Блэз Гренье вставал рано. В молодости он был рыбаком и привык подниматься ни свет ни заря! И позже, когда женился на невесте с приданым, перебрался в Париж и купил небольшое кафе, он все равно не научился спать вдоволь и сколько хочется. Сон по-прежнему казался ему роскошью, ведь у него столько дел – проверить счета, отправить новые заказы, проследить за официантами, сделать замечание служанке, которая в их семье уже сорок лет, но все равно то и дело вешает его костюм не туда, где он должен быть, а в другой шкаф. Мсье Гренье был большим аккуратистом и свято верил в то, что у каждой вещи должно быть свое место. Беспорядок выводил его из себя, и тогда он начинал брюзжать, причем мог брюзжать часами, припоминая прошлые промахи окружающих и случаи, которые имели место уже совсем давно, задолго до войны. Впрочем, войну мсье Гренье не любил особо, потому что она была в его глазах наивысшим проявлением беспорядка. Его, помнится, ужасно раздражали дороговизна, преувеличенно бодрые вести с фронтов, вой сирен воздушной тревоги и налеты немцев на Париж. Кроме того, на войне он потерял одного из сыновей.
Кряхтя, мсье Гренье спустился вниз, в кафе, придирчивым оком окинул столики и стулья, протер стойку. По тротуару напротив крался пестрый кот, потом пробежала парижанка, бойко стуча каблучками. Мсье Гренье проводил ее печальным взглядом. Стыд и позор, эта современная мода – юбка чуть ли не до колена, не то что до войны, когда носили платья в пол, а то и со шлейфами. Ах, какие тогда были женщины и как они умели одеваться! Он горестно покачал головой, на всякий случай еще раз протер стойку, переставил бутылку вина, которая стояла не на своем месте, посмотрел на часы и углубился в подсчеты.
Когда пришли официанты, мсье Гренье открыл кафе и уступил место за стойкой старшему сыну, а сам перебрался в угол, откуда ему было отлично видно все происходящее в зале. Понемногу в кафе потянулись обычные посетители, многих из которых хозяин знал лично. Компания штукатуров, студент Сорбонны, Боск, бывший сторож Лувра, которого уволили вскоре после кражи «Джоконды» в 1911-м. И что вообще хорошего в этой «Джоконде»? Гренье видел репродукцию в журнале – немолодая, глаза прищурены, и выражение лица неприятное, насмешливое. Так и есть – la vieille moqueuse, старая насмешница. Нашли, из-за чего гнать людей с работы, тем более что картина-то нашлась, правда не сразу. Однако Боска обратно на место уже не взяли.
Хлопнула дверь, в кафе вошли трое. Гренье обернулся к сыну, незаметно подал ему знак, послав выразительный взгляд в сторону новых посетителей. Это были русские – из тех русских, которые после какой-то своей революции вынуждены были уехать из России и теперь наводнили Париж. Все их имущество, как правило, осталось на родине, куда им больше не было дороги, и они, совершенно ныне без средств, хватались за любую работу. Гренье сочувствовал им, но еще больше сочувствовал своим соотечественникам, которые купились на заманчивые обещания предыдущего российского правительства и приобрели русские процентные бумаги. Теперь эти бумаги ровным счетом ничего не стоили, потому что новое правительство большевиков первым делом гордо отказалось от всех обязательств империи. Самый настоящий беспорядок, по мнению мсье Гренье. Кроме того, русские периодически норовили улизнуть из кафе, не заплатив, и это тоже был беспорядок. Вот почему Гренье и подал знак сыну – чтобы тот держался начеку.
– Три кофе, пожалуйста, – заказал посетитель.
– Простите, у нас принято платить вперед, – спокойно и твердо промолвил младший Гренье.
Русский посмотрел на него мрачно, но кофе оплатил. Сдачу он не взял, с вызовом в голосе попросив оставить ее себе. Однако младший Гренье родился хватом, сарказм на него не действовал, и он преспокойно сгреб мелочь в кассу.
– До чего же французы сволочи! – со злостью промолвил русский, поворачиваясь к своим спутникам. – За людей нас не считают!
