеленые пупырчатые соленые огурчики вперемешку со стручками горького перца, еще там была икра, черная и красная, нежный балык, креветки и крабы, а в завершение появился круглый ржаной хлеб, распространяющий умопомрачительный запах, и блюдо с горой золотистых, истекающих жиром, зажаренных целиком маленьких птиц.

Альба смотрела на это великолепие, это буйство и разгул красок и запахов с изумлением и чуть ли не страхом, а Новиков – возбужденный, какой-то яростно-веселый, – завершая сервировку, выставил на стол цилиндрические, круглые, квадратные и витые посудины с плещущимися в них неведомыми напитками. На этикетках девушка видела золотые медали, цветные ленты, гербы, рыцарские щиты, геральдических львов, орлов и единорогов, читала выведенные причудливыми русскими и латинскими буквами названия: «Боржоми», «Малага», «Камю», «Фанта», «Чинзано», «Пепси», «Клико», «Московский квас».

Все это не могло восприниматься иначе, как сон, посетивший космонавтов после сотен дней питания корабельной синтетикой, не поддающейся никакой густивации. Да и на Земле редко кому приходилось видеть подобный стол…

– Ну что, братцы, прошу! Чем богаты… На скорую руку, конечно, но думаю – понравится. Все – высшего качества. Из собственных запасов. Как известная Елена Молоховец писала в своей кулинарной книге: «Если к вам пришли гости, а у вас ничего нет, пошлите человека в погреб…» Ну и так далее.

Оказалось, ко всему прочему, что предок владел еще и легендарным искусством застольной беседы. Он поднимал бокалы, произносил цветистые речи, смысл которых в общем-то ускользал от космонавтов, но говорилось в них нечто лестное каждому из гостей в отдельности и всем вместе. Попутно Новиков пророчествовал и изрекал заклинания. Звучало это таинственно и увлекательно и восходило прямо к временам Византии. Люди двадцать третьего века, тем более космонавты, к гастрономическим вопросам относятся достаточно сдержанно. Но под массированным давлением Новикова, которое подкреплялось голодом, зрительно-обонятельными эффектами и обычным любопытством, наелись так, как не ели, может быть, никогда в жизни. Утомленные, осоловевшие от сытости и тепла, звездоплаватели уже начали терять нить реальности. А Новиков был бодр и свеж. Только раскраснелся слегка и говорил еще громче.

– Ребята, бросьте грустить… Все понимаю, конечно, но что сделаешь? Я же говорю – вечная память! А разве у вас не умирают больше? И вы не представляете, что чувствуют люди, когда после боя взводом приходится пить водку, отпущенную на батальон! Я тоже не представляю. И не дай нам бог…

– Скажи, Андрей, – нетвердым голосом перебил его штурман, мучающийся неразрешимой загадкой. – Как это может быть – пробой в прошлое? В будущее – это ясно, а в прошлое? Теория не допускает…

Новиков вдруг напрягся. Посмотрел на Герарда очень внимательно, перевел глаза на Корнеева, на Альбу.

– Не допускает, говорите? Да, интересно получается… Ну ладно, о теориях завтра поговорим. Сейчас давайте вернемся к этим… Равенон а но мутон^[1], короче. Как вы там все-таки живете, в светлом будущем? У вас, конечно, полный коммунизм, единое человечество и все прочее, о чем мы мечтали и за что боремся?

Корнеев начал излагать, как можно более популярно, основы политического, экономического и социального устройства земных федераций, конфедераций и союзов, а Альба отошла к окну, взяла с полки толстый том репродукций совершенно ей незнакомых художников: Сомова, Бакста, Бенуа… А их картины оказались великолепными. Наверное, и все остальное у них так – чудесный, сказочный мир за завесой времени…

Искоса она посматривала вправо, где Новиков, навалившись грудью на край стола и жестикулируя рукой с зажатой в ней дымящейся трубкой, горячо доказывал что-то Корнееву. Девушка поражалась, насколько легко и быстро адаптировался к их обществу Новиков, что ни говори – человек все-таки примитивный. Нет, космонавты изучали историю, знали, что было сделано людьми двадцатого века для человечества, представляли огромность их исторического подвига. Но это все разумом. А душой, эмоциями люди двадцатого века все же ощущались Альбе далекими, непохожими на людей освобожденного мира, малознающими, обиженными судьбой. Предки жили и умирали в болезнях, скудости, темноте. Мир их был жесток и кровав, и, соответственно, люди такого мира не могли не быть грубыми, пусть по необходимости – но жестокими и, конечно, с болезненно деформированными чувствами. Альба, например, не представляла, как человек, пусть и признанный героем на самой справедливой из войн, собственноручно уничтоживший не то двести, не то триста врагов, мог оставаться нормальным, спокойным, не утратившим обычных человеческих черт человеком…

И ничего странного в таких ее мыслях не было. Что могла почерпнуть она из учебников, обычная девочка, потом, девушка двадцать третьего века, никогда специально не изучавшая социопсихологии? История двадцатого века в популярном изложении умещается на двух видеокристаллах, это шесть часов текста с хроникой. Что можно понять из этих часов, разбитых на десятиминутные уроки, о внутреннем мире живших тогда людей, об их чувствах, радостях, побуждениях, делах и заботах?

