Василий Вялый
Смерти нет

Смерти нет – это всем известно,

Говорить это стало пресно,

А что есть – пусть расскажут мне…

Анна Ахматова

Всех ожидает одна и та же ночь.

Гораций

I

У городской окраины, лицемерно-дружелюбно прислонившись оградой к ветхим домикам, находилось старое городское кладбище. Лет двадцать назад на нём прекратили захоронения, и вскоре оно укрылось от взглядов прохожих раскидистыми кронами лип и клёнов. У побелённого известью кирпичного забора, тщательно скрывая кресты и обелиски, колыхалось на ветру зелёное море черёмухи; белые брызги её цветов ожесточённо бились о выщербленное от дождей ограждение. Летом густая сочная листва поглощала солнечный свет и тепло, оставляя кладбищенские аллеи в скорбной тенистой прохладе. Однако осень дерзко и неумолимо сдёргивала с деревьев уставшие от жаркого лета тёмные, погребальных тонов листья, и казалось, непроницаемая завеса тайн смиренно опадала на сырую землю, обнажая лишь одну очевидность, – погост подчёркивал неотвратимость того, что должно произойти с каждым из нас. Затем зима пуховым одеялом с одинаковой аккуратностью укрывала как убогие холмики бедняков, так и помпезные могилы зажиточных горожан. Невзирая на времена года здесь всегда – вернее, почти всегда – царили тишина, мудрый покой, свобода от порывов и страстей, столь привычных и даже закономерных по ту сторону ограды. Жизнь кладбища была независима от окружающего мира и постоянно пребывала в своей загадочной отрешённости.

Погост был даже не старым, а старинным. Среди скромных и невзрачных могилок попадались массивные, покрытые зеленовато-грязным мхом, гранитные, а то и мраморные надгробья, большей частью покосившиеся. На забвенных обелисках едва ли читались стёртые временем имена и даты усопших. В зарослях бузины и чертополоха прятались несколько склепов – приземистых строений из бурого кирпича с чугунными дверями. Некогда здесь были цыганские захоронения, но потом их разграбили лихие люди, и кладбищенское начальство велело наглухо заварить двери. Жившие возле погоста утверждали, что иногда по ночам они слышат грохот массивных металлических затворов. Потревоженные ли это духи ромалов негодуют, либо пьяные бродяги куролесят – уточнять никто не решался.

Городские власти, не сумев найти другого подходящего места для захоронений, убрали с одной стороны забор, продлив территорию юдоли теней ещё на километр. Таким образом, погост разделился на две части: старую, где лишь изредка, по особому разрешению (предполагавшему солидную взятку) городской администрации, более значительные покойники находили последний приют рядом с могилами своих родственников; и новую, расположившуюся на месте огромного пустыря, на котором хоронили простолюдинов.

Южной стороной кладбище примыкало к фабрике детских игрушек, которая щедро одаривала корпоративную границу ароматными опилками и стружками. В мире нет ничего лишнего: в древесных отходах находили ночлег не только бездомные собаки, но и представители homo sapiens с таким же статусом убогости, бомжи; люди с расшатанной волей, с затаённой обидой на судьбу; наследники пустых карманов и долгов. Они были неуютны для жителей города, неуместны на полотне их «приличной жизни» и поэтому выходили из своего прибежища лишь на ежедневную работу – к церковной паперти и городскому рынку. Результат трудовой деятельности бездомных реализовывался вечером у местной самогонщицы Митревны.

Над сонмом обездоленных в ночное время суток возвышался единственный государственный человек – кладбищенский сторож. Безусловную таинственность его профессии подчёркивал физический недуг. Страж покоя усопших и их ритуальной собственности был горбат. Уродство его являлось столь очевидным и безобразным, что не заметить изъяна было невозможно даже в сумерках. Он бесшумно передвигался на массивных коротких и к тому же кривых ногах по тропинкам погоста, причём верхняя часть широкого в плечах туловища сгибалась параллельно земле. Большая голова неудобно – чтобы видеть всё вокруг – задиралась кверху. Зрение у него было великолепное. Страж погоста не только наблюдал за внутренней жизнью вверенной ему территории, но зачастую и вмешивался в неё, иногда меняя ход тех или иных событий. Как филин видит мелких грызунов, замечал он пьяниц, наркоманов, прелюбодеев и на корню пресекал краткосрочный триумф жизни в сумрачных лабиринтах смерти. Как ни таились неприхотливые ценители доступных удовольствий в густых кустарниках и высокой траве, сторож незаметно подходил к ним, и они, встревоженные его грозным появлением, беспрекословно ретировались за кладбищенскую ограду. Его боялись и люди, и звери; прижившиеся на погосте собаки, заметив сгорбленную фигуру, поджимали хвосты и, пугливо оглядываясь, немедленно убегали куда подальше. Лишь работники кладбища знали, что зовут сторожа Вячеславом. Местные жители не мудрствовали лукаво и, несколько исказив культовое имя и придав ему оскорбительное звучание, прозвали сторожа Квазимордой. Он практически не выходил за пределы кладбища: по ту сторону забора была отвратительная, столь чуждая его образу жизни толкотня и суета незнакомых ему людей. Однако к Квазиморде, вернее на «его поле», хотя бы один раз в году приходили все горожане, навещая на Радуницу своих усопших родственников. Или в любой иной день, когда вдруг наступало время хоронить новых покойников. Хотя сторожка его находилась у самых ворот, Квазиморду редко кто видел: ночью он бродил по аллеям погоста, а днём отсыпался. Да никому особо и не хотелось с ним встречаться. О прошлой жизни сторожа, как, впрочем, и о настоящей, никто ничего не знал. Так он при кладбище и жил. На виду не много у него было, мысли прятались в тёмной глубине его цепких глаз, сурово взирающих из-под косматых, с проседью бровей.

