Капитан – молодой, но уже полнеющий и лысеющий, устало задавал протокольные вопросы, не поднимая головы от бумаг. И правда, сколько же раз он сегодня проговаривал и выслушивал то, что можно было просто прочитать. С обеда начал, так что уже человек тридцать точно прошерстил.

– Когда и каким военкоматом вы были мобилизованы в Красную армию?

– В Красную армию мобилизован двадцать пятого января тысяча девятьсот сорок второго года Ленинским райвоенкоматом города Вологды.

– В какую часть вы были зачислены и в качестве кого служили?

– Зачислен рядовым красноармейцем в третий взвод пятьдесят шестого отдельного батальона связи двадцать четвёртой стрелковой дивизии. Позже, когда дивизию перевели под Тамбов, был отправлен на курсы связистов.

– А как это получилось? – Капитан нехотя поглядел на стоящего навытяжку рядового. – Как вообще вы оказались мобилизованы? Вы же были под «бронью». В анкете сказано: «Происхождение: из служащих, лишён прав не был», но тут же далее: «Возведён в сан диакона Русской Православной Церкви». Вам же не в Рабоче-крестьянской Красной Армии, вам, в лучшем случае, в народном хозяйстве, да и то под надзором.

– Я очень хотел… Родину защищать.

– И что? Пошли на подлог? – Капитан опять уткнулся в личное дело. В свете керосинки блестели золотистый, в синей окантовке с белыми звёздочками погон и круглая лысинка на темени. – В разведку зачем напросились? Захотели сменить место службы в надежде утери личного дела при переводе в нашу триста тридцать девятую дивизию?

– Я правда очень хотел Родину защищать.

– «Правда»? А что есть «правда»? Для вас? – Ну вот, начинается. Капитан откинулся на табурете, скрестил руки на груди, перекрыв яркий, новенький орден Отечественной войны второй степени. Наверное, за Грозный или Гудермес, там в январе-феврале энкавэдэшники с эдельвейсовцами, а ещё пуще с местными предателями крепко бились. Пухлое, мучнисто-белое лицо в каре начёсанной поперёк лба прядки и низких висков продолжало выражать усталое равнодушие, но в глубине синих, как у младенца, глаз чуть-чуть обозначились точки кошачьего, охотничьего интереса.

Вкопанная под крышу палатка, в которой располагались образцово застеленные, прикрывающие одеяльными навесами вещмешки и чемоданы, командирская и замполитская раскладушки, большой стол-козлы, зелёный сейф и фанерный ободранный шкаф с посудой и пайковыми запасами, в свете керосиновой, с чистым новым стеклом лампы казалась такой расслабляюще уютной, мирно обжитой, что Дьяк едва сгонял в кучу разбегающиеся мысли.

Не дождавшись ответа на непротокольный вопрос, капитан вернулся в прежнее, надбумажное положение:

– Какие у вас взаимоотношения с Шигирёвым Прохором Никитовичем?

– Взаимоотношения у нас с рядовым Шигирёвым нормальные. Личных, если вас это интересует, нет. Только служебные.

– Это вы что, так шутите? В одном отделении с вором-рецидивистом, и – «только служебные»? Интересно. Поделитесь опытом, как вам, служа с матёрым уголовником, удаётся не видеть фактов мародёрства?

– Так ведь с него должны судимость снять: рядовой Шигирёв очень смелый разведчик, в группе захвата добыл одиннадцать «языков». И лично уничтожил порядка двадцати фашистов. Я с ним около тридцати раз ходил в тыл врага. В поиске он образцово дисциплинирован и находчив.

– Прямо наградной рапорт. А вас не настораживает, что социально опасный элемент вдруг напросился на фронт, да ещё на самый риск?

– Позвольте повторить: мы только товарищи по службе, а не друзья.

Капитан неспешно просмотрел несколько разнородно испечатанных листов.

– Про Пичугина Клима Серапионовича даже спрашивать не стану. Но вот с рядовым Лютиковым Антиохом Аникиевичем вы уж точно дружите. Вам же по происхождению положено – оба из священнослужащих.

– С рядовым Лютиковым мы правда состоим в достаточно доверительных отношениях. Но, опять же, не из-за происхождения, а потому, что также многократно бывали с ним в поиске за линией фронта.

