Издательство благодарит Европейскую коллегию переводчиков (EÜK) и фонд Robert Bosch Stiftung за поддержку перевода этой книги

© Татьяна Набатникова, перевод, 2012

© Книгоиздательство «Гилея», 2012

Доктор Вальтер Сернер. Цюрих, 1917. Рисунок Ханса Рихтера

Последняя расхлябанность. Манифест дада

I

1° Вокруг огненного шара носится ком нечистот, на котором продают дамские шёлковые чулки и ценят Гогенов. Поистине прискорбный аспект, который, правда, немного разнится: шёлковые чулки постижимы, Гогены – нет. (Только вообразить Бернгейма как авторитетного биолога.) Тысяча скучнейших предписаний мелкомозглых растафари, чьи эрегирующие буржуазные указующие персты преподносят нам литературные отделы газет (вот уж пастозные ссаки!), чтобы приманить денежные ручейки, учинили такое запустение, которое до некоторых дам не дошло и по сей день. (Три минуты на размышление о психозе плохо ухоженной оптики; клинический симптом, первичное: недооценка дамских шёлковых чулок; вторичное: затруднения пищеварения.)

2° Чем мог заняться первый мозг, угодивший на глобус? Наверное, удивлялся своему присутствию и недоумевал, что делать с собой и с грязью под ногами. Между тем, к мозгу привыкли и считают его таким пустяком, что даже не игнорируют, сделали из себя растафари (в самом низу: тёмный поляк; в самом верху: ну, разве что председатель судебной коллегии), а из столь не по чину любимой природы – кулисы для поистине неслабой пьесы. Этот несомненно не столь героический выход из всё ещё недооценённой дилеммы хоть и лишился привлекательности окончательно с тех пор, как стал наперёд обозрим (как же глупо личное дерзновение!), но именно поэтому оказался столь подходящим для известных процедур.

3° Даже машинисту паровоза хотя бы раз в году приходит в голову мысль, что его отношения с локомотивом отнюдь не принудительные и что о своей супруге он знает не намного больше, чем после той тёплой ночи в роще. (Назови я Ла Виллет или Терезин Луг, картина была бы слишком иллюзорной; подсказка для диссер-тёток: «О топографической анатомии, психической вентиляции и иже с ними».) В отеле «Ронсере» или на Пикадилли уже случается наоборот: становится чертовски непонятно, с чего это ты вдруг таращишься на собственную руку или насвистываешь трели, слышишь свои почёсывания и жуёшь слюни. Этому, казалось бы, столь мирному примеру ближе всего возможность того, что разъедающее чувство скуки подтянется до мысли об её причинах. Этот милый момент и организует головореза (ах, какой он душка!), который творит свои бесчинства как пророк, художник, анархист, государственный деятель и т. д., короче, как растафари.

4° Наполеон – как ни крути, и впрямь толковый малый – безответственным образом утверждал, что истинная профессия человека – пахать землю. Ну почему же? А плуг что, с неба упадёт? Однако что-то homo всё-таки привнёс, так и слышится мне голос дамы, страдающей от любовного недоедания. Ну, уж во всяком случае, не пахоту; и злаки, и плоды, в конце концов, были и до него, изначально. (Пожалуйста, пройдитесь по следам жатвы немецких биогенетов, узнайте, почему я не прав. Но это, однако, будет очень скучно. Поэтому я прав.) Итак, последняя новость: и Наполеон, который обычно с большой охотой являл безотказную неукротимость, местами являлся ковёрным. Жаль. Очень жаль.

5° Так как растафарично всё, мои дорогие, каждый (в большей или меньшей степени) – дутая фигура, слава богу. (Лишь между прочим: 10 сантимов тому смельчаку, который докажет мне, что есть хоть что-то, не привнесённое самовольно в качестве нормы!) Иначе бы начался, впрочем, эпидемический падёж. С диагнозом: чудовищная скука; или: паническое смирение; или: трансцендентальная неприязнь и т. д. (Можно, продолжая сколь угодно долго, пройти весь перечень бездарных состояний.) Поэтому соответствующий каждой местности личный состав населённой поверхности Земли – лишь логичный результат скуки, что стала нестерпимой. Скука: это ещё самое безобидное слово. Пусть каждый для своей неполноценности подберёт себе вокабулу по вкусу! (Изрядный сюжет для азартной игры в фанты!)

