Елена Игоревна и Николай Иванович, как правильно, что вы со всеми нашими солдатскими и командирскими отцами, матерями, сестрами, братьями, всеми родными и близкими по всей стране, по всем городам и республикам – воюете вместе с нами, там, в тылу, куете грядущую победу – это еще один их трёх залогов нашей. Желаю самого хорошего в вашей научной работе. Единый советский народ – как единый организм, могучий, смелый, свободный, ведомый волей великой Коммунистической партии!

Папа, всё же как-то я обижен сыновней судьбою – за полгода пребывания на фронте я получил от Вас только одно личное письмо. Практически всегда пишет мама, даже Николай Иванович написал два. Почему? Я ведь тоже страдаю. Когда я вспоминаю сестру, слезы невольно заполняют глаза. Разве я виноват, что подговорил её учиться в Ленинграде? Если бы из всей нашей родни в Ленинграде кто-либо остался жив, тогда (зачёркнуто). Папа, ведь я тоже любил её больше всего на свете, гордился её талантом и хотел ей счастья. Хотел, чтобы она развивала свои уникальные способности не в МГХИ, а в Академии художеств. Как я хочу встретиться, взглянуть Вам прямо в глаза, взять за руки. Дорогой мой папа, прошу, умоляю писать мне, писать обо всем.

Письма из дома я ношу на груди, у самого сердца, как символ моей любви к Родине, к нашему русскому народу и Вам, мой милый папа. Конечно, жаль умереть в девятнадцать лет, но в то же время даже хочется умереть, если точно знаешь, что твоя смерть приблизит час победы. Я солдат, я не случайная и несчастная жертва, а волевой, добровольный участник войны. И я верю: вы, мои родные, будете жить замечательно, будете о нас петь замечательные песни и будете жить с гордо поднятой головой. И вы будете рассказывать новым поколениям, что ваш родной сын, ваш брат, дядя, друг погиб честно в борьбе за родину, за её освобождение.

Простите ещё раз за пафосность. Как ваши бытовые дела? Как, мамочка, твоё здоровье? Пишите больше и чаще.

Любящий вас всех Клим.

Полевая почта всё та же».

«Наше вам почтение, драгоценная моему солдатскому сердцу Поля. Во первых строках сего письма спешу сообщить, что я жив и здоров. И того же вам желаю, дорогая. Снаряды рвутся над головой, пули тоже свистят около ушей. Бесценная Поля, как вы живёте – хорошо или плохо? Я живу хорошо. Не расстраивайтесь обо мне, не плачьте понапрасну, не зря меня друзья зовут Живчик, я фартовый и приду домой. Пока жив и не могу гадать, но буду бороться с врагом до последней капли крови. Мы, бойцы рабоче-крестьянской армии, будем защищать свою родную родину и будем в ней счастливо жить. Мы все силы бросим на уничтожение гадов фашистов-немцев. Дорогая Поля, за подвиги меня скоро обязательно представят к ордену, и вы даже будете гордиться мною перед подругами. Шлю вам свой героический, пламенный фронтовой привет.

Писал ваш сердечный друг

Яков Гаркуша».

«Наше вам почтение, драгоценная моему солдатскому сердцу Рая. Во первых строках сего письма спешу сообщить, что я жив и здоров. И того же вам желаю, дорогая. Снаряды рвутся над головой, пули тоже свистят около ушей. Бесценная Рая, как вы живёте – хорошо или плохо? Я живу хорошо. Не расстраивайтесь обо мне, не плачьте понапрасну, я фартовый, не зря меня друзья зовут Живчик, я буду бороться с врагом до последней капли крови. Мы, бойцы рабоче-крестьянской армии, будем защищать свою родную родину и будем в ней счастливо жить. Мы все силы бросим на уничтожение фашистов и немцев. Дорогая Рая, за подвиги меня скоро представят к ордену. Шлю вам свой героический фронтовой привет.

Писал ваш сердечный друг

Яков Гаркуша».