– И он тоже герой.

– Так точно: рядовой Лютиков – смелый, находчивый и дисциплинированный разведчик. Спортсмен, помогает новичкам в освоении приёмов борьбы.

– Конечно, конечно. И потому между заданиями вы с Лютиковым ни о религии, ни об отношении Советской власти к религии не говорите?

Всё то же выражение утомлённого равнодушия, только глубинные точки охотничьего интереса расширились вместе со зрачками. Дьяк ответно чуть-чуть притоптался.

– Мы с Лютиковым, если не в наряде или на задании, обязательно присутствуем на политзанятиях, спросите товарища политрука. Более того, мы испытываем искреннюю благодарность к Советской власти, которая доверила нам оружие и позволила реализовать желание биться с фашистскими оккупантами. Конечно, беседы наши иногда касались личной веры, но только личной, без обобщений. И никого в них мы никогда не вовлекали. Кроме того, Лютиков много времени уделяет боевой и физической подготовке разведчика, так как в поиске он обычно идёт в группе прикрытия, что предполагает прямые и активные боестолкновения с преследующим противником и диверсионные акты.

– Не надо меня просвещать. Я знаю специализации в разведгруппе.

– Прошу прощения, виноват.

– Ну, насчёт прощения, ещё успеется. А сейчас отвечайте: вы категорически утверждаете, что никакой критики Советской власти за её принципиально твёрдую материалистическую политику в отношении церкви, а также распространение иных антисоветских, в том числе монархических, взглядов среди кого-либо из красноармейцев своего подразделения, ни вы, ни рядовой Лютиков не вели?

– Так точно. Утверждаю. Мы, как вменяемые русские люди, не можем не испытывать самых добрых чувств к рабоче-крестьянской власти, особенно после того, как прочитали в газете «Известия», что правительство, возглавляемое товарищем Сталиным, решило принять материальную помощь от верующих на производство боевой техники. А какую радость мы пережили прошлой весной, когда в Москве было разрешено пасхальное богослужение!

– Ну, это временно. Рано вы обрадовались. И чему, собственно? Ведь если подумать, то получается: обрадовались нападению врага на нашу Советскую Родину. Мол, теперь Родине не до вас, не до уголовников, кулаков и церковников. Рано. Как бы вам ещё не наплакаться.

Дьяк вытянулся по стойке «смирно». Капитан тоже развернул грудь, задержал дыхание. Уже не только глаза, само округлое лицо его обрело что-то кошачье. Но выдохнул, закрыл тоненькую папку, нацарапал запавшую внутрь верёвочку, завязал бантиком.

– Рядовой, вы свободны. Временно.

– Разрешите идти?

– Идите… Отставить!

Что ещё?! Дьяк, мотнувшись, сделал разворот на месте.

– Как мне объясняли: Успенский, Троицкий, Преображенский – праздничные фамилии давались выпускникам духовных заведений за отличную учёбу и примерное поведение. Боголюбов, Добронравов, Благословский – это фамилии для безупречных в поведении, но слабо успевающих. А Цветковыми, Розановыми, Лютиковыми нарекали и отвратительно учившихся, и недостойно ведущих себя.

Дьяк держал спину.

– Сегодня Лазарева суббота. Завтра Вербное воскресенье. «Осанна в вышних». А вы знаете, что на блатном жаргоне «карусель» означает и церковь, и групповые развратные действия, оно как бы равнозначно? А божница на фене – «унитаз»?

– Так точно. Ещё для них церковь – «клюква», отсюда «клюкнуть» – повести на развод, на обман.

– И что, Благословский? Трижды осуждённый вор Шигирёв при этом всё же смелый, находчивый и дисциплинированный воин?

– Рядовой триста тридцать девятой разведроты Шигирёв привёл из расположения врага одиннадцать «языков». И лично уничтожил более двадцати фашистов.

Уже несколько минут нараставший гул подлетающих из-за горы самолётов как-то разом развернулся в прерывисто вибрирующий рёв нависших над самой землёй десятков двигателей. Даже пламя в керосинке задрожало, закачались стены палатки.