Конечно, есть литература тех лет, сохранились подлинные фильмы, видеозаписи. Но кто их смотрит и читает, кроме специалистов? Сокровища духа былых времен для большинства потомков – только имена гениев, два-три афоризма, десяток цитат…

Многим доводится пожалеть своих предшественников – несчастные, как им не повезло, что не дожили до нашего, самого лучшего из времен… Но жили и тогда люди, и, пожалуй, не хуже нашего, а если чего не имели из нынешних благ, так и не нужно это им было, и может, с большим основанием – им бы нас пожалеть?

…Новиков никак не соответствовал сложившемуся у Альбы стереотипу. Веселый, энергичный, подвижный, лишенный каких бы то ни было комплексов, и архаические слова звучат у него совсем иначе, чем на страницах древних книг. Оказался он крепок, подтянут, мускулист; совсем не похоже, что мучают его тысячи болезней и подстерегает неминуемая ранняя смерть.

Ему, очевидно, надоело сидеть, он встал из-за стола и начал, не прекращая разговора, ходить между окном и камином. При каждом шаге его хлопал по бедру массивный кожаный футляр.

– А что вот это, Андрей? – спросила Альба, когда он поравнялся с нею в очередной раз.

– Это? – Новиков вновь внимательно посмотрел ей в глаза, как давеча, после вопроса Герарда. Лицо у него вдруг стало неприятное. Отстегнув ремешок, перехлестывавший крышку футляра, он вытащил и показал ей тусклый блестящий пистолет с длинным стволом и изогнутой деревянной рукояткой.

– Прошу. «Борхарт-Люгер 08». Огнестрельный механизм на предмет самообороны в период межгосударственных конфликтов и классовых битв, годится, разумеется, и в других ситуациях. Если останетесь здесь, придется научиться пользоваться.

– А что, есть необходимость? – спросил Корнеев.

– Стал бы я его таскать, – дернул щекой Новиков. – А у вас какое оружие?

– Сейчас – никакого. А вообще, конечно, имеется, только на других принципах…

– А этот чем плох? Ну ладно, об этом тоже еще успеем…

Новиков спрятал пистолет и вновь стал веселым и добродушным. Впрочем, разговор затухал.

Корнеев тоже подошел к окну. Садящееся солнце окрасило ледяные узоры в нежно-матовый цвет. От стекла тянуло холодом.

Страшно все же. Сейчас он уже сдал бы свою вахту, посмотрел гипнофильм или почитал бы и ушел в сон на свои сорок суток. А где он сейчас? Голова плавно кружилась, в ушах слегка шумело. Словно поднес к уху большую раковину. Новиков подошел неслышно, стал рядом.

– Вы, я вижу, постарше других и покрепче, – совсем новым, негромким и сочувственным голосом сказал он. – Я все понимаю, но так сейчас надо. Не считайте меня бесчувственным болваном. Мы просто знаем толк в соответствующих ситуациях. Вы сколько лет живете?

– Я? Пятьдесят пять…

– Нет, не вы лично. Вообще люди.

– Кому как повезет. А в среднем лет сто пятьдесят – сто восемьдесят.

– Да… А мы – семьдесят. Ну, чуть бывает больше. А то и это не дотягиваем.

– Я знаю. И еще у вас войны.

– Это тоже есть. Так что с траурными моментами почаще вас сталкиваемся.

Помолчали еще. Новиков хрипел трубкой, деликатно пускал дым в сторону.

– Но все же – откуда вы здесь? Ведь в наше время, в двадцатом веке, к звездам не летали…

Новиков усмехнулся.

– Вы знаете, как далеко мы сейчас от Земли?

– Знаю. Больше тридцати парсек.

Новиков кивнул и отвернулся. Засмотрелся на Альбу, которая увлеченно занималась книгами. Брала их в руки, перелистывала, вдыхая ни с чем не сравнимый запах старой бумаги и переплетов. Через эти пакеты печатных листов прошлое удивительным образом смыкалось в ее руках с настоящим, тем более что на полках стояли книги не только двадцатого, а и девятнадцатого, даже восемнадцатого века.

– Знаете, давайте обо всем – завтра, – как бы даже просительно сказал Новиков, отрывая взгляд от девушки… – А сейчас я предлагаю – в баню. Очень способствует. – Он уже не в первый раз употребил это бессмысленное, но какое-то очень многозначительное выражение. – Кстати, вы знаете, что такое настоящая русская баня без всяких новомодных тенденций?

