Николай Иванович Ивановский

Профессор, действительный статский советник, доктор богословия – таким был Николай Иванович Ивановский⁹⁸, когда он читал нам лекции в Казанской духовной академии по истории и обличению русского раскола и рационалистических сект. Он был лектором и создателем своей науки, единственной науки в академии, которая перекликается с нашим временем по линии борьбы с сектантами. На лекциях Н. И. легко можно было заметить, что значит, когда они строятся на основании живого жизненного материала, а не абстрактных построений мысли, во-первых, и человеком на основании его жизненного опыта, во-вторых.

Ему было около семидесяти лет, и черты некоторой дряхлости уже заметны были и в его облике – небрежность в отдельных аксессуарах лица (небрежный пух на голове, не собранный хотя бы в какое-либо подобие причёски) и некоторая неаккуратность в одежде, но живости его речи мог бы позавидовать любой молодой лектор. Он собственно не читал лекцию, а увлекательно рассказывал о том, как он создавал свою науку, о своём опыте по изучению раскола и сектантства. Он ходил взад и вперёд по аудитории, причём походка его была уже не безупречная – не твёрдая и не устойчивая и вёл разговор о величайшей трагедии в русской истории, когда люди одного и того же социального положения, живущие в одних и тех материальных условиях, разделились на два лагеря, враждуя друг с другом, считая инакомыслящих «греховными», зачумлёнными. В некоторых случаях он вёл рассказ с применением особого диалекта – жаргона описываемых им типов людей, и казалось, что слушатели конкретно их, этих людей, видели перед собой. Например, он так художественно описывал Рогожское кладбище в Москве⁹⁹ и главу его Ковылина¹⁰⁰, с какой старообрядческие секты описаны [П. И.] Мельниковым-Печерским в его произведениях «В лесах» и «На горах». Нам, уральцам, эти картины памятны по рассказам Д. Н. Мамина-Сибиряка.

Н. И. рисовал нам старообрядческое движение с момента зарождения его, в период разветвления на разные «толки»: беспоповцы, австрийское священство и различные промежуточные явления их – увлекательно, на основании собственного наблюдения и изучения, рассказывал он о различных сектантах: молоканах, духоборах, скопцах, дырниках, о сектах, возникших на почве своеобразных условий жизни русских тёмных людей; рассказывал о сектах, возникших под влиянием различных западных течений: о штундистах, штундо-баптистах, баптистах и др.

Ни у кого из профессоров на их лекциях не было такого случая, чтобы студенты задавали лектору вопросы и чтобы лекция приобрела характер хотя-бы небольшого диалога, а у Н. И. такие случаи бывали. Если при посещении оперы «Хованщина» М. И. Мусоргского образы выведенных в ней персонажей казались уже знакомыми, то это нужно отнести к тому, что они уже раньше ярко были изображены на лекциях-рассказах Н. И. В этом отношении он чем-то напоминал известного историка В. О. Ключевского, на лекциях которого, как передавали, прошлая Русь оживала в таких образах.¹⁰¹

Н. И. оставил после себя учёный труд, который являлся уникальным руководством для преподавателей раскола и обличения его в дух[овных] семинариях.¹⁰² Н. И. был родоначальником многих Ивановских, прославившихся на разных поприщах дореволюционной и после-революционной России.¹⁰³

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 721. Л. 53-54 об.

Алексей Александрович Царевский

Первая встреча моя с профессором Казанской духовной академии, доктором богословия, статским советником Алексеем Александровичем Царевским произошла за год до поступления в академию, в 1908 г. при необычных обстоятельствах и в необычной обстановке. Дело было в Перми. Я встречал брата, студента академии, на пристани (это было в начале июня), и мы с пристани направлялись с ним в старый пермский вокзал (Пермь I). У входа в вокзал мы встретили солидного мужчину, пожилого возраста, «джельтмена» одетого, в обществе двух дам, причём, как мне показалось, изысканно предупредительного по отношению к дамам. Брат с ним поздоровался, и он ответил на его приветствие изысканно вежливо. Естественно, меня заинтересовал вопрос: «Кто же он», и как знаком ему брат. Не дожидаясь моего вопроса на этот счёт, брат сказал: «Это профессор Казанской духовной академии Царевский». Я описал картину этой встречи для того, чтобы в дальнейшем не описывать некоторых характерных черт профессора А. А. Царевского.

Трудно было определить возраст А. А. Высокого роста, крепкого сложения, стройный, подвижный – он, очевидно, казался намного моложе своих лет. Ни в густых волосах, ни в пышной бороде его не было никаких признаков седины. У него была чисто военная выправка, что его очень ярко выделяло среди других профессоров.¹⁰⁴ Он входил всегда в аудиторию стремительно, бодро, с приветствием «здравствуйте, господа», садился на стул, чуть облокотясь на кафедру, вынимал свой конспект и читал лекцию. Он при этом, если можно так выразиться, «полу читал» и «полу говорил», но производил впечатление не читающего, а говорящего, произносящего речь человека. У него была прекрасная дикция, образная речь. Он был оратор, и это опять-таки резко выделяло его из ряда других профессоров. Естественно, всё это импонировало студентам, и он был у них в числе уважаемых и почитаемых профессоров.