– Ну, вы постройте из себя идиота. Пофиглярствуйте до поры. – Капитан захлопнул сейф, вдавил ключ в глубь кармана тёмно-синего галифе. – Рядовой, на выход!

– Товарищ капитан, у нас укрытие оборудовано, из ледника. С каменным перекрытием. Пойдёмте!

– Благословский, бегом в укрытие! – Капитан вновь сел за стол и совершенно по-кошачьи фыркнул: – Оборзел от вежливости, идиот.

Восемьдесят восьмые «юнкерсы» на низкой высоте, перевалив западное начало Большого хребта, обошли нашпигованную зенитками Абинскую и начали набирать высоту, отходя в сторону Ильской – Краснодара. Не менее полусотни бомбардировщиков, форсируя подвывающие двигатели, угасающими чёрными чёрточками поднимались в синее весеннее небо. Их прикрывали две тройки едва различимых в вышине «мессеров». В убежище – рукотворную пещеру под толстенной насыпью валунов, спустились не более десяти человек, остальные, собравшись, но не кучкуясь, громким матом комментировали пролёт фашистов.

Дьяк затылком чувствовал взгляд Копоти, но упорно стоял у самого спуска в убежище, готовый увернуться от пустого разговора. Нет, товарищ майор, никого тут не настораживало, что вор в законе напросился на войну. Все знали, что Копоть на зоне отморозил – с психу поднял «на перо» другого вора и по разборкам мог быть блатными казнён. Должен был быть казнён.

– Эх, на горке бы пару взводов с противотанковыми рассредоточить, – аж с подсвистом тенорил Живчик, – они бы фрицев славно пощёлкали. Как семечки.

– Ты сходи, сначала эту горку от эсэсовцев зачисти, стратег хренов. – Старшой стоял так, чтобы держать в виду и Дьяка, и Копотя: если блатной вначале что просит, до заискивания вертится, то потом, получив желаемое, не удержится, непременно хаманёт, восстанавливая своё самомнение.

На вечернем построении ротный, приняв доклад о наличии свободных от дежурств, сразу взял быка за рога:

– Товарищи командиры и красноармейцы, завтра у нас полдня на подготовку, а после обеда по группам выступаем на указанные участки передовой. Там к нам подключатся батальонные. Вечер наблюдаем. Ночью переходим линию фронта. Батальонные шумят и тут же возвращаются, имитируя неудачу. Мы углубляемся и расходимся на задания согласно конкретным приказам. У каждой группы своё чрезвычайно ответственное задание. Поэтому я лично пойду с вами. Товарищ младший лейтенант остаётся за меня. Если есть больные или кому что мешает идти, доложить немедленно. Есть? Нет. Спасибо, товарищи, в этот раз востребован весь состав. Итак, вечер, ночь и завтрашние полдня – на подготовку к длительному рейду. Учить никого не буду: боеприпасы, боеприпасы и боеприпасы. Хотя фронт держат румыны, в тылу полно эсэсовцев. Так что с танкистами время не теряйте, они не сдадутся. Нужно постараться найти вермахт, ту же девятую зенитную дивизию – связистов, зенитчиков, идеально – взять снабженцев. И ещё внимание: на перевалах опорные точки горных стрелков из недобитого сорок девятого корпуса, с теми контактов избегайте вообще. Лишние потери – они всегда лишние. Итак, товарищи, если есть вопросы или личные просьбы, подходите ко мне или замполиту через час.

По кивку ротного командовавший построением младший лейтенант Морозов рыкнул:

– Взвод, разойтись! Командиры отделений, к командиру роты! – И тихо, но дальнозвучно добавил: – Письма утром сдавать мне.

Письма перед рейдом в тыл писали всегда. Ну, если было кому писать.

Старшой раздавал двухсантиметровые химические обрезки-карандаши, которыми его по ветеранской дружбе беспрекословно снабжал зампотылу. Как и тетрадочными листками. Не подходили за письменным набором только Ярёма, у которого все родные и близкие находились в оккупации, Кырдык – по причине неграмотности жены и Копоть – круглый сирота, по воровским понятиям не заводивший «постоянную» маруху, дабы не прослыть среди урок семейным. А вот Живчик настрачивал даже три-четыре треугольника: матушке и кралям. Также дополнительную бумагу просил Пичуга, у которого никогда не получалось уложиться в полторы странички треугольника. Таёжный бродяга Сёма, как бы разорвавший всякие связи с ушедшими с атаманом Семёновым в Монголию «семейскими» казаками-родственниками, писал своей школьной учительнице. Лютый разом отчитывался деду, отцу, матери, семерым братьям и трём сёстрам. Дьяк – жене и дочери.

