Рене устало пошевелилась, почувствовав, как на смену ознобу пришла долгожданная слабость. Стало тепло. Почти жарко. И, видимо, это неожиданно понял Энтони, потому что резко поднялся, обошёл злополучный диван и опустил на него Рене. Следом, всё так же не удостоив даже словечком, он стянул пальто и полностью закутал в него босые ноги, а сверху, для верности, накинул плед. Теперь Рене представляла собой самый настоящий кокон, из которого возможно кто-нибудь вылупится. В последний момент рядом с головой был демонстративно усажен рождественский бобёр. Серьёзно?!

Однако брошенный на Тони сердитый взгляд обиженной девочки оказался не замечен, потому что рядом уже никого не было. Ланг погромыхал чем-то на кухне, затем последовал плеск воды, а потом рядом очутилась огромная чашка.

– Пей. – Да уж, приказывать Энтони очень любил.

– Мне жарко.

– Ну, разумеется, тебе жарко! – выплюнул Ланг, который, очевидно, всё ещё на что-то сердился. Знать бы на что. – Подделка лекарств в этой стране по-прежнему строго карается законом, так что они работают. Пей.

Уткнувшаяся в грудь кружка едва не расплескала своё содержимое, и Рене с трудом успела высвободить руки, чтобы её перехватить. Что же, для пересохшего рта вода показалась удивительно сладкой. Так что Рене пила с поразительным наслаждением, пока чуть не подавилась, услышав над ухом негромкую фразу:

– Иногда я забываю, что моя ненависть разрушает не только меня.

Тони нехорошо усмехнулся, помедлил немного под её ошарашенным взглядом, а потом тяжело опустился на пол и вытянул длинные ноги. Рене чуть скосила глаза и посмотрела на его замершую фигуру. Голова Энтони оказалась точно напротив, отчего сдержаться не вышло. Неловко перевернувшись набок в своём коконе, Рене протянула руку и осторожно провела по густым волосам. Прохладным и мятным. И даже для неё жест вышел неожиданно домашним, таким привычным, родным, словно они знакомы десятки лет. Она перебирала жёсткие пряди, а сама с волнением понимала – Тони пришёл. К ней. После некрасивого разговора, взаимной обиды и упрёков, он всё равно приехал посреди ночи, чтобы… Чтобы что? Неужели рассказать всё?

Рене нетерпеливо поёрзала на диване, чувствуя, как липнет к коже шерстяной свитер и неприятно зудят отогревающиеся ноги. Температура стремительно спадала, но сейчас это волновало меньше всего, потому что, облизнув пересохшие от недавней лихорадки губы, Рене решилась спросить:

– Когда ты сменил имя?

Плечи под чёрным джемпером на мгновение напряглись, но тут же под давлением воли с усилием распрямились. Значит, она не ошиблась, и Тони действительно приехал расставить последние точки. Воодушевлённая Рене ободряюще провела ладонью по твёрдым мышцам, придвинулась ближе и уткнулась холодным носом куда-то в район четвёртого шейного позвонка. «Расскажи», – мысленно шепнула она. – «Расскажи, и я помогу!» Последовала пауза, а потом Энтони ответил.

– Перед армией. Пытался сбежать от собственной совести.

– Успешно?

– Вполне, но это не заслуга дурацких букв.

– Зачем же тогда? Оставил где-то беременную подружку и теперь прячешься? – хохотнула Рене, но тут же едва не задохнулась, когда встретилась взглядом с оглянувшимся Лангом. Он смотрел долго и пусто, прежде чем растянуть рот в жуткой улыбке.

– Затем, что я убил своего отца. И мечтаю разобрать собственную ДНК, лишь бы вытравить его и оттуда. Ещё вопросы?

Энтони притворно угодливо наклонил голову, словно готов был ответить на что угодно, но Рене лишь недоумённо моргнула. Что… Убил кого?! Она испуганно дёрнулась в сторону. Энтони это заметил и улыбнулся.

– Знаешь, я думал, что пожалею. Ты, убив для своей защиты двоих и в панике исколотив ножом труп третьего, до сих пор зачем-то переживаешь о смерти ублюдков, а у меня за всё время не возникло и мысли об этом. Я много раз представлял в голове, как именно мог бы запустить обратно сердце, какие наложил бы швы… Каким образом вообще собрал бы заново тот вонючий мешок из мяса и осколков костей. Ургентная хирургия тогда не была моим профилем, всего лишь желанием Чарльза дать мне как можно больше. Но даже будучи тем ещё недоучкой, я бы смог. Зашил, скрепил, спас. Однако даже спустя десять лет в голове то и дело зудит отвратительный запах, которым в тот день провоняла вся операционная, и я понимаю – случись это снова, моё решение не изменится. Я убил бы снова. А значит, всё сделано правильно и раскаиваться не в чем.