– Товарищ старший лейтенант, письма бойцов собрал, двадцать два, отправляю в штаб «вэшникам» на политконтроль. Семеро не стали писать. А твоё будет, Александр Кузьмич? – Младший лейтенант Морозов, обиженный отказом на двухсуточные просьбы тоже пойти на это задание, смотрел Смирнову не в глаза, а на два ордена Красного Знамени, две Красной Звезды и две медали «За отвагу». Штабной разведрезерв всем наличным составом по мелочам за фронт не засылают, и, конечно, если всё сойдётся, то будет у Кузьмича ещё одна награда. У самого-то Морозова пока только одна Красная Звезда, а представление на медаль куда-то запропало. Хотя уже три месяца, как комбат в дивизию направлял. «За боевые заслуги». Надо будет, по случаю, с ним поговорить, пусть тряхнёт там писарьков. А ещё в прошлом году новые ордена учреждены, специально для офицеров. Александра Невского, очень красивый.

Смирнов, полуотвернувшись в сторону обострившейся с рассветом канонады под Крымском, расстегнул планшетку, нашарил и протянул твёрдый офицерский конверт.

«Соня!

Страна и партия призвали меня к выполнению священного долга – защите Отечества. Мне была оказана великая честь – встать в ряды РККА в порядке первой партийной мобилизации, я встретил врага обученным командиром. Сейчас опять плотные бои, востребованы мои теоретические знания, подтверждённые уже немалым фронтовым опытом. По мере сил и возможностей постараюсь оправдать высокое доверие партии. Завтра уходим на ответственное задание. Если вернусь, объяснимся подробно. А пока знай: ты себя не вини, со мной действительно трудно. Если уж встретила другого и полюбила, главное, если ты счастлива, я всё переживу.

А вдруг что-то пойдёт не так, моя к тебе последняя просьба: воспитывай сына Вилена коммунистом. Военный комиссариат обеспечит тебе необходимую помощь. В случае необходимости обращайся лично к тт. Орешенкову, Стреянову, Тучиеву.

Будь счастлива. Целуй нашего Вилена.

И, в любом случае, сохрани для него эту мою последнюю фотографию.

Смирнов Александр Кузьмич».

18 апреля 1943 года. Воскресенье.

От Советского ИНФОРМБЮРО:

В течение 18 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.

На Кубани наши части отбивали контратаки пехоты и танков противника. На одном участке бойцы Н-ского соединения несколько дней назад заняли высоту, имеющую важное значение. Сегодня немцы семь раз переходили в атаки, пытаясь вновь овладеть этой высотой. Все атаки гитлеровцев отбиты. Только в течение дня противник потерял на этом участке убитыми до 1400 солдат и офицеров. Ожесточённые бои развернулись и на другом участке фронта, где немцы бросили в атаку более двух полков пехоты. Действия пехотных частей противник поддерживал крупными силами авиации. Наши части, обороняющие эти позиции, отбили атаки противника и нанесли ему тяжелые потери. По неполным данным, сбито 25 и подбито 8 немецких самолетов.

* * *

Три группы – три полных отделения плюс старший офицер разделились за километр до передовой. Никаких прощаний, перекивнулись-перезыркнулись и тремя струйками втекли в молодую зелень сумаха, карагача, бузины и орешника. Каждую группу уводили местные батальонные разведчики.

Лёгкий поначалу подъём с каждым шагом становился всё более трудным. Коренастый, конопатый, со смешно растопыренными реденькими рыжими усиками – не то что у прибывшего старшины, у которого они моржились, как у писателя Горького, – местный старшина, шедший на шаг перед командиром, негромко, но слышимо для всех вводил в курс:

– Туманы под утро сползают. Хорошо, иначе у нас линию никак не перейти: мы на северном склоне, румыны на южном. За две недели друг друга уже в лицо узнаём. Вот хоть зелёнка в лист пошла, от снайперов немного прикрыла. А то днём шевельнуться не давали. Речушка отгуляла после дождей, но долинка широкая, открытая метров сто пятьдесят – двести, из укрытий камни разные, есть валуны, немного ив. Минные заграждения выше, на подъёме. А ещё выше, почти у гребня, доты. Эсэсовцы, собачьи блохи, дорогу контролируют. Там у них и пушки забетонированы, даже стопятимиллиметровые есть, и крупнокалиберные пулемёты. И танковые гнёзда умно оборудованы, никакими штурмовиками не выковырять. «Илы» пытались по нашей наводке сработать, попали под зенитки. Две машины здесь упали, взорвались с лётчиками – мы потом ночью подходили, нет, никто не сдался. Экипажи сгорели в кабинах. Ещё два самолёта ушли с дымами. Короче, перед нами новый Очаков. И Измаил одновременно.

– Ты лучше скажи, за их гребнем кто? Искали там?

