Глава 2

Сборы на слушания по делу Рэмтони Трембле вышли тревожными и молчаливыми. То количество жаропонижающего, которое Энн умудрилась тайком расфасовать по карманам витавшей в грозовых облаках подруги, пожалуй, могло составить конкуренцию небольшой аптечной стойке. Рене готовили едва ли не к ядерной войне, хотя лучше бы к проживанию на Арктическом архипелаге. По крайней мере, ей очень хотелось оказаться именно там – как можно дальше от праздничного Квебека, церковных хоралов и карамельного аромата выпечки.

На самом деле, она совершенно не понимала, что чувствует. Злость? Обиду? Смирение? Полное и беспросветное отчаяние? Или же жалость, сочувствие и неуёмное желание простить? Вылитой на голову правды оказалось так много, что Рене попросту не сумела с ней справиться. Она слишком устала, плохо спала в последние дни, но даже витая в лихорадочных галлюцинациях, упрямо пыталась найти хоть один выход и понять, как теперь быть. Потому что бросить всё и уйти было уже поздно. С того самого вечера, когда ей позвонил совершенно невменяемый Тони. Не поцеловал, не унёс на руках в машину или попытался остановить после ссоры у кабинета Энгтан, нет. А в момент, который стал признанием слабости и криком о помощи, потому что, кажется, у доктора Ланга больше никого не было. Как не было и у Колина Энгтана, если верить разобранному едва ли не на молекулы короткому разговору. А потому влюблённое сердце очень хотело найти оправдания или услышать самые невероятные извинения. Господи, она считала, что заслужила!

Рене шмыгнула заложенным носом и сунула в карманы озябшие руки. С залива Святого Лаврентия дул гадкий ветер, что забирался даже под толстую куртку, под ногами вязко хрустел выпавший ночью снег, над головой в ледяном вихре шуршали рождественские украшения.

Когда-то Чарльз Хэмилтон научил её искренне любить канадскую зиму. После мягкого климата Старой Европы Рене была ошарашена и количеством снега, и температурой, но профессор оказался упрям. И Рене вдруг споткнулась от ошеломляющей мысли – а ведь они так похожи! Энтони и его дядя. Два талантливейших хирурга, оттого немного (ах, а кто-то уж слишком) спесивые; в чём-то замкнутые, но порой настолько прямолинейные, что она неловко замирала от такой откровенности. Право слово, ей следовало догадаться самой. И, наверное, Энтони ждал именно этого. Бога ради, он раскидал достаточно хлебных крошек, чтобы Рене заработала от них ожирение. Чего только стоили тесты, невероятные совпадения фактов, даже необъяснимую ненависть к Хэмилтону следовало немедленно записать в подсказки. В таких шарадах был весь доктор Ланг! Через колючки кратчайшим путем к правильному ответу. Только в этот раз он, похоже, перехитрил сам себя.

Она устало вздохнула и потёрла рукой пока прохладный лоб. Стараниями Энн температура спала быстро, но теперь Рене чувствовала слабость и едва волочила ноги через нагромождение хаотичных сугробов. Тяжелые ботинки увязали в снегу, словно на них нацепили по якорю, а куртка и свитер давили на плечи. Очень хотелось спать, но к этому Рене успела привыкнуть, так что почти не замечала слезившихся глаз.

Просто куда-то идти – бездумно и бесконечно – оказалось удивительно хорошо. Мысли плавно перетекали от одного подмеченного украшения к другому. Рене сравнивала увиденное с воспоминаниями, словно провела вдали от этого города не три осенних месяца, а минимум тридцать лет. Возможно, в том была виновата простуда, которая кутала разум в лёгкий туман, а может, ощущения свыкнувшегося с другим городом человека. Однако, когда вдалеке замаячило здание университетской администрации, внутри всё тревожно сжалось.

Рене знала, что будет делать. Чёрт побери, она целое утро бубнила в лицо скучавшей Энн, какими именно аргументами будет убеждать комиссию в невиновности Энтони. Потому что Рене виновата не меньше, чем он. Потому что пусть тогда накажут обоих, либо вообще никого! Потому что в ней горел священный огонь справедливости, который сейчас затмил даже глухую обиду на Филдса, Лиллиан Энгтан и самого Ланга. Потому что не было ни малейшей догадки, чем она умудрилась заслужить доверие Тони, но оно давало надежду – объяснения будут. Любые. Ибо после этих двух дней она была согласна даже на самые крохи, лишь бы найти хоть одно оправдание – сущий пустяк, который с натяжкой станет поводом для прощения.

Но уже поднимаясь по каменным ступеням огромного корпуса, Рене вдруг отчаянно захотела ничего не знать ни о Чарльзе, ни об Энгтане, ни о Квебеке, ни о каких-то интригах, договорённостях или тайнах. Господи! Рене мечтала просто любить выбранного человека. Да, не самого идеального, даже не самого лучшего из всех знакомых, но определённо подходящего именно ей.

