Илья раздумывал, шагая к дому Добрыни, когда лучше уходить. Однако обещание, данное воеводе, терзало Илью: он дал слово не уходить, не повидав его. Добрыня уже вторую ночь не появлялся дома, да и без того была видна его служба киевскому князю. Илья презрительно усмехнулся, но не воевода был причиной этой кривой ухмылки, а князь Владимир. «В дружину хотел, олух… – думал про себя Илья. – К кому?! К разорителю кумирен! Эх…» Жгучее желание уйти немедля снова поднялось со дна души, но Муромец не стал думать об этом. Ему хотелось напоследок увидеть воеводу. Не мог Илья держать на него зла. Уважал он Добрыню и жалел, что не доведётся служить под его началом. Путный был он мужик, хоть и христианин. Илья вспомнил, как Добрыня вскочил на коня, чтобы волочить Перуна к реке, но не встретил в своей душе оскомину. Прав был воевода, всё делал он, чтобы не допустить крови, даже своей доблестью воинской готов был поступиться ради этого. «Я бы так смог ли?» – спросил себя Илья и покачал головой, сомневаясь.

– Здравствуй, друг! – услышал Муромец и увидел на улице Мусайлиму.

– И ты здрав будь, – отвечал Илья, обнимая сарацина. – А что же ты один?

Мусайлима развёл руками:

– Большие дела решает мой господин. Советуется с другими священниками. Завтра крещение люда киевского – или ты не знаешь?

– Как не знать, – нахмурился Илья. – Князь кумирни разоряет, богов гневит…

Мусайлима сочувственно покачал головой. Илья посмотрел по сторонам на проходящих посадских и негромко спросил араба:

– А скажи, Мусайлима, что за человек твой хозяин? Вот служил я ему несколько седмиц, да не понял, что у него в душе.

Мусайлима только развёл руками:

– Молчалив Зосима, только на проповедях и говорит. Для меня самого он загадка. Меня вот нанял, а пригодился я ему только три раза за два лета, что служу ему.

– И что же такого случилось, что ты ему пригодился? – спросил Илья. Мусайлима отвечал:

– По городам он проходит иной раз говорить о том, что бог един. Язычники гнали его. Была моему мечу работа, но до смерти дело пока не доходило. Милосерден да незлобив твой народ, Илия.

Илья помедлил, заглянул в карие глаза Мусайлимы и тихо спросил:

– Скажи, Мусайлима… Точно до крови дело не доходило? Никого из язычников ты не убил?

– О чём ты, Илия? – удивился араб. Муромец пристально смотрел ему в глаза:

– Я про верховного жреца, коего нашли поутру мёртвым.

Глаза Мусайлимы гневно сверкнули, он отшатнулся и взялся за рукоять своей сабли:

– Ты подумал так обо мне?!

– Прости меня, Мусайлима… – шагнул к другу и взял его за плечи Илья. – Прости… Я не хотел тебя обидеть.

Мусайлима напряжённо смотрел на Муромца, а тот от стыда не знал, куда девать глаза:

– Не держи зла, Мусайлима… Я рад, что это не ты. Прости…

Сарацин вздохнул, убрал ладонь с рукояти меча, примирительно похлопал Илью по руке:

– Я понимаю твою печаль, Илия. Но я давно не убиваю язычников за их веру. Праведный Иса ничего не говорил об этом, а я верю Учителю.

– Спаси тебя твой бог, Мусайлима, – поклонился Муромец. – И не держи на меня обиду.

Мусайлима покачал головой, спросил:

– Куда ты теперь, Илия?

– Куда-нибудь к Великой Степи, вон из Киева. Мои боги покинули этот город.

– Что ж, ступай. Может, ещё свидимся.

Они обнялись на прощанье и расстались на улице, запруженной волнующимся киевским людом.

2

Дотемна возился Добрыня вместе с князем. Надрал глотку, словно песка наелся, пропотел, будто в бою был, перемазался пеплом, что малец, ходивший в ночное. В баню не пошёл, оставив это долгое да неторопливое дело на потом, только вылил на себя несколько ушатов воды, подносимых Репьём, утёрся наскоро да спросил, где Муромец.

– А на заднем дворе, – отозвался мальчишка. – Разделся до пояса, руками махал чудно да дышал шумно, а после сел и как заснул.