– Я знаю, – сказал Герард. – Это гигиенический ритуал, основанный на древнескандинавских философских и религиозных воззрениях. Имеет отношение также к культам богов огня и воды…

– Здорово! – восхитился Новиков и посмотрел на Корнеева, словно приглашая его принять участие в веселом розыгрыше. – Только, по-моему, ваша формулировка страдает излишним академизмом, что ли… Похоже, на практике вы с этим ритуалом не сталкивались. Странно. А он есть альфа и омега российской культуры, никак не скандинавской. Впрочем, если вы имеете в виду финскую баню, так называемую сауну… Хотя и она – не более чем заимствование русской же идеи.

Они прошли через холл, еще через несколько комнат, тоже наполненных приметами чужой, незнакомой и непонятной жизни, потом Андрей вел их длинным коридором с голыми бревенчатыми стенами, и наконец они очутились в обширном помещении, которое все светилось нежным медовым светом полированного дерева. Вдоль стен стояли дощатые скамьи, а пол покрывали сплетенные из растительных волокон толстые желтые циновки. Пахло сухим деревом и какими-то травами, пучки которых в изобилии были развешаны под потолком.

Новиков выложил на лавки мохнатые белые простыни и цветные полотенца, сказал, что здесь можно раздеться, и исчез. Вернулся он в довольно странном наряде, состоящем из холщового фартука, рукавиц и глубокой войлочной шапки. Космонавты к этому времени разделись. Альбе показалось, что, взглянув на нее один раз, Новиков в дальнейшем старательно отводил глаза, но причина оставалась для нее непонятной.

– Функция у меня специальная, – пояснил Андрей, имея в виду свое одеяние, – а всякая функция требует соответствующей формы. – И открыл с приглашающим жестом очередную дверь.

Там в полутьме падали на пол и стены багровые блики из открытой топки массивной каменной печи. Во вмурованном в печку котле бурлил кипяток, у дальней стены стояли огромные приземистые бочки с холодной водой, а за ними снова была дверь, из которой, как только она открылась, пахнуло невыносимым зноем.

Функции свои Новиков выполнял настолько добросовестно, прогнал гостей через такие круги рая, что через полчаса, распаренные, промассированные, натертые лыковыми мочалками, они почти без сил выбрались в прохладные сени и, завернувшись в простыни, почти растеклись в плетеных креслах перед столом, на котором пыхтел и посвистывал средневековый прибор, именуемый самоваром. На начищенных до красного сияния боках этого чуда просматривалась гордая надпись «Поставщикъ двора Е. И. В. Сукинъ и сыновья. Фирма существуетъ съ 1859 года».

Пили огненный чай, с наслаждением утирали обильный пот, расслабленные и умиротворенные.

Дав звездоплавателям отдохнуть минут двадцать, Новиков вновь погнал гостей в раскаленный объем парной. И вот тут они поняли, что все предыдущее было лишь увертюрой банной симфонии. Впрочем, вначале Андрей усыпил их бдительность, лишь слегка помахав веником в отдалении, потом поколдовал над дубовым ковшом с водой, добавляя туда какие-то снадобья, и вдруг с размаху выплеснул его содержимое в глубокую нишу в стене.

Со страшным гулом и свистом оттуда ударил столб пара, горячего, как дейтериевая плазма, и пахнущего свежим хлебом, сосновой хвоей, мятой и еще неведомо чем. Жара стала абсолютно нестерпимой, и космонавты инстинктивно почти распластались на полу, с трудом подавив желание выскочить вон.

– Ну, земляки, вот оно как по-настоящему деется!

Новиков взлетел на верхнюю полку и начал сперва чуть оглаживать себя веником, а потом все сильнее избивать тело этим варварским орудием пытки. Когда на него стало страшно смотреть, он отшвырнул веник, распахнул совсем уже маленькую и неприметную дверку – за ней внезапно открылся заснеженный двор, выскочил наружу и начал кататься в огромных сугробах, загребая снег охапками и растирая пылающее тело. Когда он вернулся, лицо его выражало непередаваемое блаженство.

– А ну, кто еще со мной! – и снова взмахнул веником…

– Нет, это, конечно, изумительно, – говорила Альба, когда все кончилось. – Я чувствую себя совершенно обновленной. Такое впечатление, что до этого я вообще никогда не мылась…

Новиков сидел напротив, перебирая струны гитары, и негромким приятным баритоном пел соответствующую случаю, ритуальную, по всем признакам, песню:

 
Истопи ты мне баньку по-белому,
Я от белого света отвык…
 

– Ну, понравилась вам встреча с прошлым? – спросил он, заглушив ладонью гул струн, и у Альбы, да, может, и не у нее одной метнулась вдруг в душе нелепая, но отчаянная надежда, что сейчас все кончится и Новиков объявит, что они были участниками нового туристического аттракциона с таким вот названием.

– Каждое время имеет свои преимущества, – осторожно ответил Герард.