За годы обучения в университете Рене успела побывать в каждом его уголке. Она поднималась на башенку древней библиотеки, что располагалась в центре Квебека, заглядывала на факультет архитектуры и спускалась в подвалы к физикам. Днями пропадала в лабораториях, практиковалась в университетской больнице и даже была в команде по триатлону. А потому Рене, конечно, появлялась и здесь – в огромном амфитеатре, где обычно проводились престижные лекции именитых учёных, политиков или выдающихся бизнесменов. Семьдесят рядов вверх и более сотни мест на самой галёрке. В этом лектории, чьи стены постепенно терялись в сумраке зимнего дня, всегда царил зябкий холод, гул сквозняков и эхо неведомых шорохов.

Рене ступила на предательски затрещавшие доски рассохшегося от времени пола, и сидевшие за длинной кафедрой люди немедленно оглянулись. Они секунду разглядывали застывшую в дверях фигуру, прежде чем дружно уставились ей в лицо, а потом вернулись к каким-то своим разговорам. И ничего не осталось, кроме как постараться незаметно потереть занывший шрам, а потом молча скользнуть внутрь аудитории.

Здесь было темно и немного мрачно. Ни на одной из тёмных деревянных панелей, ни на столах, ни на чёрной доске или покрытых инеем пластиковых окнах не висело рождественских украшений. И хотя сам университет буквально переливался огнями гирлянд, на подвесном потолке лектория горело всего два ряда светильников. Достаточно, чтобы не споткнуться в полумраке о чуть неровный паркет, но слишком мало для знакомства с выражением лиц комиссии. А те то и дело бросали странные взгляды на совсем не по протоколу ярко-жёлтый свитер. Наверное, Рене стоило бы нацепить предложенную Энн белую блузку и невнятного кроя жакет, только вот в это утро мысли были совсем не о том. И потому она смущённо уставилась в пол и искренне понадеялась, что своим видом не сделала хуже.

Ждать пришлось долго. Энтони опаздывал, отчего в комиссии потихоньку поднимался возмущённый ропот, однако сидевший в центре кафедры Филдс лишь вежливо улыбался особенно недовольным. Каждый из собравшихся здесь хотел поскорее отправиться домой, – Бога ради, сегодня Сочельник! – но вместо этого люди продолжали нетерпеливо покашливать и ёрзать на своих неудобных сиденьях. Рене же успела трижды переложить постоянно сползавшую с наклонной столешницы куртку и несколько раз одёрнуть длинные рукава, окончательно их растянув, прежде чем дверь в аудиторию с грохотом распахнулась.

Появление доктора Ланга всегда производило впечатление на неподготовленных. И хотя он не делал ничего предосудительного, где-то внутри обязательно возникало ощущение благоговения вперемешку с диким чувством неловкости. Энтони сводил с ума своей ненужной неординарностью и при том типичнейшей для всех врачей предсказуемостью. В чуть ссутуленных плечах чувствовался уникальный груз опыта, но вид презрительно задранной головы начисто стирал любые проблески благодарности к этому человеку. Даже манера речи вызывала желание придушить главного хирурга больницы, тогда как проделанная им работа требовала воздвигнуть памятник. В общем, доктор Ланг умел быть настолько неоднозначным, что иногда, кажется, путался сам в себе. По крайней мере, так часто думала Рене, у которой подобное поведение вызывало упрямую головную боль напряжения.

Вот и сейчас вместо того, чтобы встать рядом или хотя бы кивнуть, Энтони стремительно прошагал своими рельсоподобными ногами в сторону кафедры, где без капли неудобства перегнулся через высокий стол и что-то негромко сказал наклонившемуся к нему Филдсу. Последовало странное молчание, а потом все присутствующие повернули к Рене свои головы. Она неловко переступила с ноги на ногу. Хотелось осторожно спросить, в чём дело, но вместо этого рукава в очередной раз растянулись под пальцами, а Филдс фальшиво улыбнулся.

– Хорошо, – сказал он непонятно на что.

Но Тони определённо знал, о чём была речь, потому что коротко кивнул и наконец подошёл к Рене. Быстрым движением он подхватил её куртку, оглянулся в поисках других вещей и только затем уверенно, но осторожно вцепился пальцами в локоть.

– Что происходит? – шепнула она, но Ланг повернулся обратно к комиссии.

– Ещё минуту терпения, господа, и мы начнём, – громко сказал он с намеренно преувеличенным американским акцентом. В лицо Рене будто ударил солёный ветер, а в следующий момент её куда-то поволокли.