– Нет. До эсэсовцев поднимались, срисовали доты, другие укрепления. Выше – нет. И так-то с потерями. – Усатенький тормознул, оглянулся, вскинув ладонь. – Внимание! За перевалом мы в зоне видимости противника.

Два бойца, тоже в маскировочных комбинезонах, принимали гостей у начала окопа. Разлапистые, парноперистые листья-ветви сумаха уже плотно прикрывали неглубокий, трудно выбитый в каменисто-глиняных осыпях ровчик, зигзагами уводивший к укреплениям верхней второй линии. Чтобы не выдать появление группы, разбились по двое – по трое, с пятиминутными разрывами. Дьяк с радиостанцией и Пичуга с аккумуляторной батареей шли предпоследними. Замыкали Сёма со своей неразлучной «токаревкой-сороковкой» и подгруженный аптечками и подарочным куревом Лютый.

За табак местные поделились и кашей, и спальными местами. Наблюдали сменами по трое, свободные пытались хоть чуток подремать перед ночным выходом. Но получалось сложно, просто вылёживались, отложив оружие, подсумки, расстегнув брючные ремни.

На противоположном, менее крутом, но восходящем метров на триста вражеском склоне нетрудно прочитывались протяжные окопы первой и второй оборонных линий с пулемётными выносами. Оттуда, сверху, просмотр был много удобней, но зато наша северная сторона была куда как лесистей.

– Ка-ак Крымск во-озьмут, то-о нам тут сра-азу штурмо-овать. В при-инципе, из-за горки га-аубицами мо-ожно накрыть по-о огневым то-очкам. – Командир роты, занимавшей участок, на котором ночью предстояло переходить линию фронта, сильно растягивал гласные. Видимо, после контузии. Молодой, а виски седые. – Но-о, всё равно, на-арода ма-ало. Румын шу-уганём, а немцы та-ам, на-аверху, упрутся. Авиа-ацию бы, да зе-енитки звери.

– Там, выше второй линии обороны, в зелёнке довольно накатанная дорога. Она как бы только до Армянской, но далее от станицы есть тропы через хребет на Новороссийск. – Рыжеусый старшина осторожно двинул под локоть смотрящего в бинокль Смирнова. – Левее. Ориентир три сосны, от них прямо вверх. Дот.

– Мо-оя разве-едка добира-алась до него. Эсэс.

– Хотели мы «языка» взять – не дался, артерию себе вскрыл. Слушай, у нас пяток румынских кепок есть. Возьмёте? Очень смешные, так что фрицы не сразу распознают.

Наблюдательный пункт, накрытый плотными зарослями кислянки, был на четверых тесноват, но, правда, грунт ещё тот, ночами, когда рота окапывалась, лопаты не только клацали, но ещё и искрили о камни.

– Та-ак по нам и стре-еляли – на-а звук и на-а искры.

– Итак, показывай маршрут. – Смирнов отжал командира роты, и они с рыжеусым в два бинокля привалились к брустверу. Старшой приспособился над плечом командира.

– Здесь мы сползаем к речке. Десять минут. Туман накроет, никакими ракетами не просветят. Видишь? Там меж ив – проволоки с боталами. Вон там. И там. Мы их камнями обходим. Выше вдоль леса плотно заминировано. Сделаем сразу два коридора. Один вперёд, другой назад. Туда – слева от кипариса. Это ещё полчаса. Ну, сорок минут. Далее вы прямо-прямо вверх – минут двадцать, если бегом. Вам – меж тем и тем сосновыми пятнами. Часовых мы, если всё спокойно, там не замечали. Есть правее, у блиндажей. А слева постовой метрах в сорока. И чуть за выгибом траншеи. Так что участок бесконтрольный.

– Как мы в тумане не собьёмся?

– Туман по реке, понизу, у вас только ночь. Звёздная. Как вы за верхние окопы выйдете, мы с нижних берём «языка». Или не берём? По-любому пытаемся и отходим с громким боем. Шумим, гремим по второму проходу.

– Миномё-ётчики сразу на-акроют обе ли-инии. Отвлекут. – Комроты попытался втиснуться меж разведки. – И пе-ервый про-оход в минном поле то-оже отрабо-отают. Про вас ни-икто не у-узнает.

– Спасибо, товарищи, спасибо. Воловик, при сменах наблюдателей доведи до каждого маршрут с ориентирами.