Он замолчал, и в комнате повисла душная тишина. Рене было страшно даже вздохнуть, и потому она сидела не шевелясь, пока собственный напуганный мозг вдруг не застопорился. Он забуксовал один раз, второй, а потом зацепился за число. Десять. И руки нервно сжали колючий плед. Господи, Тони! Какое жуткое совпадение. Упрямо поджав губы, Рене подползла ближе к витавшему в своих отравленных воспоминаниях Энтони и осторожно коснулась колючими обветренными губами впалой щеки. Уткнувшись кончиком носа в гладкую скулу, она тихо спросила:

– Почему?

– Какая теперь уже разница. Мертвецы, слава всему, не восстают из могил, – хмыкнул Ланг и попытался отвернуться, но горячими ладонями Рене обхватила его лицо, вынудив посмотреть в глаза. А затем едва не расхохоталась от облегчения, увидев то, о чём до этого только догадывалась. Тони не злился ни на неё, ни на кого-то ещё. Энтони Ланг ненавидел только себя самого.

– Расскажи. Расскажи, и я помогу!

– Я не дева в беде, чтобы меня спасать! Да и ты не психиатр…

– Тони! – Имя неожиданно прозвучало с таким нажимом, что Ланг осёкся. Он отвёл взгляд, а затем со вздохом покачал головой.

– Успокойся. Эта история не для твоих нежных ушей. Не стоит в этом мараться.

– И всё же?

Он мягко высвободился из её хватки. Рене же свесила ноги и решительно сползла на пол прямо в куче из одежды и одеяла. В руках немедленно оказалась чашка с водой, а рядом опять примостился кривоногий бобёр.

– Ты же не отстанешь, верно?

– Нет.

– Зря. – Досадливо взмахнул рукой Энтони. Он немного помолчал, машинально поправил скривившиеся зубы у завалившейся набок игрушки и заговорил: – Я не знаю, когда всё началось. Наверное, так было всегда, но что-то понимать я стал только лет в десять. В тот год родители развелись, и мать уехала работать в Канаду. Как я потом уже догадался, просто сбежала. Она звала с собой, но я наотрез отказался. Кто же согласится променять солнечную Калифорнию на это унылое французское гнездо?

Ланг фыркнул и замолчал. Он перебирал синтетическую шерсть поразительно долго, прежде чем сердито уставился на застывшую Рене, подтолкнул к ней кружку с водой и продолжил:

– Через несколько дней после отъезда матери, я застал отца на какой-то шлюхе. Потом были ещё и ещё. Целая вереница девчонок, которые хотели получить собственный контракт в студии отца и были готовы на всё. Не скажу, что это было какое-то шокирующее зрелище, но для десятилетнего пацана весьма… удручающее. – Энтони хмыкнул. – Тем более они не скрывались. Просто не видели в том нужды.

– Ты… Ты прямо видел всё это? – Рене никогда не была особой ханжой, но вряд ли взрослые оргии достойная пища для молодого ума. И психики.

– Ну мне же надо было как-то добраться до своей комнаты, – рассмеялся Энтони, отчего у Рене невольно дрогнула в руках чашка. Неестественный смех. Почти искусственный. – Через два года студия отца не выдержала конкуренции, и мы переехали на окраину Лос-Анджелеса, где можно найти любой источник для кайфа в кратчайшие сроки. И, чёрт возьми, отец оказался в том настоящий мастер. Он цеплял едва ли совершеннолетних девчонок по клубам, убеждал их бог знает в чём, чтобы подсунуть наркоту, которой кишит каждая подобная дыра, а потом трахал их у нас дома.

– Господи…

– Я тогда почти не появлялся в этом сарае. В основном жил у Чарльза, иногда у друзей.

– Он знал?

– Не думаю. Отец был не самым простым человеком, мать с тех пор тоже не изменилась, а Чарльз же всегда витал в науке. Думаю, он просто считал, что идти мне больше некуда. И в общем-то, старый засранец был прав.

– Почему ты никому не сказал?

Тони поднял голову и прямо посмотрел ей в глаза.

– Я не знаю, – тихо произнёс он. – У меня до сих пор нет на это ответа. Возможно, я отрицал. Может быть, трусил. Но понимать последствия своего бездействия стал намного позже. Тогда мне не хотелось думать, что они были полностью невменяемы. Просто тела, с которыми можно вытворять, что хочешь. Отец этим пользовался…

– А ты? – Рене почувствовала, как свело горло, а Энтони вдруг замолчал. Он поджал губы, вырвал какую-то нить из ковра и отшвырнул прочь.