На заднем дворе и нашёл Илью Добрыня. Муромец сидел в редкой позе на травке с закрытыми глазами. Воевода негромко брякнул сапогом по чурке – Илья слегка качнулся и медленно открыл глаза. Распрямил ноги, поднялся.

– Здрав будь, воевода.

Добрыня поклонился Илье:

– И ты. Да не серчай на меня…

Илья только махнул на это рукой, и Добрыня сказал:

– А коли так, пойдём-ка в дом.

Илья натянул рубаху, и они вошли в избу. Все в доме уже спали, и они вдвоём сели в светлице за стол. Илья был уже сыт, а Добрыня насыщался курицей, запивая её пивом, и говорил:

– Всё, Илья. Нету в Киеве общих кумирен. Только по дворам остались. Не знаю, когда за них князь возьмётся. Кое-кто из посадских уже уходит из города. Я велел страже препятствий им не чинить. Их дело: пусть уходят… Кто-то всё одно останется.

Добрыня помолчал, громко обгладывая куриные кости, добавил:

– Назавтра крещение, потому и уходят… Ну да ты знаешь. Не пойдёшь?

Илья пожал плечами:

– Разве посмотреть… Чтоб непотребства не случилось.

Воевода кивнул, прихлёбывая из чаши:

– Ясное дело, не креститься же… До непотребств же, мои мольбы богу, надеюсь, не дойдёт. А что до тебя, то, видать, славянином ты родился, славянином и помрёшь. Ну, так дело твоё. И князь тебе мешать не станет. Но зуб на тебя у него остался…

– Хоть три.

– Ну-ну. Не затевай. Улеглось и будет.

– Да где улеглось, Добрыня?! – возвысил голос Илья, но тут же спохватился, что ночь на дворе и все спят. – Я это помнить всегда буду. Не прощу ему…

– Два олуха… – проворчал Добрыня, отирая тряпицей обмоченные усы. – Другого и не ждал я. Ладно… Куда уходить-то собрался?

– К Великой Степи, куда… На заставы. Кочевников бить стану.

Воевода согласно кивнул, разодрал вторую половину курицы, принялся за неё. Помолчали.

Добрыня покончил с едой, обтёр руки тряпицей, выбрал из бороды крошки, допил пиво и, тяжело облокотившись на стол, сказал, внимательно глядя на Илью:

– Ты вот что, сынок… Князь князем, а отчизну защищать можно и помимо него – это ты верно решил. Стало быть, вот что… Иди в крепость Зоркую. Это чуть дальше того места, где Непра одесную круто забирает. Там печенеги гадят. Ну, ты уже их повидал под Корсунью… В Зоркой воеводой мой старый знакомец, Родогором звать. Скажешь, я послал. Грамоту тебе дам, ему вручишь. Будешь под его началом. С князем я сам разберусь. Случись чего – на заставах всяко бывает – и вдруг тебе стать во главе придётся, мне лично гонцов посылай. Все дела через меня. Князь, глядишь, кобениться станет, а я скоро всё решу и не обижу. Тут не до личных дел – тут край отчизны, стража её… Коли нужно тебе что прямо сейчас – доспех там, оружие – всё дам.

Илья покачал головой:

– Всё у меня есть. Я ещё думал, вернуть ли князю дарёное…

– Цыц! – совсем как когда-то Вежда, гаркнул воевода и грохнул кулаком по столу. – Не сметь! За дело тебе дадено и не след возвращать. Чай, не цацки девки дали, а воину подручное, для дела ратного необходимое!

– Прости, Добрыня… Только коли ты бы меня одарил, мне бы это скорей по сердцу будет. А то на княжьих-то всё больше завитушек да иных красивостей. Не хотелось в такое рядиться…

Добрыня вздохнул, кивнул головой:

– Утром же дам тебе всё, что доброму воину впору. Княжеское, так и быть, заберу. Верну потихоньку, Владимир не заметит. Но перед тем, как в Зоркую ехать, велю тебе, как старший, завернуть в родимую сторону. Мать с отцом повидать – святое дело.

– Да как же, Добрыня! – заволновался Илья. – Спешить нужно до Великой Степи!