– Так точно, товарищ старший лейтенант. – Старшой для чужих чуть ли не под козырёк взял. И уже когда они растянутым гуськом, пригнувшись, выбирались кривым окопом с НП, пробурчал в спину командира:

– Всё сделаю, всё, как положено. А вы, Александр Кузьмич, пока тоже чуток подремлите. Когда в другой-то раз придётся?

Туман густеющими волнами стекал по руслу, подпитываясь сползающей с холмов низовой надтравной дымкой. Журчание накрытой воды становилось громче, звонче воспевали своих возлюбленных лягушки. Какая же бурная и буйная на югах весна! Несколько летучих мышей немыми зигзагами чертили на фоне бледно-розовой ущербно-низкой луны и крупно засеявших зенит цветных звёздных горошин.

Разведчики ждали.

Дежурно то с русской, то с немецкой стороны взлетала осветительная ракета, пронзительно выбеляя затуманенное каменистое урочище и залесенные склоны. Дежурно то с нашей, то с противной стороны коротко отстукивал пулемёт, очередь гаснущим эхом переталкивалась от склона к склону.

Разведчики ждали.

Сырая пронзительная прохлада забиралась за воротник, в рукава, набухала каплями на бровях и кончиках носов.

Разведчики ждали.

Командир и Усатый, слившись в один контур, сдвинули часы с фосфорными цифрами и стрелками. Три-ноль-ноль – развод и смена караулов. Пора!

Сапёры, за ними батальонные, крайними – дивизионные. Ползком в туман, там уже на карачках, на коленях по скользким влажным камням в обжигающе ледяную воду.

Лягушки предательски замолчали. Их заминку восполнили двое батальонных с подхватившим страстное утробное воканье Живчиком. Вышло так убедительно, что сами зелёные возмутились прибытием конкурентов и вновь заорали, раздувая горловые мешки.

Голова в ноги, голова в ноги – змейкой оползли проволочные растяжки с гремучими консервно-баночными сторожками и взведёнными натяжными противопехотными минами. По сапёрным маячкам вошли в зелёнку.

Туман выпустил в спящий кустарник бесшумные неясные тени.

Двое батальонных ножами сняли часового. Заняли позиции по траншее справа и слева. Всё тихо. Остальные трое батальонных нырнули за бруствер, выгорбились, сцепились мостком, чтобы по их плечам перебежали дивизионные.

Три сорок одна.

Переступать с перекатом стопы, чтобы ничего не хрустнуло, сколько ни тренируйся, быстро не получится. Шажок за шажком.

Вторая линия на указанном участке действительно была пуста. Сползший в траншею богатырь Ярёма привычно ссутулился, пока остальные перепрыгивали по нему за заднюю стенку. Первый, второй, третий… восьмой, девятый. Все? Все. Трудно распрямившись, поднял руки. Копоть и Живчик, поднатужась, выдернули и его.

Всё тихо. Четыре ноль семь.

Вперёд! Вперёд! Вперёд. То есть в гору, в гору!

Они успели подняться метров на двести, когда внизу загрохотало и засияло. Длинные очереди громогласных «ППШ» и гранатные взрывы пробудили обе стороны фронта – словно по команде десятки ракет свистящими огненными точками взвились в небо, вспыхнули, хлопнули, раскрыв парашюты на безжалостные десять-двенадцать секунд и, судорожно догорая, попадали в туман, прошиваемый косо рикошетящими от камней малиновыми и жёлтыми пулемётными трассерами. На румынских пулемётчиков полетели русские мины, русским миномётчикам ответили горные орудия немцев…

Вперёд! Вперёд.

Минут через десять всё почти разом стихло. Последним отстучал пулемёт Дегтярёва – ага, значит, наши вышли, фашисты уже выслали поисковые группы и по своим вблизи нейтральной полосы не стреляли.

Вперёд, вперёд, вперёд… Зигзагами от дерева к кусту, от куста к валуну. Вскочил, пробежал десять-пятнадцать шагов, припал к естественному укрытию. Огляделся, вскочил, пробежал… От валуна к кусту, от куста к дереву. Впереди Кырдык и Лютый. Замыкающие – Копоть и Живчик.