– Да ладно тебе, Никол, – примирительно отозвался его спутник. – Сволочи – это союзнички большевиков латыши, которые расстреливали людей прямо на улице, на глазах у прохожих. Жена моя все это видела и с тех пор сама не своя. А французам я все прощаю за хороший кофе. И за круассаны.
– Фуа-гра у них тоже ничего, – вздохнул третий, по виду смахивающий на бывшего помещика, и даже зажмурился мечтательно.
– Э, батенька, куда нам теперь фуа-гра! Нам бы теперь не кревэ[1] от фэм[2], и то хорошо.
Трое изгнанников сели за столик и завели извечную беседу изгнанников тех лет – о пропавших без вести, которые изредка все-таки возвращались к близким, о знакомых, которые сумели вырваться из большевистской России, и о тех, кто там сгинул. Вспоминали, само собою, старые времена, государя императора и между делом жестоко и со знанием предмета раскритиковали поэта Тютчева за строки «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Впрочем, Тютчева вскоре оправдали, как крупного поэта, которому позволительно порою заблуждаться. И как раз когда плативший за кофе продекламировал вслух: «Жизнь, как подстреленная птица, подняться хочет – и не может», в кафе появилось новое лицо.
Это был господин лет тридцати пяти или около того, ничем собою не приметный, если не считать того, что в его темных волосах, несмотря на молодость, виднелись седые нити. Глаза у него были серые, проницательные и, пожалуй, даже чуточку неприятные. Мужчина окинул посетителей равнодушным взором и подошел к стойке. Для полноты картины следует добавить, что господин явился не один, а в сопровождении немолодой дамы с безупречной осанкой, которая умело держалась в его тени. На даме был обманчиво простенький светлый костюм, на руках и шее не имелось никаких украшений, и она спокойно взирала на мир сквозь очки, придававшие ей вид то ли гувернантки на покое, то ли преданной секретарши.
– Добрый день, – отрывисто бросил незнакомец. – Это кафе принадлежит семье Гренье, верно?
Прежде чем ответить, Антуан Гренье покосился в сторону отца и кашлянул, чтобы привлечь его внимание. В конце концов, неизвестно, что скрывается за такими вопросами.
– Ну, да, – буркнул Антуан нехотя. – А что?
– Меня зовут Пьер Видаль, я сотрудник «Пари-суар», – представился незнакомец. – Вы член семьи?
Теряясь в догадках, что могло понадобиться от их скромного заведения представителю столь популярного издания, Антуан тем не менее ответил утвердительно.
– Вам знаком моряк по имени Филипп Гренье? – задал следующий вопрос журналист.
– Это мой брат, – ответил Антуан хмуро.
– Зачем вам понадобился Филипп? – спросил из своего угла хозяин кафе и встал.
Видаль обернулся на голос и увидел приближающегося невысокого сухощавого старика с седыми кустистыми бровями, который смотрел на него не сказать чтобы с большой приязнью.
– Прошу прощения, мсье, – начал журналист. – Я Пьер Видаль…
– Я слышал, как вас зовут, и читаю вашу газету, – оборвал его старик. – Так зачем вам нужен мой сын?
– Хотел бы расспросить его кое о чем, – ответил Видаль.
– Да? О чем же?
– Ваш сын в числе прочих находился на яхте «Любимая» в ночь с 24 на 25 июля 1911 года, когда там произошло памятное многим событие, – бойко отрапортовал журналист. – Мне хотелось бы узнать, что он помнит о той ночи.
Блэз Гренье насупился еще сильнее.
– Вы имеете в виду странную смерть той актрисы? – проворчал он. – Женевьевы Лантельм?
– Да. Наша газета готовит серию очерков о таинственных происшествиях прошлого, в том числе и о ее гибели. Согласитесь, это была поразительная история – неожиданная для всех смерть молодой прекрасной женщины, после чего на ее мужа, богача, магната, но темную личность, падает больше всего подозрений. Однако я решил поговорить со свидетелями, прежде чем выдвигать версии. Скажите, мсье, где я могу найти вашего сына?