Добрыня поморщился:

– Ага. До тебя на заставах не справлялись. Вот ты приедешь, и конец всем диким ватагам.

Он насмешливо посмотрел на Илью. Тот смутился: право слово, очень ему хотелось повидать родителей…

– Так-то, сынок, – сказал воевода. – Потерпит ещё Зоркая без тебя, как терпела до сего дня.

– Спаси боги, Добрыня, – тихо сказал Илья, благодарный воеводе за такой подарок.

Посидели молча, потом воевода поднялся, сказал:

– Завтра рано подыматься. Давай-ка в постель.

Илье не спалось. Он вышел на воздух поглядеть на перемигивание звёзд и понял, что не один он лишился этой ночью сна. Выйдя за ворота, Илья прошёл по улице и тут же наткнулся на телегу, вокруг которой суетились люди. Плакали дети, причитали бабы. Увидев Муромца, они пугливо замерли, ожидая от него худа.

– Не бойтесь, я не служу князю, – успокоил их Илья, сразу поняв, куда уходят люди.

– Пускай теперь другие боятся, – криво ухмыльнулся мужик, распихивая без разбору в телегу узлы. – А мы уезжаем. Родичей повидать…

– Да каких родичей! – завыла баба. – Бежим без оглядки от князя! Бросаем добро на разорение.

– Уймись! – цыкнул на жену мужик, присмотрелся к Илье и, видно, узнал его. – Не с руки нам теперь жить в таком городе, где богов попирают. Верно ты сказал, боги наши с нами пойдут, коли они в сердце.

Улица совсем не походила на ночную – всюду сновали люди, кто-то уходил пешком, попался верховой мужик, проскакавший галопом, кто-то сообща складывал пожитки на телегу. Люди бежали из города. На одной из телег Илья заметил торчащего из-под скарба дворового кумира Макоши. Он едва поместился в телегу, но, как видно, оставлять его на поругание эллинским священникам у хозяина не поднялась рука. То тут, то там раздавались плач и причитания, кто-то ругался, позабыв о приличиях. Илья не поленился, дошёл до городских ворот. Стража пропускала беглецов беспрепятственно. Муромец подошёл к одному из воинов, представился, как до́лжно. Его узнали: молва шла впереди него, и здесь уже люди знали и о Соловье-разбойнике, и уже даже, вопреки завету Зосимы, о железном корсуньском змее. Стражники сгрудились вокруг Ильи, расспросили про то, про сё. Муромец где поддакнул, где отмолчался, а где и посмеялся над разросшейся молвой:

– С чего вы взяли, что змей это был и что он невесту нёс? Воин в его чреве был, вот и всё.

И пока стражники удивлялись этаким чудесам, Илья сам спросил, кивая на телегу, проезжающую через ворота и растворяющуюся в темноте:

– А что, выходит, воевода велел людей не задерживать?

– Так и есть, распорядился Добрыня свет Никитич. А князь ничего не говорил. Дел у него и без того дюже много. А Киев-то большой, не все уйдут, поди.

Мимо проехала ещё одна телега, доверху гружёная рухлом^[6]. За ней уныло шли три или четыре семьи. Мужик, шедший последним, увидев Муромца, поклонился ему и сказал:

– Прощай, Илюша. Спаси тебя боги за всех славян. А и ты из Киева уходи. Нету здесь наших богов, стало быть, и правды нету…

И он ушёл во тьму, вслед за скрипом тележных ступиц и всхлипыванием детей.

1

Утром Добрыня выдал Илье подходящий ему доспех да конскую сбрую.

– Ну, Илюша, лихом не поминай, – сказал он, уходя со двора. – И всё, что тебе наказал – помни.

Воевода ушёл, а Илья не спеша собрался, снарядил Тучу, попрощался с жёнами Добрыни да с Репьём и выехал за ворота. Стояла настоящая летняя погода, солнце уже жарило вовсю, и на небе не было ни облачка. «Видно, не хотят вмешиваться боги в людские дела», – невесело подумал Илья. На сегодня было назначено князем общее крещение в Непре, и Муромец сперва решил посмотреть, что там да как. Маячить в толпе не хотелось, но и уезжать так просто он не мог. «А вдруг ещё большее непотребство?» – подумал Илья и двинулся верхом из города. Выехав за ворота, Муромец вчерашним скорбным путем, каким волокли истукан Перуна, стал спускаться к берегу, кишащему людьми. На вершине холма чернело страшное кострище, а вот три ямы были аккуратно засыпаны, будто никогда и не стояли там три достославных кумира.