6° Общеизвестно, что собака – не гамак; менее известно, что без этой робкой гипотезы у художника опускаются его испачканные краской руки; и вообще неизвестно, что междометия – точнее всего: мировоззрения – это смеси вокабул… Чёрт возьми, тут процедуру придётся немного расширить. (Маленький образ: лёгкое кускование головки плода!) Вот: все стилисты далеко не ослы. Ибо стиль – лишь жест смущения дичайшей структуры. И поскольку смущение (после того, как чуть-чуть переспишь с этой мыслью) на поверку оказывается великолепными поминками по самому себе, то заметно, что стилисты – из опасения, что их сочтут ослами – ведут себя намного хуже последних. (Поскольку ослы обладают двумя выдающимися качествами: они упрямы и ленивы.) Различие между Паулем Оскаром Хёккером, Достоевским, Цобельтицем и Ведекиндом брезжит поэтому лишь в умении держать себя внутри упомянутого жеста смущения. Брызжет ли человек образами в правильно функционирующем хорее или как-то ещё (все образы убедительные), или, так сказать, экспрессионистски мне нашёптывает, что ему было тошно, но стало лучше с тех пор, как он это изложил чёрным по белому, или что ему хоть и было хорошо (смотри, смотри!), но стало тошно с тех пор, как он перестал это понимать (трам-там-там!): это всегда всё та же подослиная натуга – желание вытянуть себя из смущения, ф о р м и р у я его (стилизуя, прости господи). Омерзительное слово «формируя»! Это значит: из жизни, неправдоподобной до кончиков ногтей, сделать нечто правдоподобное! Водрузить над этим хаосом из загадки и дерьма спасительное небо!! Облаговонить человеческий помёт!!! Премного благодарен… Есть ли более идиотический образ, чем (ух!) гениально стилизующая голова, которая при этом занятии сама с собой кокетничает? (Лишь между прочим: моё признание тому разумнику, кто мне докажет, что у отважных героев этоса кокетства не бывает!) О, довольно об этом развесёлом смущении, которое заканчивается низким поклоном самому себе! П о э т о м у (из-за этой стилизованной закавыки) романы и философии изошли по́том, картины размазались, скульптуры измельчали, симфонии разохались, а религии стартовали! Какое неуёмное тщеславие, к тому же эти самовлюблённые ослиные глупости потерпели основательное (а особенно основательное в немецких краях) поражение!!! Всё – бесчинство!!!

7° Самый красивый ландшафт, какой я знаю, это кафе «Barratte» в Pariser Hallen. По двум причинам. Там я свёл знакомство со многим родственным, которое среди прочего нашёптывало мне: «C’est possible que je serais bonne, si je savais pourquoi». Злобно призна́юсь: я бледнел от радости. И потом в этом приветливом кафе Жан Картопэ, который связывается только с господами без стоячих воротничков, резко перестал со мной общаться, потому что я по неосторожности обронил имя Пикассо.

8° Ах, милые сердцу фарфоровые белые тарелки! Ибо… Вот ведь: прежде хотелось передать посредством живописи то, что якобы не мог выразить словами, то есть то, чего у тебя вовсе не было. (Хо-хо! Как будто мог аккуратненько увековечить хоть вице-королеву, когда б не знал, что она – не кресло!) Давно и наперёд уже осмеяно, где были бы все эти пачкуны, если бы перестали фабрить писанные маслом фотографии. (Кстати, подсказка: побольше девушек, пожалуйста, побольше девушек!) Но впечатления! И вот: ч т о толку, если, проморгавшись, сможешь приспособиться к тому, что каждый едок картофеля усматривает только одну корову, но способен т а к надуться от важности, что это была е г о корова, совершенно о с о б е н н а я корова, короче: корова-избавительница? Трам-там-там! Но какова экспрессия! Ха-хо: ч т о толку, если, обалдев, видишь, на что способно прилагательное, но ведь и ему пока не удавалось что-то объяснить, то есть ещё не написалось, а уже не удалось? Но кубисты, футуристы! Оп-ля: чемпионы этого прямо-таки ультрафиолетово-неудачного заезда кисти хоть и раструбили о себе, они (ух!) – освобождающе сорвутся с высоких качелей стиля. (Номер на трапеции! Номер на трапеции! Примерно так: «Уж это смущение мы раскачаем!») Они добились лишь того, что не только ни один шиньон не колыхнулся, но ещё и самые дикие ослы снискали успех своей мерной поступью. (О забросанный грязью Саго́! И т. д., и т. п.) Бесчинство! Бесчинство!! Бесчинство!!!

9° Параграф 8 в принципе обращён к недорослям: это азбучное, чрезвычайно азбучное. Но всё же пометьте себе на всякий случай вот ещё что, маленькие мои:

а) Скульптура: очень несподручная игрушка, заточенная метафизическим взглядом широко раскрытых глаз.

б) Музыка: замена пантопона или героина. (Даже доазбучно!)

в) Поэзия: мальчик попал в беду. Рецепт: спроси его, о которой он мечтает, и ты сможешь ему сказать, с которой он ещё не спал. (Само собой разумеется, в беде пребываешь п о с т о я н н о; но в настоящие-то тиски уже не зажат.)

г) Роман и всё такое: господа говорят, словно на шампур нанизанные, а с недавних пор и вообще не говорят. Ещё немного попотеть – и дело сладится: беллетристика! (Висеть в наколотом на шампур виде приходится часто. Но том, изданный Самюэлем Фишером, слишком замедленное средство для того, чтобы провести кратчайшую линию Сиракузы-бутерброд-центральное отопление.)

д) Драма, трагедия, комедия: беда заостряется, пронзает и возбуждает публику, вызывая в ней смутную догадку, что кинематограф, пожалуй, – всё же второе лакомство после флирта (за недостатком последнего).

Одним словом, маленькие мои: искусство – это детская болезнь.

10° и никогда никаких мыслей. В лучшем случае делайте мысль такой, будто она будто бы мысль. (Это я сам себя уговариваю!) Каждое слово – позор, кстати сказать. Выдуваешь всегда только фразы, похожие на эквилибристику циркача на канате (или вот тоже: постели, растения, пропасти). Выгодное предложение: перед тем, как заснуть, фигурируешь с отчётливостью психического конечного состояния самоубийцы, который хочет пулей вбить себе, наконец, чувство самоуверенности. Однако удаётся это лишь тогда, когда перед тем осрамишься. Тяжело осрамишься. Совершенно беспредельно осрамишься. Осрамишься так ужасно, что опозоренным окажется всё. Что каждый, метафорически, упадёт на задницу. И чихнёт.

11°