Он читал нам два курса: курс иностранной литературы на первом курсе и курс русской литературы на втором курсе. Нужно заметить, что в академии были два основных отделения – словесное и историческое. Таким образом, история литературы нам преподносилась в качестве факультетского предмета. Нужно сразу оговориться, что на общем фоне богословских наук факультетские предметы – как литературы, так и история – располагали незначительным бюджетным временем и преподносились поэтому в некоторых разделах как «взгляд и нечто», правда, студенты имели возможность приватно, в порядке личной инициативы углубиться в их изучение: в их распоряжении была прекрасная библиотека и, кроме того, им предоставлялось право брать для своих кандидатских работ темы по литературе и истории, что давало возможность для специализации по этим предметам.

Курс иностранной литературы А. А. читал вместо заболевшего и вскоре умершего профессора Алексея Васильевича Попова¹⁰⁵, так сказать, не по своей специальности, хотя и смежной с ней. Это, очевидно, в какой-то степени ограничивало его лекторские возможности. Что касается метода анализа и характеристики литературных произведений, то они были сугубо, можно сказать сильнее, голо эстетическими, без всякого приложения социологического разбора и оценки. В курс входили английская, немецкая и французская классические литературы. Из испанской литературы говорилось только о Сервантесе. Конечно, куцо, но, как говорится, «по одёжке и протягивает ножки»: отводилось мало часов на курс.¹⁰⁶

Читая лекции по истории русской литературы, А. А. входил в свою родную «стихию». Читал он эти лекции не бесстрастно, а сквозь призму своего политического мировоззрения, правда, не оформленного по какой-либо программе, но остановившегося где-то около славянофильства, т. е. консервативного. Это мировоззрение А. А. проявлялось и в его лекциях, но особенно обнаруживалось при защите одним из окончивших академию выпускников её … Дьяконовым¹⁰⁷, представившим диссертацию по истории русской церкви на соискание учёной степени магистра богословия. На диспуте при защите этой диссертации … Дьяконовым А. А. выступал в роли второго оппонента, а первым был профессор [Ф. В.] Благовидов¹⁰⁸, который читал тогда лекции по истории русской церкви и у которого слушал курс по этому предмету … Дьяконов. Оппоненты – Царевский и Благовидов по мировоззрениям отличались, как «волна и камень»: у одного был сильный крен в сторону консерватизма (Царевский), а у другого в такой же степени в сторону либерализма; один (Царевский) «обвинял» претендента на учёную степень в либерализме, а другой (Благовидов) – в консерватизме. Ученый Совет разделился «на ся», и разгорелись страсти, но по большинству голосов Дьяконову присуждена была учёная степень магистра богословия – случай этот был беспрецедентным в истории академии, и за него именно профессору Царевскому студенты присвоили наименование ретрограда.

А. А. читал лекции, тщательно обходя всякие подводные рифы, т. е. обходя то, что стояло в противоречии с его мировоззрением. Как указано было выше, метод оценки произведений был у него сугубо эстетический. В основном всем классикам русской литературы уделено было внимание в лекциях А. А. Не преминул он остановиться и на писателях-славянофилах. С особой симпатией А. А. отозвался о И. А. Гончарове, причём рассказал о том, как он «имел счастье» видеть его на курорте в Либаве. Закончил свои лекции А. А. словами: «А дальше в нашей литературе пошло уже нечто «максимально-горькое»… Знал ли тогда А. А., что Максим Горький, будучи ещё Алёшей Пешковым, посещал академию: приносил из пекарни булки для студентов??? А по времени это могло совпасть с пребыванием его в академии в качестве студента.¹⁰⁹

Несмотря на то, что А. А. был ещё крепким и бодрым, он уже готовил себе преемника и оставил в аспирантуре б[ывшего] выпускника Пермской духовной семинарии Александра Малинина, талантливость которого ещё в семинарии приравнивалась к понятию о вундеркинде. Его и «облюбовал» на смену себе А. А., но с Малининым неожиданно для А. А. произошла метаморфоза: уехал он в Москву или Ленинград на лето Малининым Александром, встретился, как передавали с архиепископом Антонинем Волынским, а возвратился иеромонахом Афанасием. А. А. был огорчён такой метаморфозой и поделился своим «горем» со студентами: «Вот – сказал он, – я его готовил на смену себе, а он…»

А. А. работал ещё преподавателем юнкерского училища в Кремле. Не отсюда ли у него была чисто военная выправка? Всю жизнь прожил одиноким. Жил в номерах «пассажа».¹¹⁰

Его учёная работа была о Посошкове.¹¹¹

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 721. Л. 25-28 об.