Утро выдалось ясным и тёплым, так что, если Перун и собирал грозное небесное воинство, дабы научить князя Владимира чтить славянских богов, оно было далеко от стен Киева. Берег Непры был запружен народом, и вместе с Ильёй туда двигались все те, кто решил креститься, а значит, следовать за князем. Владимир стоял в окружении эллинских священников и той части своей дружины, которая прежде сего дня приняла крещение. Остальные вместе с городским простым людом стояли на берегу, готовые к принятию новой веры. От пристани, видной отсюда, глазели со своих кораблей купцы, не желая прерывать дел даже ради великих событий, творящихся в Киеве.

Эллинские священники торжественно стояли в богатых одеждах, шитых золотом, держа в руках кресты и книги. Зосимы среди них Илья не нашёл. Не было видно и его слуг. Князь Владимир терпеливо ждал, когда все решившие принять крещение спустятся на берег, и с каждым старался встретиться взглядом, кивая, словно старому знакомцу. Из всех собравшихся на берегу и ещё спускавшихся с холма лишь Илья был верхом, и князь, сразу заметив его, нахмурился. Тотчас ему стало ясно, что Илья появился столь неуважительно вовсе не для крещения, и отныне будто перестал его замечать, даже несмотря на советы дружинников, как видно, готовых прогнать Муромца прочь.

Илья встал с Тучей в стороне, спешился и приготовился смотреть. На него оборачивались люди, кланялись, говорили приветственные слова. Ему снова очень захотелось немедля уехать, но, однако же, что-то удерживало его.

Людской поток, шедший с холма, иссяк, и через некоторое время последним спустился на берег воевода Добрыня. Он подошёл к князю и что-то ему сказал. Владимир кивнул и повернулся к замершей у непровских волн толпе.

– Киевляне! – разнёсся над головами его сильный голос. – Всяк, кто пришёл нынче по моему зову на этот берег, стал мне братом и сестрой! Никогда я этого не забуду. А теперь слово за отцами-священниками, коим время за их дело приниматься.

Вперёд вышел благообразный священник, про которого молва говорила, что был он послан то ли из Корсуни, то ли из самого Царьграда предстоятелем новой церкви в Киеве, и звали его Михаил. Держа в одной руке символ распятия, а другой книгу, окованную золотом и серебром, он обратился к народу по-славянски – не так гладко, с эллинским выговором, но для иноземца очень даже неплохо.

– Люд Киева! Тьму лет назад в далёкой реке по имени Иордан пророк Иоанн крестил сына единого бога, рождённого земной женщиной, имя которому было Иисус. Он пришёл на землю, дабы всяк человек, уверовавший в его отца – Бога Единого – спасся от тьмы невежества и обрёл жизнь вечную. Примите же и вы святое крещение в водах Непры, подобно Господу нашему Иисусу Спасителю, ибо всяк уверовавший в чудо его воскресения убережёт свою душу от чёрной длани диавола. Отвернувшись от деревянных истуканов, каждый из вас, выйдя из этой реки, – рукав священника описал полукруг, блеснув на солнце золотым шитьём, – станет праведником, достойным царствия небесного. Там вас ждут райские кущи. Там нет более страданий, слёз и боли. Там примет вас как своих детей отец наш небесный с сыном своим, имя которому Иисус. В воду, братья и сестры!

– В воду! В воду! – вторя последним словам Михаила, подхватили другие священники, и народ всколыхнулся, однако в реку вступать никто не спешил. Кто-то лишь начал скидывать одежду, кто-то подошёл к самой воде, пробуя её, словно для обычного купания. Кто-то и вовсе стоял, ни на что не решаясь.

– Смелее, киевляне! – раздался голос князя. Но дело не шло: женщины стыдились разоблачаться до исподней рубахи прилюдно, мужчины чесали затылки, вполголоса переговариваясь друг с другом. В воду спустилось всего десятка полтора-два самых отчаянных, и теперь они стояли, ожидая остальных. Заминка росла. Илья насторожённо наблюдал. Сомневающихся принялись уговаривать те же эллинские священники, им вторили крещённые из дружины князя. Сам Владимир ходил меж людей, увещевая войти в воду.