От удивления она даже не подумала сопротивляться, когда Ланг стремительно прошагал с ней через весь лекторий, а потом открыл дверь. Он явно знал, что делал, как знали все, кроме самой Рене. Потому что в ту секунду, когда перед её удивлённым лицом оказался отштукатуренный коридор, никто не сказал и слова. Дальше в руки ткнулась аккуратно сложенная куртка, а лба коснулся невесомый поцелуй.

– С Рождеством, – прошептал Тони.

Он на мгновение задержался, будто хотел сказать что-то ещё, но вместо этого с шумом втянул воздух и шагнул назад. И в тот момент, когда затуманенный бессонницей и усталостью разум наконец догнал происходившие вокруг события, перед носом Рене с грохотом закрылась деревянная дверь. Раздался щелчок, и в университете стало предательски тихо.

– Какого… – пробормотала она, а потом ошарашенно оглянулась.

Рене искала того, кто наверняка должен был проводить её на другой допрос, но никого не было. Тогда она бросилась к двери, где изо всех сил прижалась ухом к прохладному дереву и смогла разобрать:

– Начинаем заседание этической комиссии по делу ненадлежащего исполнения своих обязанностей главой отделения хирургии Монреальской больницы общего профиля в случае от двадцать…

Рене со всей силы рванула дверную ручку. Ещё и ещё, пока в замке что-то не хрустнуло, потому что тот оказался предусмотрительно заперт. Но она продолжила терзать ни в чём неповинную дверь, желая сорвать её к чёрту и ворваться внутрь мрачной аудитории. Силы небесные! Ну какой же гадёныш! Рене снова безрезультатно дёрнула створку, а потом приложила ту кулаком. Ещё никогда в своей пока не такой долгой жизни она не испытывала подобной злости. О, прямо сейчас хотелось раскрошить в щепки эту дурацкую дверь, а потом вытащить Тони за шкирку и хорошенько дать в нос. Так, чтобы некогда сломанная переносица окончательно покосилась и каждый раз в отражении зеркала напоминала Лангу, какая же он скотина! Проклятый ржавый рыцарь! Луножопый упырь! Бледная косиножка на тонких ножках!

– Открой дверь, ящерица ты асфальтовая! – проорала Рене и со всей силы ударила коленом в дубовую створку. Вышло ошеломительно больно. – Я сказала, хватит играть в тупое благородство! Ты не можешь просто так взять всю ответственность на себя.

Но похоже, Энтони нагло считал иначе, потому что замок остался закрытым. И когда в глубине коридора стихло эхо разгневанного крика, Рене вновь прижалась ухом к двери. Да так, что сначала услышала только гул собственной крови и лёгкий звон.

– … доктор Роше сегодня чуть-чуть импульсивна. Прошу её извинить, это мой грех. Работать с молодыми талантами настолько удивительно, что порой забываешь, насколько они в чём-то дети. А для возложенных на старшего резидента обязанностей Рене Роше невозможно юна…

– Что?! – взвизгнула она, а потом яростно забарабанила ладонями по гладкой поверхности. Значит, если целовать, так взрослая. А как разделить с ней ответственность за ошибку – ребёнок? – Чёрт возьми, да как у тебя язык повернулся? Ты наставник, а не исповедник, чтобы отпускать мне грехи. Он не мог тогда оперировать. Слышите? Не мог! У нас не было выбора…

Вдруг дверь под ладонями распахнулась, отчего Рене едва не ввалилась в неожиданно ярко освещённое помещение, и послышался снисходительный голос:

– Ещё минуту терпения, уважаемая комиссия.

Последовал гул смешков, а в следующее мгновение перед Рене очутилось бледное лицо Энтони. Он смотрел не раздражённо, но как-то устало, даже чуть-чуть обречённо, когда опять схватил за локоть и поволок дальше по коридору.

– Сделай милость, поезжай домой, – процедил он.

Их сумбурные шаги гулко отражались от стен, покуда Рене пыталась вырваться. Однако с каждым новым движением длинные пальцы Тони сильнее впивались в предплечье, пока полностью не утонули в рыхлой вязке жёлтого свитера. И только когда Рене обиженно вскрикнула, дёрнувшись чуть сильнее, Энтони отпустил.

– Что ты себе позволяешь?

После возмущённых криков голос её окончательно сел. Рене не знала, к чему была высказана претензия. К многоэтажному вранью? Или к тому, что Энтони решил вдруг взвалить на себя ответственность там, где не надо, и проигнорировал чувство долга совсем в ином? А может, ей слишком многое хотелось объяснить людям, что сидели за приоткрытыми дверями.

– Не больше, чем прописано в нашем контракте. К сожалению, – ровно ответил Ланг, а сам схватил теперь уже за ладонь и повёл дальше – к широкой лестнице главного холла. – Это уже не твоя забота. Ты сделала свою работу так, как умела и так, как я тебя научил. Всё остальное – моё упущение, и наказание за это определит компетентная комиссия.

– Но ты виноват не больше, чем я!

– В операционной тебе казалось иначе, – вдруг едко хмыкнул он, и Рене резко остановилась.

Она уставилась ему в спину таким красноречивым взглядом, что Тони замер. Он напряжённо оглянулся в сторону лектория и озадаченно потёр лоб, словно пытался понять, как поступить. И в этот момент Рене вдруг поняла, что Тони не знал, чем всё закончится. Господи! Не мог даже предположить, ведь его репутация слишком противоречива!

Эта вполне очевидная мысль неожиданно поразила настолько, что у Рене задрожали губы. А если всё будет плохо? Что, если Энтони лишат лицензии или вообще отправят в тюрьму? Что тогда станет с ней? Её сошлют куда-нибудь в Нью-Брансуик или на острова Эдуарда даже без шанса вырваться в чёртов Квебек. К нему. Стало страшно за них обоих. Смешно, перед ней полный котёл нерешённых вопросов, никуда не девшаяся обида и необходимость откровенного разговора, но она стоит в Сочельник посреди пустого коридора и переживает, как будет жить без своего пылевого клеща. Тони, ну за что всё случилось именно так? Рене отвернулась.

– Позволь мне хотя бы объяснить им, – сказала она. – Ты не имеешь права запрещать.

– Нет. Но если попробуешь вмешаться, то я уволю тебя, – спокойно ответил Энтони, чей голос прозвучал удивительно близко.

– Не угрожай мне.

– И не думал. – Ещё ближе, отчего дыхание коснулось волос на затылке, и Рене, не выдержав, оглянулась. – Просто споры всегда заканчиваются слишком плачевно.

Она вглядывалась в глаза Энтони так пристально, словно хотела там что-то найти. Пояснения, извинения, оправдания откровенному шантажу. Но в дурацком сумраке чёрные зрачки заполнили почти всю золотистую радужку и скрыли секреты. Растерянно моргнув, она отвела взгляд. Чужая воля твердила развернуться и уйти прочь, а собственное сердце кричало остаться.

– Я не могу так, – наконец, пробормотала она и покачала головой.

– Это приказ, доктор Роше.

– Неправда…

– Рене.

– Не отмахивайся от моей помощи, будто я какой-то ребёнок!

– Тебе едва за двадцать, у тебя нет никакого опыта ответов перед комиссией или в нечаянном убийстве пациента. Так что да, если так посмотреть – ты самый настоящий ребёнок! Поэтому отправляйся домой, зубри учебники и празднуй с друзьями долбаное Рождество, а разбирательства оставь тем, кто в этом хоть что-нибудь смыслит! – отчеканил Энтони, и от его слов без того больное горло окончательно свело судорогой. – Уходи. Твоё присутствие здесь неуместно.

Неуместно? Рене ошарашенно выдохнула. Неуместно… От подобного обращения внутри вновь закипело бунтарское упрямство. Это с каких, мать его, пор стало неуместным мнение прямого участника? Господи, Тони, какую глупость ты задумал на этот раз? Какие плетёшь интриги из недомолвок? И почему так ненавидишь банальную правду? Чёрт побери! Ну зачем всё так усложнять?

Рене скрипнула зубами, а затем вскинула голову в намерении задать эти и ещё много коварных вопросов прямиком в лицо Энтони, но наткнулась лишь на удалявшуюся спину, скованную неизменно чёрным джемпером. Что? Какого?! Вот… Вот это наглость! Она топнула ногой и отшвырнула куртку в пыльный угол тёмного коридора.

– Зараза! – крикнула Рене вслед. – Ходячий вирус вредности! Сухая гангрена морали! Глупый прожорливый макрофаг! Бесконечный некроз совести, а не человек! А ну, остановись и выслушай меня, Энтони Ланг, иначе я лично порву тебя на нуклеотиды…

Она прервалась, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, однако в этот момент опухоль на этическом долге целой провинции наконец обернулась и смерила таким взглядом, что под окончательно растрепавшимися косами у Рене вспыхнули уши. Они полыхнули в темноте коридора прожекторным светофором, прежде чем осыпаться искорками бенгальских огней. Ну а Тони намеренно молчал несколько слишком долгих секунд, прежде чем чуть скривил краешек губ и медленно протянул:

– Говори же. Ну! Ты, кажется, собиралась что-то мне сообщить, так давай. Потому что, меня ждут.

Окончание «из-за тебя» повисло в воздухе немым укором. По крайней мере, так показалось Рене, которая со стуком зубов резко захлопнула рот. Стало неуютно, потом неловко, а затем в голову ударила волна удушающего стыда. Рене попробовала что-то сказать, но лишь облизнула пересохшие губы. Энтони же, который наблюдал за ней с совершенно непонятным выражением лица, вздохнул и снисходительно бросил:

– Я настоятельно рекомендую тебе вернуться в Монреаль.