У Блэза Гренье вертелся на языке резкий ответ: «На кладбище», но теперь, в ярком солнечном свете, он увидел, что лицо у журналиста изможденное, а под глазами пролегли коричневые тени. Кроме того, он вспомнил, что Пьер Видаль одно время был военным корреспондентом и находился на передовой в отличие от многих его коллег, которые пылко призывали соотечественников жертвовать собой во имя родины, а сами отсиживались в своих редакциях.
– Мой сын умер, – сказал старик наконец. Его нижняя губа задрожала. – Он погиб в море, их корабль потопила немецкая подлодка.
– О! – вырвалось у Видаля. – Простите, мсье. Я не знал.
Журналист произнес еще много слов, извиняясь за то, что потревожил семью погибшего. Старший Гренье, не отвечая, буравил его взглядом.
– Странно, что вы снова вспомнили о том деле, – сказал он наконец. – Это ведь было так давно…
– Почему? Всего десять лет прошло, – возразил Видаль. Затем он оглянулся на свою спутницу, которая за время беседы не проронила ни слова. – Скажите, может быть, вы или кто-то еще обсуждали с Филиппом, что тогда случилось на яхте? Очень ведь громкое было дело. Сын рассказывал вам что-нибудь? У него имелись какие-нибудь собственные соображения?
Блэз Гренье покосился на Антуана, и тот сразу же снял с подставки бутылку вина – одну из лучших.
– Да, поставь-ка нам на угловой столик бутылочку, – кивнул старик. – Раз уж мсье Видаль зашел поговорить о Филиппе, почему бы и нет?
Тут, казалось, он впервые заметил, что журналист явился не один.
– Надеюсь, вы тоже выпьете с нами? – обратился Гренье к даме в очках.
– Ах да, – спохватился журналист, – я забыл представить вам мою спутницу. Мадемуазель Алис, моя секретарша. Я думаю, мы сядем все втроем. Так, значит, вы обсуждали с сыном, что тогда произошло на яхте?
– Сотни раз, – ответил старик. – А вы как думали? Тогда такие толки шли обо всем происшедшем! То ли актриса покончила с собой, то ли ее муж убил, то ли имел место несчастный случай. А муж у погибшей был ого-го, сорок миллионов капиталу… Такие, вообще-то, не убивают. – Гренье усмехнулся. – Потом вдовец затеял процесс против одной газеты, которая написала, что на самом деле именно он удавил бедняжку-супругу и бросил в воду, чтобы скрыть следы. Моего сына тоже вызывали в суд, и он давал показания.
– Да, я читал материалы дела, – кивнул Видаль. – Однако подробные показания дал только капитан яхты Обри, остальные шесть членов экипажа отделались стандартными ответами: мол, ничего не видели, не слышали и не заметили.
– Семь членов экипажа, – вполголоса поправила журналиста секретарша, открывая блокнот, испещренный записями и различными пометками. – Всего на «Любимой» было восемь человек команды, считая Раймона Обри.
– Благодарю за уточнение, Алис. – Видаль улыбнулся. – Но мы все взрослые люди и отлично понимаем, что такое суд, на котором выдвинуто обвинение против миллионера, бывшего владельца нескольких газет, владельца театра и прочая, и прочая.
– Еще он сам писал пьесы, а в начале своей карьеры был таким же журналистом, как вы, Пьер, – ввернула мадемуазель Алис, поудобнее устраиваясь за столом. – Положительно, разносторонний человек.
И что-то было в ее тоне такое, отчего мсье Гренье заключил: старой даме палец в рот не клади. Наверняка она и ее патрон стоят друг друга.
– Теперь, когда его больше нет, мы наконец-то сможем написать правду, – добавил Видаль. – И сразу же скажу вам, мсье: я не верю в слепых и глухих свидетелей. Наверняка ваш сын многое видел и многое слышал, а раз так, хоть с кем-нибудь он должен был это обсудить. А то, что он сказал на суде, мы оставим за скобками.
«Верно, – вспомнил старик, – «оставим за скобками» – один из любимых оборотов репортера Видаля».
– Так что вам рассказал ваш сын? – спросила мадемуазель Алис, приготовившись записывать.
Гренье откинулся на спинку стула. Улыбнулся. Помолчал.
– Видите ли, – заговорил он наконец, – на самом деле мой сын не был ни в чем уверен.
О проекте
О подписке