– Не бойтесь, ничего плохого не будет. Да и кто из вас не купался в реке? Смелее!

Число вступивших в реку удвоилось и продолжало медленно расти. Кто-то из мужчин помогал своим жёнам раздеться, поддавшись на уговоры князя, а более того не желая впадать в немилость. Но всё ещё было больше тех, кто противился. Кричали дети, плакали женщины, ругались мужчины. Те, кто успел войти в воду, чувствуя заминку, потянулись обратно на берег. Их старались не пускать. Зарождалась смута. И тут гомон толпы покрыл голос князя:

– Други! Негоже останавливаться на полпути! Не бойтесь и не стыдитесь. Стыдно поворачивать оглобли, не сделавши дела! Всяк из нас, выйдя из чрева материнского, был гол и мокр, так что же с того? Так предначертано роду человеческому жизнь начинать. Так и ныне! Не новую ли жизнь начинаем мы пред Единым Богом и сыном его? Не бойтесь же!..

Стоявший рядом с Ильёй мужичок – низенький, плюгавый, с хитрым блеском в глазах – крякнул и пробормотал, так, что услышал Илья:

– Ну да, стану я бояться свой зад соседу показать! Не тут загвоздка, светлый князь…

Люди, однако же, вняли словам князя и дружнее пошли в воду. Мужичок позыркал по сторонам, оглядел Илью, близоруко прищурившись, и молвил:

– А ты что же в воду не идёшь, воин? Али уже крещён?

Илья помотал головой:

– Не крещён и не собираюсь. Сейчас ухожу из Киева.

– А, да ты Муромец! – узнал его мужичок. – Дело, конечно, хорошее – от наших богов не отворачиваться. Да только нам-то идти некуда. Кому было куда – те ещё ночью ушли. А жить-то надо. Я вот как кумекаю, – доверительно придвинулся мужичок к Илье. – В воду войти – с меня много не убудет. В реке и царь водяной, и берегини речные – всё одно подданные Перуна. Так и я. Ась? Ну, войду я в воду, а славить всё одно наших богов стану. Кто же узнает-то, коли тихо славить?

Он заглянул в глаза Ильи, надеясь увидеть поддержку, но Муромец хмуро молчал в ответ, и мужичок отступил, бормоча себе под нос утешительные слова:

– Была не была… Коли зад мёрзнет, то и крапивой укроешься. Где наша не пропадала? Храни меня Перун-батюшка…

С этими словами он споро скинул с себя одежду, оставшись в исподнем, и заспешил к Непре, продолжая бормотать уже неслышные Илье слова.

Берег пустел, наполняясь лишь оставленной одеждой. Люди стояли в воде – те, что покрепче да посмелее, заходили в воду по пояс и даже по грудь, остальные – больше женщины и дети со стариками – жались к берегу, стоя по щиколотку и по колено. Меж ними сновали молодые священники, кидая на головы стоявших людей пригоршни воды, а на берегу расположились попы с книгами и читали молитвы. Стоном им вторили плачущие от стыда и страха люди. Сквозь слёзы они смотрели на чистое небо, боясь увидеть край тучи и цепляя верхушку заповедного некогда холма, но не находили там привычные столпы славянской веры: гол и пустынен был холм, повержены были старые боги-заступники. Кто теперь вступиться за них, думали враз осиротевшие люди, стоя в воде. Кто защитит скот и урожай от мора? Кто приглядит за младенцем? Кто убережёт от болезни? Кто заступится, если придёт враг? Неужто за всех богов теперь встанет один? Один – за всех! Как это возможно?! Один станет ведать и скотом, и людскими требами? Как поверить в это? Где правда? Не было ответов на эти вопросы, как пуст был холм… Но вот какой-то всадник появился на вершине. Люди всмотрелись пристальнее, и кто-то узнал Илью Муромца. Тот сидел на своём мохнатом коне и печально смотрел на стоявших в реке людей. Люди смахивали набегавшие слёзы, смотрели вновь на вершину, но пуста она была на этот раз – сгинул Илья Муромец, посмевший перечить князю и не изменивший своим богам.