В эти минуты мучительно-сладкого литературного творчества все, по возможности, разбредались, рассеивались по восточному склону оврага, пользуясь последними минутами по-южному быстро жухнущего предзакатного света.

«Здравствуйте, мои родненькие сынки Илюшенька и Петрик, доча Анюся и жена Мусинька! Анюся, поздравляю тебя с днём рождения, который будет 29 мая, наша военная почта идёт медленно, сегодня 17 апреля, но я надеюсь, что к твоему дню письмо успеет. Может, и раньше. Анюся, желаю тебе быть здоровой, расти, слушать мамку с Илюшей и дружить с братиком Петей. И дожидаться своего папки. Он вернётся обязательно к вам, мои дорогие. Не думайте о плохом, уж как оно выйдет. Война – горе безмерное. Илюша, ты как старший помогай маме и сестрёнке, пока война в доме, ты – мужик за меня. Петрик, учись старательно. Я пока чувствую себя хорошо, но как вы – я давно не знаю, так уж от вас письма давно получал. Прошу вас не обижаться на меня за мои нечастые весточки. Я вам стал реже писать ввиду того, что мы уже третий месяц наступаем, почта отстаёт. Гоним фрица с нашей земли взашей. Муся, ты получила деньги за орден и подбитый танк, которые я тебе высылал в январе? Если не получила – напиши. Я доложу замполиту батальона. Вот пока всё. Привет всем нашим – родне, соседям. Я всех прошу, чтобы не обижались на меня ни за что прошедшее. Крепко, несчётно раз вас целую, сынов моих и дочку с мамочкой. До свидания. Ваш папа и муж Тарас.

С красноармейским приветом старшина Воловик Тарас Степанович».

«Дорогая моя учительница Нина Сергеевна! Разрешите мне вам передать свой пламенный, фронтовой и незабываемый привет и массу наилучших пожеланий в вашей жизни. Дорогая Нина Сергеевна, когда я получил ваше письмо, оно сильно на меня подействовало. Я сочувствую всем вашим трудностям, вашему горю, и мне тоже тяжело. Ведь я тоже на фронте, где жизнь считается по секундам. Я также сильно переживаю о смерти вашего сына, моего друга Вити. Я тоже не сплю ночами, ибо нельзя, это война и прочее. Клянусь вам отомстить за Витю и застрелить 10 фашистов на его счёт. Нина Сергеевна, нас постигло общее горе, оно не только у вас, ведь и весь наш советский народ терпит. Но мы не должны ныть, а, наоборот, переносить все эти трудности, стиснув зубы. Уже недолго, и покончим с гитлеровскими бандитами, разобьём и сметём с лица земли всю фашистскую нечисть. Не печальтесь, не падайте сильно духом. На этом разрешите письмо кончить. Пишите мне письма.

Ваш преданный ученик и навсегда
друг Вити Семён Калужный».

«Здравствуйте, дедушка Андрей, батюшка с матушкой, братишки Ваня, Лёня, Лёва, Киря, Гриня, Рома, Федюша и сестрёнки Таисия с Шурочкой и Липочкой. Шлю вам боевой привет и желаю всего самого благого. Батюшка, верь: здесь, на фронте, я только твёрже становлюсь в вере в светлую и обязательную победу правды. Матушка, прошу не волноваться: Бог только знает, как дальше будет, но посуди – в боях участвую с самого начала своего воинского служения и за год даже легко не ранен. Это ведь никакая не случайность, это ваша родительская любовь. К тому же после Сталинграда враг слаб в коленях стал. И каждый день мы продвигаемся всё вперёд и вперёд на запад, скоро будет конец зверю. Хотя, когда он на нас пёр, то почти не встречал укреплений, а теперь, когда мы идём на него – всё стальное и бетонное на 25 км вглубь, и всё равно он трусливо бежит, хоть и огрызается. Скучаю по всем вам, родные, напишите, какие у вас цены на всё, а особенно на хлеб. Ваня, Лёня и Таисия работают, хватает ли их зарплат? Вот выгоним врага, тогда доучатся, а пока пусть.