Территорию кладбища Квазиморда знал, как свою собственную, испещрённую тёмными от въевшейся грязи линиями судьбы, ладонь. Он помнил расположение любой могилки, каждого, даже безымянного холмика. Редкие, потемневшие ото мха и времени надгробные плиты не могли укрыться от сторожа ни в густой траве, ни в глубоком сугробе. Более тридцати лет назад уродливого мальчишку Славку привели на погост нищие, и с тех пор он почти никогда не покидал его пределов. Горбун жил и формировался под сенью вековых кладбищенских лип, непрерывно испытывая на себе таинственное влияние некрополя и постепенно становясь неотъемлемой его частью. Присутствие сторожа наполняло кладбище какой-то мистической загадкой. От Квазиморды исходила некая энергия, которая делала погост ещё более мрачным, чем он был на самом деле. Посетители чувствовали, что сторож находится где-то неподалеку – возможно, даже наблюдает за ними, – и старались до наступления сумерек покинуть приют мертвых. Всем, кто знал о существовании Квазиморды, встреча с горбуном на узкой кладбищенской тропинке казалась едва ли не дурным знаком. Люди, увидев сторожа издалека, обходили его стороной. Нелюбовь эта была взаимной – и Квазиморда по возможности тоже старался избегать любых встреч с ними; лишь вечером, когда он закрывал на замок кладбищенскую калитку, запоздалые посетители поспешно пробегали мимо. Квазиморде не нужны были люди. Когда он находился вблизи от них, то ощущал на себе в лучшем случае лишь сочувствующие взгляды. В редких обращениях к себе – например, в вопросе о том, где найти могилу родственника, – горбун чувствовал настороженность, иногда пренебрежение, реже – жалость. Но никогда и никто не обращался к нему как к равному, не акцентируя внимание на внешности: не спросил, сколько сейчас времени и не стрельнул у него сигаретку.

Сторож не любил новую территорию кладбища и бывал так крайне редко. Ему было достаточно прямоугольника с покосившимися крестами и замшелыми памятниками. Да, собственно, и сторожить там было нечего: ряды похожих друг на друга холмиков свеженасыпанной земли, заваленных ещё не убранными венками.

Была у сторожа и своя тайна. В углу кладбища Квазиморда как-то обнаружил захоронение супружеской пары, которая погибла в автокатастрофе, о чём было написано на памятнике. Горбун часами просиживал на скамейке возле могилки, разглядывая фотографии несчастных на скромненьком обелиске. Квазиморда молча смотрел на фото красивых, чему-то улыбающихся людей, и в эти моменты его жалкое и угрюмое лицо, казалось, излучало сияние. Он закрывал глаза, и его сознание проваливалось куда-то очень далеко.

Полуденная сентябрьская жара, запах мусора, непрекращающийся людской поток ввели Славку в полуобморочное состояние. Кроме того, он очень хотел есть. Не обращая внимания на прохожих, малолетний горбун обследовал рыночную урну. Однако ничего, кроме обёрток от мороженого и пустых сигаретных пачек, в ней не обнаружил. На скамейке увидел остатки чьей-то трапезы: недоеденный пирожок и надорванный кефирный пакет.

– А ну, Гунявый, приведи-ка этого красавчика сюда, – приказал одному из нищих предводитель бродяг дядя Саша или, как они его называли, Папа.

– На кой он нам нужен? – огрызнулся оборванец, извлекая из консервной банки остатки кильки. – Ещё один лишний рот будет…

– Поменьше разговаривай, чмо, – дядя Саша ткнул палкой строптивого бомжа. – Этот горбун десяти таких, как ты, стоить будет.

Сунув жестянку в карман и недовольно бурча под нос умеренные проклятия, Гунявый побрёл выполнять поручение босса.