Павел Александрович Юнгеров

¹¹²

Он первым из прославленных профессоров Казанской духовной академии предстал перед нами на первой же лекции, которую мы слушали в начале нового учебного года. Первая лекция и первый раз в жизни! Легко можно представить то душевное напряжение и волнение, которые владели нами в этот момент. И вот вошёл в аудиторию старичок, в возрасте между шестьюдесятью и семьюдесятью годами, старичок на пороге уже перехода к дряхлости, но не поддающийся ещё ей, из тех старичков, о которых говорят: он «засахарился», т. е. навсегда остался в неизменной виде, как засахаренный фрукт. Он был невысокого роста, немного ссутулившийся. На голове у него была чуть-чуть прикрытая редкими волосами лысина, на лбу, над самым носом – родинка, похожая на кнопку; кстати сказать, такая же родинка, но больше, скорее уже похожая на шишку, была и у нашего семинарского преподавателя Библии Алексея Ивановича Дергачёва¹¹³, и мы считали её, шишку, признаком богословской направленности ума своего учителя. Седая бородка Павла Александровича была аккуратно подстрижена в кружок, что давало повод думать, что он следил за своей внешностью. Одет он был в пиджак казённого образца, в каких мы привыкли видеть своих семинарских учителей, но нашивки на пиджаке указывали, что профессор имел чин действительного статского советника. Во всей фигуре Павла Александровича проглядывала аккуратность чиновника: в одежде, в походке – медлительной, но ровной, но взгляд его был уже тусклым, проглядывала усталость, и казалось, что на своих плечах он нёс тяжёлый груз науки, которой он отдал всю свою жизнь.

Не пускаясь ни в какие лирические вступления по поводу начала своих лекций и по поводу первой встречи со студентами, что делали некоторые другие профессора, больше из молодых, он поднялся на кафедру, положил перед собой тетрадку и начал читать лекцию. Читал он монотонно, тусклым голосом, не отрываясь от тетради. Пробил звонок, он встал, сложил свою тетрадку в боковой карман тужурка, сделал некое подобие поклона и ровным спокойным шагом вышел из аудитории. И это было то, что в течение года в определённые дни нам преподносил Павел Александрович. Уже после первой лекции П. А. нам стало ясно, что нас в течение года ждёт что-то безнадёжно скучное, а наш инстинкт самосохранения направлял нашу мысль на поиски выхода из создавшегося положения. Выходом из положения было то, что в академии было принято абсолютно свободное посещение лекций: считалось, что двое присутствующих на лекции студентов составляют кворум, при наличии которого лекция может состояться. Это был спасительный выход для нас, и мы не замедлили им воспользоваться. Кстати сказать, что этим выходом из положения студенты пользовались по целому ряду дисциплин, и было это, так сказать, в порядке вещей: к этому «приобыкли» и некоторые профессора, в том числе и Павел Александрович. Этим, очевидно, и нужно объяснить некоторую «сухость» его первой лекции – отсутствие всяких лирических выступлений, потому что он знал, что его лекции в дальнейшем будут посещаться только двумя «присяжными» студентами, а для этого нет необходимости «расходоваться» ещё на какие-то вступления или объяснения.

Павел Александрович Юнгеров читал нам лекции по «Введению в круг богословских наук» – «по Священному Писанию Ветхого Завета. Его научная дисциплина стояла первой в дипломе оканчивающих академию и значилась в разделе «наук общеобязательных». Это было финалом нашего продолжительного шествия по изучению Ветхого Завета, заключительным аккордом изучения. В сельской школе ещё мы учили десять заповедей Моисея. В первом классе духовного училища учили Историю Ветхого Завета: странствования евреев, «избранного Иеговой народа» по пути в Палестину, их пребывание в пленах – египетском, вавилонском и пр., египетские казни, еврейских правителей – судей, царей, их пророков. В семинарии четыре года изучали Библию, начиная с «Пятикнижия» Моисея и кончая пророками. Заучивали наизусть целые главы из этих книг и, так называемые, «мессианские места». И вот нам предлагалось снова погрузиться в изучение Ветхого Завета, но в форме «Введения в круг богословских наук». Что разумеется под этим несколько «угловатым» названием этой богословской науки? Основной целью этой дисциплины являлось доказать историческую подлинность библейских «творений», подлинность авторов, которым приписывались эти книги, обрисовать обстановку, при которой созданы были эти «творения» и доказать подлинность и сохранность текстов.¹¹⁴ Этому посвятил Павел Александрович свою жизнь, и этот труд его был заключён в два объёмистых тома его научных изысканий с названием науки, которую он нам читал.¹¹⁵