Ваш сын, внук и брат Антиох.
Он же рядовой Лютиков».

«Здравствуй, милые Катюша и Уленька!

Катюша, получил от тебя сразу два письма – как наступление, так почта чумеет. Ты посылала эти письма в разные дни, а я их получил вместе. Эх, почта, но зато я вдвойне счастлив. Читаю и перечитываю и за каждой строчкой слышу твой голос, вижу шевеление твоих губ… Катюша, как же мне хотелось бы сейчас вас увидеть, ты не можешь себе представить! Прижать к себе тебя и доченьку. Ткнуться носом в ваши макушки. Подумать только – четыре годика! Совсем большая, наша красавица. Но ничего не поделаешь. Я знаю, что ты обо мне думаешь, я постоянно знаю, и от этого на душе легко, не страшно, хотя бои плотные, злые. Ладно, когда победим, к моему приезду приготовь как можно больше писчей бумаги. Мне это будет нужно. Сейчас о своей жизни писать много не приходится, а потом нужно будет обязательно всё-всё рассказать. О жертвах и подвигах. О друзьях-товарищах, об увиденном и перетроганном великом зле, горе и всё равно непобедимости добра. Ещё недельку – и будет нам Праздник. Ты сама это знаешь. Только, матушка Катюша, ты ведь у меня послушная и, по смиренности, исполнительная? Да? Ты ведь тоже Благословская? Тогда мужней волей повелеваю: не затрудняй себя на огороде, как можно больше старайся отдыхать. Поцелуй за меня маму. У неё всё по-прежнему?

Крепко и нежно обнимаю вас, мои самые дорогие на этом свете, и целую, целую.

Ваш отец Димитрий».

«Родные мои мама, папа, уважаемые тётя Люся, Борис Самуилович, Мила Борисовна, Елена Игоревна и Николай Иванович!

Простите, что я вам так давно не отвечал. Хотя ваши письма все получал, за которые большое спасибо. Но мы уже второй месяц в наступлении, меняем дислокацию так, что и по двое суток на одном месте до вот этого нынешнего дня не задерживались. А уж я, тем более, постоянно задействован командованием. Много требуется переводить. Потому, когда выпадают минутки – сплю. Просто по-детски глубоко и сладко сплю. Привык к разрывам и выстрелам, не реагирую, так, наверное, моряк привыкает к плеску волн под бортом и качке. Интересно, смогу ли потом отвыкнуть? Война в принципе очень шумная, и возникающая тишина даже тревожит. Угрожает неестественностью.

А ещё я очень хорошо сошёлся с товарищами из нашего подразделения. Настоящие, верные друзья, хотя многие гораздо старше меня. Но никто возрастом и званиями не задаётся. Как много я вам расскажу о них при встрече. Впрочем, я уже писал об этом и, кажется, неоднократно. Простите, и это никак не значит, что я забываю о вас и забываю о нашем доме, о нашей дружной коммунальной квартире. Нет, помню всегда, всех, всё, просто эта домашняя память никак не связывается с тем, чем мы повседневно живём на фронте. Она как бы отдельно, в отдельном уголке сердца и достаётся оттуда, когда приходят ваши письма.

И потому их, ваших писем, мои родные, всегда было, есть и будет очень мало. Как сладко читать их в редкие свободные минутки, смаковать каждое ваше послание, ведь они такие нежные. Именно „нежные“ – вот очень точное слово, точное и всё объясняющее! Нежность совершенно неуместна ввиду жестокости военных действий.

После такого нежного вашего письма становишься как-то злей, в ещё большем желании сделать для нашей родины всё, даже до смерти. Спасибо, милые, за такие поднимающие дух письма. Они одновременно укрепляют боевой дух и в то же время не позволяют огрубеть. Я очень даже не знаю, как передать мою радость, что хотя через письма, но вы вместе со мной.