– Давай присаживайся, малец, – дядя Саша подвинулся, освобождая рядом с собой место на картонке. – Откуда такой… э… – он немного запнулся, подбирая нужное слово, – смелый будешь? – бродяга достал из кармана кусок шоколадки и, отряхнув его от табачных крошек, протянул мальчишке.

Уродец откусил несколько долек, а остальное лакомство сунул за подкладку поношенной курточки.

– Запасливый… – похвалило Славку какое-то существо неопределённого пола и возраста. – Ты не боись, пацан: никто тебя тут не обидит и мусорам не сдаст. – Существо, ощерив гнилые зубы, смачно сплюнуло на асфальт.

– Ну, как знаешь, хлопчик… – не дождавшись от горбуна ответа, дядя Саша чиркнул о подошву спичкой. Зажимая двумя пальцами окурок, задымил едким дымом. – А теперь пошли с нами, – он кивнул в противоположную привокзальному рынку сторону. – Вздумаешь улепетнуть – вот, смотри, – главарь босяков лихо щёлкнул перед носом у Славки кнопочным ножом. – Я шутить не люблю.

– Это точно, – вполголоса буркнул Гунявый.

Когда стемнело, бродяги, по несколько человек, чтобы не привлекать внимание милиции и просто любопытных, переместились с вокзала на кладбище. На его окраине, в зарослях бузины и репейника, располагалось лежбище бездомных. В тёплое время года, закутавшись от комаров в тряпьё, они спали в глубине кустов, прямо на траве. С приближением холодов перебирались в вырытую ими землянку. По ночам нищие топили дровами найденную на свалке печку-буржуйку. Бродяги готовили на ней похлёбку, заваривали чай, сушили промокшую под дождём одежду. Рано утром, при любой погоде, они снова ковыляли на вокзал, а по воскресеньям и православным праздникам – к церковной паперти. В обоих местах люди охотно подавали им милостыню ещё и потому, что подопечные дяди Саши были нищими особенными – непьющими. Свой контингент вожак подбирал исключительно из трезвенников, которые в этом социуме являлись большой редкостью. Зато «копеечку» им жаловали значительно чаще, чем их алкогольным собратьям – «не на пропой ведь, а на хлебушек», как зачастую просили они сами.

Гордостью дядисашиной бригады была шестилетняя девочка Оксана, умевшая петь псалмы, вернее отрывки из них. В выходные дни возле церкви жалобные песнопения малолетней нищенки имели невероятный коммерческий успех. Чтобы Ксюшку не выкрали конкуренты, дядя Саша берёг её пуще своего сучковатого посоха, с которым не расставался ни на минуту.

Поздним вечером бродяги возвращались на кладбище, разводили костёр. Варили в котле пакетный суп или разогревали на сковородке тушенку. Затем, громко причмокивая, пили ароматный чай со слоником на упаковке вприкуску с карамельками.

Дядя Саша разминал в пальцах пару дешёвых сигарет и неспешно набивал самодельную, вырезанную из грушевого дерева трубку. С удовольствием пыхтел, выпуская изо рта клубы желтоватого дыма. Широко скалился, обнажая редкие тёмные зубы:

– Скажи, Гунявый, а вот пил бы ты, как прежде, бормотуху или одеколон тройной, мог бы себе такое позволить? – то ли от сытного ужина, то ли от едкого дыма забитого в трубку табака, выпотрошенного из «Примы» он щурился и кивал на закопчённый котёл.

– Ой, и не говори, Папа, – Гунявый пошевелил палкой мерцающие уголья и ткнул ею в сторону темнеющих невдалеке крестов. – Поди, давно бы уж там валялся, – он тяжело вздыхал. – Много наших тут полегло…

Славке у нищих понравилось. И это несмотря на то, что ежедневно – с раннего утра до позднего вечера – приходилось просить милостыню. Работали они вместе с Оксаной. Светловолосая худенькая девчушка держала за руку коротконогого угрюмого уродца и, опустив глаза, жалобно пела. Самые чёрствые сердца судорожно сжимались, и их обладатели незамедлительно опускали руку в карман за мелочью. Безопасность дуэту обеспечивал сидящий невдалеке Гунявый. Время от времени он подходил к детям и, оглядевшись по сторонам, высыпал в карман мелочь из алюминиевой кружки.

– Молодцы, ребятки.

Гунявый поочерёдно хлопал попрошаек по плечам и удалялся к месту своего наблюдения.

Пока Оксана пела псалмы, Славка периодически монотонно бубнил одну и ту же фразу: «Люди добрые, подайте Христа ради».

– Жалостливее надо просить, горбатый, – дядя Саша, раздумывая, дать ли мальчишке затрещину или попытаться более доходчиво объяснить интонацию произносимых слов, в очередной раз напутствовал детям перед работой. Но пожалостливее у Славки никак не получалось – не привык. Не привык с тех пор, как попал в детдом.