Михаил Иванович Богословский

Профессор, доктор богословия, действительный статский советник, Михаил Иванович Богословский¹¹⁶ был напарником Павла Александровича Юнгерова поскольку он читал лекции тоже по Священному Писанию, и продолжателем его дела, поскольку он читал лекции по Священному Писанию Нового Завета, а Павел Александрович – Ветхого Завета.

Михаил Иванович тоже завершал длинный путь изучения Священной Истории Нового Завета, подводил его, так сказать, под цоколь, подобно Павлу Александровичу, который то же выполнял по отношению к Ветхому Завету. Ещё в сельской школе ученики усваивали рассказы из Священной Истории применительно к тому, или иному двунадесятому празднику и заучивали тропари к этим праздникам. Во втором классе духовного училища они изучали Священную Историю Нового Завета в системе по учебнику. В семинарии в V кл[ассе] изучали Евангелие и в VI кл[ассе] апостольские послания. В академии ставилась задача углубить эти знания и привести их в соответствие с тем уровнем, который предъявлялся в просвещённый век к богослову высшей марки.

У Михаила Ивановича была та же забота, что и Павла Александровича, доказать подлинность священных книг Нового Завета, доказать подлинность принадлежности их тем авторам, которым они приписывались ортодоксальной традицией; доказать, что они были написаны именно в то время, которое указывала эта последняя, т. е. традиция. На пути ортодоксального освещения евангельских событий у Михаила Ивановича больше, чем у Павла Александровича Юнгерова, встречалось противников, которых ему нужно было сокрушить, раскритиковать, таких, как, например, Ренан, Штраус и др. В какой степени ему это удавалось, об этом речь будет ниже.

Михаил Иванович был, вероятно, ровесником Павла Александровича. Одновременно они начинали свою учёную карьеру, в ногу шли по пути роста, и почти одновременно вышли на линию докторов богословия. Докторская работа Михаила Ивановича, в которой изложена была в системе его наука, наука о Евангелии учёного богослова-ортодокса была выпущена в свет особым, более изящным, чем другие аналогичные работы, изданием.¹¹⁷

Михаил Иванович был невысокого роста, крепкого сложения. У него была пышная шевелюра седых волос, не послушная, не поддающаяся постоянной укладке, крупные черты лица. Особенностью лица являлась сильно припухшая, мясистая с сизым оттенком левая бровь, о происхождении которой знал, очевидно, только он один.¹¹⁸ Главной же особенностью всего его облика была не пропорционально по отношению к корпусу большая голова, что делало его похожим на гнома и, особенно в те моменты, когда он являлся в академию в своём полном чиновничьем облачении в мундире статского советника при шпаге и с Андреевской лентой, рассекающей его корпус по диагонали на перевес.¹¹⁹

Он был по натуре добрейшим человеком, из тех, у кого доброта характера светится в глазах, слышится в голосе и кажется, что излучается от всего их организма.¹²⁰ Мы знали, что у него довольно большая семья, что он прекрасный семьянин, и это сознание как-то больше роднило его с нами и нам казалось, что в его отношениях к нам проглядывало тоже что-то отеческое. В том отношении он был ближе к нам, чем П. А. Юнгеров.¹²¹

В отличие от последнего, он не читал лекции по тетрадке, а произносил в форме живой речи и при том, не сидя на кафедре, а расхаживая по аудитории, что импонировало нам. Иногда он пытался при критике своих идейных врагов – Ренана, Штрауса и пр., принять позу строго[го] изобличителя, позу Савонаролы, но это явно не удавалось ему: всякое отступление его от обычного благодушного тона речи, от благодушного выражения его лица было просто ему противопоказано – было отступлением от его природы. Он сам это, очевидно, сознавал и в такие моменты обращался к аудитории лицом, на котором можно было прочитать просьбу поддержать его критику. В числе врагов Михаила Ивановича значился и Л. Н. Толстой. О нём он выражался так: «Ведь вот Лев Николаевич – великий писатель, а взялся ревизовать Евангелие, кромсать его по своему вкусу и создавать своё Евангелие». Он явно старался смягчить свою критику Толстого, высказаться, так сказать, прикровенно, приближаясь к «эзоповскому языку». Только однажды он не сдержался и выступил против Толстого с открытым забралом. При изложении истории брака в Кане Галилейской, на котором, как говорится в Евангелии, присутствовал Христос со своей Матерью и своим присутствием, так сказать, освятил его, Михаил Иванович сделал экскурс в сочинение апостола Павла, где говорится о тайне брака: «Тайна сия велика есть, аз же глаголю во Христа и во церковь». После этого он перешёл к одному высказыванию Толстого на брак, явно отдающему сильно крайним ригоризмом, а именно, когда он высказал мысль о том, что супружеские отношения в браке, освящённые церковью, если они не сопровождаются деторождением, являются одной из форм разврата. В большом волнении и запальчиво Михаил Иванович сказал по этому поводу в адрес Толстого: «Хорошо ему об этом так толковать, когда ему исполнилось восемьдесят лет!» Старик был просто смешон в этот момент, забыв, очевидно, что сам-то он был по возрасту на уровне Толстого.¹²²

Но однажды нам удалось видеть Михаила Ивановича в позе громовержца Юпитера, и он не был смешным, а страшным в своём гневе и обличительной речи. Дело было в начале весны: с крыши здания сбрасывали снег, и молодой крестьянский парень, не снабжённый верёвкой, сорвался с крыши и разбился на смерть у самых ног Михаила Ивановича, подходящего к зданию академии. Весь бледный и потрясённый нервно, Михаил Иванович тут же, у входа в академию произнёс речь перед сбежавшимися на происшествие студентами. Он был неузнаваем в своём гневе и походил на разъярённого льва, готового ринуться на свою жертву, на виновника этого происшествия – коменданта здания.

Позволительно ли ученику фамильярно отзываться о своём учителе? Или конкретнее: позволительно ли студентам фамильярно отзываться о своём профессоре да ещё таком маститом, каким был Михаил Иванович? Конечно, всякий человек ответил на этот вопрос принципиально: нет, не позволительно. И это будет принципиально правильно, но в жизни бывает столько различных коллизий во взаимоотношениях между людьми, что принципиальное суждение отступает в угоду житейскому суждению, не теряя при этом своего морального значения, когда фамильярное высказывание о ком-либо теряет этот свой тон и приобретает выражение задушевного отношения к кому-либо. Студенты между собой называли Михаила Ивановича иногда Мишей. Не обычно? Да, не обычно! Говорилось это в обиду? Нет, не в обиду! Наоборот: для выражения уважения и любви к Михаилу Ивановичу. Что это отдавало какими-то патриархальными отношениями – вот это правильно, но сама жизнь иногда преподносила нам, студентам, иногда такие патриархальные картины, которые подсказывали и патриархальные отношения. В Казани в зимнее время распространённым видом транспорта был «барабус» – ро́звальни с подушкой для пассажира, садившегося спиной к кучеру-татарину, который, стоя на ногах, подгонял своего конягу кнутом и мчал пассажира с одного конца города на другой за пятак. Часто можно было наблюдать, как к академии на «барабусе» подъезжал Михаил Иванович. Это была умилительная картина, по поводу которой у кого-либо срывалась с языка фраза: «Приехал наш Миша!» И в голосе говорившего чувствовалась теплота его отношения к своему маститому профессору. Кто решился бы осудить этого «грешника» в данном житейском случае за его вольное отношение к имени своего профессора?!