– Один раз. Или это следует считать за два? – наконец ответил он, а потом прикрыл глаза и чуть приподнял брови, словно спрашивал её мнения. Но Рене молчала, и тогда он продолжил. – Это был выпускной в старшей школе. Чарльз уехал на очередную конференцию, так что я вернулся домой пьяным и очень весёлым, когда они как раз танцевали на нашем журнальном столике. Подарок отца на окончание – две девчонки, которых я просто нагнул и отымел по очереди, потому что мне показалось это забавным. Смешным. Никто из них не возражал, да и не смог бы. Думаю, они вообще не осознавали происходящее. Ну а на утро к нам заявились копы. Тогда же я понял, что проспал всю ночь рядом с трупом.

– Передозировка?

– Отец обычно был осторожен. Так что аспирация рвотных масс. Второй повезло больше.

Энтони замолчал, а Рене нервно ковыряла ногтем скол на опостылевшей чашке. Пить больше не хотелось. Наоборот. Казалось, что сейчас стошнит.

– Вас арестовали?

– Разумеется. У нас же был труп и полный дом наркоты!

– А дальше?

– Дальше были долгие разбирательства и допросы. Однако говорить, кроме правды, мне оказалось нечего, так что я быстро стал не интересен. А потом пришла мать. Я не знаю, что она сказала или сделала, кому заплатила. В общем, вряд ли это было законно, но меня больше не трогали. По решению суда я отсидел полгода, после чего меня забрал Чарльз и ещё долго со мной не разговаривал. Однако с опозданием на два месяца он взял меня с собой в Хопкинс. Я не собирался становиться врачом, так просто случилось.

– А отец? – осторожно спросила Рене, которая боялась даже представить, насколько потерян оказался в тот момент Тони. На какое дно моральной ямы упал, прежде чем смог взять себя в руки. Сколько ему было? Шестнадцать? Семнадцать?

– Как в классическом вестерне. Десять доказанных случаев изнасилования, две передозировки, один анафилактический шок от неизвестных примесей. Ранен при попытке побега во время транспортировки из одной тюрьмы в другую. Умер от обширной кровопотери и полиорганной недостаточности шестого декабря в половину второго ночи. Донорская карта подписана ближайшим родственником. Реанимационные мероприятия не проводились по причине полной ублюдочности пациента и бесчеловечности его дежурного хирурга.

«Если однажды на стол перед тобой попадёт дорогой для тебя человек, ты должна забыть его».

О, Тони!

– Ты не бесчеловечный!

– Да ну? Решили поиграть в двойные стандарты, доктор Роше? Или забыли клятву, которую давали? А может, в медицинских школах Канады проигнорировали Женевскую декларацию?

Ланг наигранно вскинул брови, и она отвернулась. Возражений в голове вертелась целая сотня, но в чём их смысл, если Тони не желал ни слушать, ни слышать? Рене тряхнула головой, а потом поднялась на ноги, чувствуя, как по спине стекают капли пота.

– Мне нужно в душ, – пробормотала она и под непонимающим взглядом побрела в сторону приоткрытой двери. Вряд ли Энтони ждал чего-то подобного, но, кажется, ей нужно время.

На ходу она повесила на вешалку тяжёлое мужское пальто, полностью влажная куртка отправилась в корзину с грязным бельем, ну а мокрый шерстяной свитер оказался с наслаждением стянут ещё до того, как закрылась дверь в ванную. Теперь он жёлтым пятном валялся на кафельной плитке, и всегда аккуратной Рене было на это плевать. Она впервые хотела что-нибудь пнуть или разбить, потому что ругань уже не помогала, но вместо этого уселась на холодный бортик обшарпанной ванной и вытянула нывшие от затаившейся температуры ноги.

На самом деле, собственная чистота и комфорт волновали гораздо меньше, чем необходимость остаться наедине с мыслями. К такой правде она была не готова. Мозг пребывал в печальной апатии и вяло выдавал факт за фактом, пока Рене мыла голову. Безусловно, Тони нарушил все врачебные принципы. Но он был человеком, на совесть которого повесили тонну вины и ответственности, которой он не заслужил. Его пытались назвать убийцей, но при этом Тони спас больше жизней, чем прожил на свете дней. Он загадка для этики, где нет и не будет ответа. Да впрочем, Лангу тот и не нужен. Наоборот, Энтони день за днём усугублял сложность своей ситуации и культ вины, продолжив заниматься саморазрушением.

И на этой мысли Рене замерла. Это было очень знакомое чувство. Бесконечный поиск причины, чтобы считать себя виноватым, когда знаешь, что сделал бы это снова. Поднял нож, опустил скальпель, отступил или сбежал. О, уж она-то прекрасно понимала, какие именно сны видел по ночам доктор Ланг. Отчего просыпался с желанием размозжить свою голову, лишь бы больше не думать. И теперь ясно, почему Энтони брал самые сложные случаи. Но, право слово, тысяча чужих жизней не вернёт обратно тобою убитого или умершего за тебя. Что же, Рене действительно не психиатр. Но они с Тони оказались слишком похожи…

– Ох, глупый… мой глупый гений.