Подъём с каждым шагом заметно набирал крутизну. Плотно подогнанная к спине сумка с рацией начала сползать с левого плеча, но остановиться, поправить ремень нельзя. Под куст рядом с Дьяком на колени упал, дыша, часто, как собака, Пичуга. Согнувшись – лбом в землю – подкинул-подтянул аккумуляторы. Ничего, терпит парнишка. Радист и переводчик, перегруженные самым ценным – радиостанцией «РБМ» с двумя аккумуляторами, компенсированы облегчённым боезапасом: их «ППШ» не с барабанными магазинами, а с лёгкими секторными «рожками». И «карманных» патронов по двести штук.

А так-то разведчик, уходя в тыл врага, брал с собой порядка семнадцати килограммов патронов «семь шестьдесят два» – под обязательные пистолет-пулемёт Шпагина и самозарядный пистолет Токарева: пять снаряжённых дисков по семьдесят одному – при умелой прокрутке дисковой пружины – семьдесят три патрона, и столько же в пачках по карманам. Добавить вес самого оружия – три с половиной «ППШ» и увесистый «ТТ», пять-семь гранат – вот ещё десяток кило. Бинокль, кинжал, аптечка, никаких продуктов, только фляга воды.

Почти тридцать килограммов подогнанного, нигде не бряцающего, нецарапающегося и нецепляющегося боеобеспечения – подъём с каждым шагом заметно набирал крутизну.

Луна села за гряду, и звёзды окончательно заполнили разреженную черноту налёгшего на взмокшие росой кроны карагача и лещины космоса. Земля ответно пружинила, остро пронзая пустоту шпилями пирамидальных тополей. Где-то близко уже должна проходить дорога. А над ней, слева – эсэсовский ДОТ.

Обнажённая глина длинными светло-серыми стяжками прошила обжимающую дорогу тёмную вязь акации и крушины. По отмашке командира разведчики развернулись цепью метрах в двадцати от кювета, залегли. Пять пятьдесят две.

– Ярёма и Копоть – на фланги, потом замыкаете. Кырдык и Живчик, на ту сторону. Осмотритесь. Если чисто, мы за вами.

Шесть десять. Звёзды тускнели с каждой минутой. Светает здесь так же стремительно, как и темнеет. Шесть четырнадцать. Наконец-то! Живчик на секунду вынырнул из-за куста, призывно помахал и вновь пропал.

Старшой, Лютый, Сёма. За ними сразу командир, Дьяк и Пичуга. Чуть позже фланговые Копоть и Кырдык.

Едва углубились на двадцать-тридцать метров, как Кырдык дважды тихо крякнул: по только что пересечённой разведчиками дороге спешным маршем шагал патруль. Приближаясь из-за дальнего поворота, громко, не в ногу топали четверо румын. Два почти мальчика и два почти деда, измученные длинными немецкими «манлихерами» – винтовками чуть ли не с Первой мировой – и тяжеленными ранцами. Взгляды под себя, ладони глубоко под лямками. Пояса перекошены штык-ножами и подсумками. Полная безалаберность, как будто в глубоком тылу на отдыхе.

Дьяк буквально ощутил, как слева напрягся, залучился злой энергией Живчик – такой лёгкий трофей! Наверняка в заспинниках у них и хавчик, и экспроприированные у местных шмотки. Только что где-то намародёрствовали и прут домой. Отсылать родне в Констанцу или Яссы.

Лес разорвался в отдельные гряды, на всё ширящихся полянах низенькое солнышко искристо розовело влажное разнотравье. Сбиваемая роса чётко обозначала след. Ещё и певчие птахи предательски смолкали, едва группа входила под ивовые или ясеневые завесы. Выбрали хоть и одинокую на лёгком всхолмье, но достаточно плотную толпу разлапистых каштанов в окружении колючих кустов шиповника и дерезы. Залегли: командир, Дьяк и Пичуга с рацией по центру, остальные – широким кругом по границе рощицы. Наблюдать и дремать по очереди – через одного!

Пичуга, едва скинул мешок и вытянулся, мгновенно отключился. Дьяк покосился на командира, но тот нарочито отвернулся. А потом и вовсе ушёл к Старшому.

– Общее воскресение прежде Твоея страсти уверяя, – тихо-тихо запел за спиной внезапно появившийся Лютый, – из мёртвых воздвигл еси Лазаря Христе Боже. Темже и мы яко отроцы победы знамения носящее…

– Тебе победителю смерти вопием: осанна в вышних, благословен Грядый во имя Господне! – также шёпотом подхватил Дьяк.

– Осанна в вышних, отец диакон! – Лютый в рейдах всегда демонстративно открыто крестился.

– Да, с Вербным тебя, брат Антиох.