Из ванной она вылетела через несколько минут, на ходу завязывая пушистый халат, однако Ланга в гостиной уже не было. Он нашёлся на кухне – по локоть в невесть откуда раздобытой муке и рядом со скворчащей на плите сковородкой. На соседней конфорке грелась кастрюля с чем-то неведомым, на маленьком столике среди грязной посуды лежал распотрошённый пакет из аптеки. По дому разносился аромат корицы и сахара.

– Ты голодна? – как ни в чём не бывало спросил Тони. Ловко перевернув на сковороде кусок сладко пахнувшей еды, он бросил взгляд в сторону замершей на пороге Рене. И будто бы ничего не было – ни двух разговоров, ни откровений. Похоже, когда доктора Ланга не накрывал душный сплин, он вполне хорошо уживался на своём кладбище.

– Да… Я… Что это?

В желудке Рене предательски заурчали остатки полуденного злакового батончика. Однако вместо ответа Энтони уверенно открыл холодильник, окинул тот скептическим взглядом и выудил из дверцы два пятнистых банана.

– Эй! Ты жаришь тараканьи лапки? Или паучьи головы? Потому что больше у меня ничего нет. Я не планировала так скоро возвращаться…

– Хвост бобра.

– Что?

Она растерянно моргнула и невольно оглянулась в сторону гостиной, где осталась игрушка.

– Я жарю тебе «хвост бобра», – совершенно невозмутимо сказал Ланг.

Действительно, бобёр – дело серьёзное. И в этот момент Рене не выдержала. Она громко расхохоталась, а потом подлетела к Тони и обняла за шею, притягивая для поцелуя. И ей было совсем наплевать, что рядом брызгало горячее масло. Что не ожидавший такого Ланг покачнулся, и они оба едва не обожглись о раскалённую конфорку. Что испачканные в муке руки теперь вовсю марали её мокрые волосы, за которые цеплялись то часами, то пальцами. Что губы обкусаны и обветрены, а щетина на лице Тони больно царапала тонкую кожу на шраме. Что полы наброшенного на голое тело халата вот-вот разойдутся. И что их могут услышать. Рене просто целовала любимого человека и наконец-то ни в чём не сомневалась, потому что все тайны этого вечера оказались вдруг неважны. То, к чему она так стремилась, вдруг наполовину обесценилось и ничего не изменило ни в её душе, ни в отношении к Энтони. И когда дыхание окончательно сбилось, а с плиты потянуло горелым, Рене обняла стремительно повернувшегося к сковороде мужчину и с улыбкой прижалась к тёплой спине.

– Это профессор Хэмилтон тебя так назвал? – спросила она тихо.

– Что? – Теперь пришла очередь Энтони растерянно хмуриться. Он замер с ножом в руке и почти нарезанными на тарелке бананами.

– Бесчеловечным. Его любимое слово… – Рене прижалась губами куда-то под лопатку и почувствовала, как вновь напряглись под свитером мышцы. – Ваша ссора не могла состояться на пустом месте. Ты ведь бежал не только от совести, но и от того разговора, верно? И авария… Я знаю, профессор часто становился рассеянным, когда его что-то сильно расстраивало. Что он тебе сказал? Чем так обидел, какие привёл…

– Пытался вызвать в моей душе чувство вины, – коротко отрезал Ланг и, возможно, излишне резко вывалил на тарелку две плоских лепешки, которые и правда напоминали знаменитый хвост. – Утверждал, что моя «жажда справедливости» весьма «инфантильна, опасна и неконструктивна». И если всё настолько плохо, то мне место на кушетке у психиатра, а не в операционной. В общем, проклял тот день, когда возложил на меня большие надежды, ведь лучший ученик оказался недостоин уделённого ему внимания. После слушаний он велел мне убираться, что я и сделал.

Тони хмыкнул, а Рене со всей силы зажмурилась и стиснула в руках тонкий вязаный джемпер, отчего ткань обиженно затрещала. И в этот момент перед глазами, словно наяву, возникла та давнишняя ссора. В ушах зазвенели никогда не слышанные обвинения, а потом мир закрутился чередой мокрой дороги и талого снега. Рене не видела той аварии даже на фото, но теперь чувствовала боль в вывернутых кистях, слышала эхо скрежещущего металла и грохот взорвавшихся подушек безопасности. А ещё ощущала оголтелое одиночество и полную неизвестность. И захлебнувшись всем этим сразу, она рванула прочь из чужих воспоминаний, а может, собственных галлюцинаций, вызванных наверняка вновь поднимавшейся температурой. Рене резко очнулась и лихорадочно зашептала: