– Это мои последние мгновения. Господи, дай мне сил закончить! – он пристально посмотрел на Эймерика. – Отец Николас, этот замок проклят, эта земля проклята. Мы победили мавров, но разрешили им жить среди нас, как и всем остальным неверным. Сам король прислушивается к советам иудеев. Вы отдаете себе отчет, что Арагон до сих пор не стал христианским?

Эймерик окинул взглядом мавританскую архитектуру свода и изысканные мозаики, теряющиеся в сумраке залы; в отблесках пламени то появлялись, то исчезали красные и золотые узоры.

– Мне так же больно видеть это, как и вам, – сухо сказал он. – Педро IV слишком терпим.

– Есть кое-что и похуже. Среди женщин этого города… – Фраза оборвалась на полуслове, рот старика широко раскрылся. Его тело сотрясали конвульсии, от которых кровать ходила ходуном. Он старался превозмочь себя, а из горла вырвался сдавленный крик: – Господи, дай мне закончить! Прошу тебя!

Сестра склонилась над худым телом и обняла его, будто хотела остановить агонию.

– Отец, умоляю вас, – обратилась она к Эймерику. – Позовите лекаря, слугу, хоть кого-нибудь.

– Нет! – нечеловеческим усилием старик высвободился из объятий. Из-под одеял показалось высохшее тело, едва прикрытое окровавленной рубашкой. Под мышками чернела короста, сквозь которую сочились гной и кровь. Ужасное зрелище. – Нет! Вы должны знать! Я не хочу… Я должен рассказать… Боже мой. Боже мой! – запах гниения и разлагающегося мяса окружил умирающего такой плотной стеной, что, казалось, ее можно потрогать руками.

Эймерик вне себя от ужаса хотел уже сбежать, но дальнейшие слова старика заставили его остаться.

– Слушайте! – закричал отец Агустин, приподнимаясь и протягивая руки. – Цистерна… То, что в цистерне… И то, что я нашел… Женщины, женщины озера… Сожгите их, сожгите! Прежде чем станет слишком поздно. Прежде чем… – совершенно обессилевшее тело упало на койку. Изо рта потекла темная слюна. Старик страшно захрипел, а потом замер; глаза закатились.

Сестра зарыдала и уронила голову на край кровати. Эймерик несколько секунд наблюдал за сценой, испытывая невольное облегчение от того, что агония закончена. Потом широкими шагами пересек залу, почувствовав непреодолимое желание вдохнуть чистый воздух. В коридоре, в углу, он увидел неподвижно стоящего послушника, возможно, ожидавшего приказаний.

– Отец Агустин де Торреллес умер, – сухо сказал Эймерик. – Где каноники?

– Поют заутреню.

– Поспеши к ним. Пусть прекращают пение и идут сюда. Если понадоблюсь, я буду на верхнем этаже, в келье отца Агустина. Но не хочу, чтобы меня беспокоили попусту.

Казалось, юноша несколько удивлен авторитарным тоном, на который Эймерик, в силу своего положения, не имел права; но потом слегка поклонился и быстрым шагом отправился исполнять указания.

Отдавая распоряжения, Эймерик с наслаждением вдыхал влажный воздух. Потом подобрал полы рясы и взбежал на два пролета лестницы.

На верхнем этаже башни был расположен зал с крестовым сводом, без единой фрески, и ряд крошечных келий. Украшения архитравов и потолка были нещадно сбиты в стремлении стереть воспоминания о том, что когда-то здесь находилась мечеть. Остались лишь торчащие из стен обломки да какой-то плохо различимый – по всей вероятности, геометрический – орнамент, которого известковая побелка лишила последних следов древнего совершенства. Все убранство зала состояло лишь из нескольких сундуков да огромного черного распятия.

Подойдя к одной из келий, Эймерик непроизвольно посмотрел по сторонам и только потом толкнул дверь. Внутри было темно. Он вернулся в коридор с закопченными стенами и взял зажженный факел. Закрепил его на единственном держателе в стене кельи. И снова огляделся.

Здесь стояла кровать, сундук и крошечный письменный стол. Непозволительная роскошь в монастыре, где монахи – и даже аббаты – должны были делить с братьями каждый миг своей жизни, в том числе отдых. Но члены нищенствующих орденов, доминиканцы и францисканцы, придерживались других правил. К тому же любой инквизитор знал тайны, груз которых ему приходилось нести в одиночку; привилегией иметь собственную келью пользовался даже Эймерик, который и вовсе жил за пределами Альхаферии, в небольшом монастыре на берегу Эбро. Для него было невыносимо с кем-то делить свою комнату. Он до сих пор с ужасом вспоминал о большом общежитии, где бок о бок соседствовал с другими во время послушания.

На письменном столе Эймерик сразу увидел нужные бумаги. Быстро пробежал их глазами. Свидетельства на латыни и на каталанском языке целиком и полностью подтверждали его назначение преемником отца Агустина; недоставало только папской печати. Там же лежали буллы, представлявшие собой рукописные копии актов, которыми понтифики прошлого века определяли власть инквизиторов, расширяя ее до тех пор, пока она не лишилась всякого контроля. Кроме этого, среди бумаг оказалась инструкция, ни разу не упомянутая отцом Агустином в разговоре и озаглавленная «Епископский канон»; текст занимал несколько листков пергамента. Эймерик сложил ее вместе с остальными документами и спрятал свиток в маленькую сумочку, висевшую на шее, так как ремня он не носил. Потом вернул факел в коридор и стал спускаться по лестнице.

Даже сама мысль о том, что придется снова увидеть почти разложившееся тело великого инквизитора, была невыносима. Эймерик ненавидел любые формы проявления физических недостатков, а больше всего – болезнь, как свою, так и чужую. Заразившись чумой четыре года назад, он заперся в келье и отказался от какой-либо помощи. Ему было куда страшнее показать другим свои слабости, чем умереть. Шесть дней он ждал конца, сидя в углу и питаясь лишь хлебом и водой. Потом, когда лихорадка спала, вышел из кельи, как ни в чем не бывало, надменно выслушивая поздравления и приветствия. Эймерик знал: многие его ценят, но мало кто по-настоящему любит. Впрочем, он в этом и не нуждался.

На втором этаже ему навстречу вышел встревоженный декан.

– Отец Николас! Слава Богу, я вас нашел. Никто не хочет прикасаться к телу отца Агустина. Все боятся заразиться.

Эймерик раздраженно повел плечами:

– Это ваша забота. Пригрозите им, заставьте их, откуда я знаю? У меня своих дел хватает.

Лицо декана окаменело:

– Отец Николас! Вынужден напомнить, что вы мне подчиняетесь.

– Уже нет, – с неопределенной улыбкой ответил Эймерик. – Отец Агустин назначил меня своим преемником. Так что теперь вы подчиняетесь мне.

Изумленный декан хотел что-то ответить, но Эймерик уже бежал по лестнице, крепко придерживая у колен полы белой рясы. Новое назначение как будто придало еще больше достоинства осанке его долговязого тела, сделало жестче и без того суровые черты лица. Декан покачал головой и направился к собратьям, чтобы сообщить им новость.

Спустившись на первый этаж, Эймерик в нерешительности остановился перед коридором, ведущим к цистерне. Слова умирающего пробудили в нем желание посмотреть на этот гигантский колодец и, может быть, обнаружить следы таинственных находок, на которые намекал отец Агустин. Но его преследовал необъяснимый страх того, что с минуты на минуту зараженный воздух из зала для аудиенций проникнет в башню, смешиваясь с миазмами грунтовых вод. Нет уж, лучше сразу выйти на свежий воздух.

Проходя мимо одной из двух колонн, поддерживающих свод, Эймерик краем глаза уловил какое-то движение сзади. Резко обернулся, но успел заметить лишь край темного плаща, исчезнувшего в галерее, которая вела к цистерне. В следующий миг факел, освещавший галерею, погас, превратив ее в темную пещеру.

Инквизитор поискал взглядом охранников, но в атриуме было пусто. Тогда он осторожно подошел к входу в галерею и заглянул в темноту. Ничего. И все же там, на другом конце прохода, прячась во мраке, за ним кто-то наблюдал. Эймерику даже показалось, что во тьме мелькнуло бледное лицо с неопределенными чертами. По спине пробежал холодок; справиться с собой оказалось непросто.

– Кто там? – крикнул он, стараясь победить собственный страх.

Ему никто не ответил. Только вдалеке послышался вздох, будто прятавшийся в темноте человек все это время задерживал дыхание.

Эймерик был уверен, что ничего не боится. Но этот едва различимый звук вдруг испугал его, и даже сердце на несколько секунд забилось сильнее. Он торопливо пошел к выходу, пытаясь взять себя в руки. Но смог сделать это, только оказавшись снаружи и увидев охранников, сидевших у костра.

– Капитан, – сказал он офицеру, – мне кажется, в коридоре у цистерны кто-то прячется. Можете проверить?

– Конечно, святой отец, – ответил тот, поднимаясь на ноги и беря меч.

Когда они вернулись в галерею, там снова было светло. Офицер пошел вглубь, а Эймерик остался у входа; прежнее хладнокровие вернулось к нему, но самолюбие было уязвлено воспоминаниями о том, как пару минут назад его напугала тень.

Через несколько секунд офицер вернулся:

– Святой отец, там никого нет. Но я нашел вот это, – он протянул Эймерику кусочек зеленой ткани. – Любопытно.

Эймерик внимательно разглядел находку.

– Похоже на мешочек, а точнее, на чепчик. Чепчик для новорожденного, – нахмурился он. – Вы не знаете, возле цистерны в последнее время часто находят странные предметы?

– В последнее время? Нет. Но должен сказать, обычно я охраняю королевские покои. А в башне сегодня дежурю впервые.

– Спасибо, капитан. Laudetur Jesus Christus.^[7]

– Semper laudetur^[8], святой отец.

Эймерик закутался в черный плащ и накинул на голову капюшон с белой подкладкой. Бросил взгляд на видневшееся в арке готическое сооружение, где жили придворные, надстроенное над центральной частью древней мечети. Не так давно Педро IV решил сделать своим дворцом здание в мавританском стиле, но до превращения ансамбля в законченный образец готической архитектуры было очень далеко. Еще одна черта общества, где расы, религии и культуры пересекались, но не смешивались и не растворялись в одной к великому огорчению инквизиторов и всех, кто ратовал за превосходство христиан.

Огромные ворота охраняли несколько солдат, знавших Эймерика в лицо. Дверь открылась, и он спустился с гигантского каменного фундамента, на котором стояла Альхаферия. Заутреня давно закончилась, ночь была сырой и тихой. Но ясное небо обещало знойный день.

Когда Эймерик шел к Эбро по заросшей травой дороге, которой пользовались придворные без опасения быть ограбленными, его переполняли гордость и тревога. Замкнутый от природы и обладающий жестким характером, он не любил высказываться публично и не стремился занять какой-либо значимый пост. Эймерик предпочитал оказывать тайное влияние, оставаясь при этом в тени, хотя немало огорчался, если его заслуги не получали признания или приписывались другим. В то же время нельзя было сказать, что власть ему не нравилась, а в этих краях слово великого инквизитора значило куда больше, чем слово любого священника, включая кардиналов.

Ему не хотелось быть слишком на виду в той запутанной ситуации, в которой осенью 1352 года оказалось маленькое, но могущественное королевство Арагон. Король Педро IV Церемонный, известный своей скрупулезностью в соблюдении этикета, был все менее терпим к ограничениям, которые накладывала на его власть законодательная система Арагонского королевства. Все его действия, формально единоличного правителя, де-факто контролировались стоящим выше него судьей-посредником – хустисьей, которому Педро выразил покорность во время коронации. Именно хустисья отстаивал права дворянства из Сарагосы и крупных городов Арагона, некогда объединившихся в Унию, защищенную очень подробным законодательством, основанным на фуэрос^[9] и Генеральных привилегиях 1283 года.

В 1348 году, очень значимом в истории королевства, Педро IV одержал победу над сторонниками Унии и сжег ее хартию; но ни от хустисьи, ни от фуэрос избавиться не смог. Более того, на одной из церемоний, процедура которой была унизительна для его гордого характера, ему пришлось признать законность деятельности хустисьи перед кортесами^[10] – органами представителей разных сословий – военных орденов, рыцарей, священнослужителей, городской буржуазии и нескольких знатных семейств^[11],^[12]. В довершение всех бед началась эпидемия чумы, унесшая жизни его первой жены, дочери Марии и племянницы.

Казалось, в 1352 году в королевстве Арагон и подчиненных королевствах – Каталонии, Сицилии и Валенсии – воцарилось хрупкое спокойствие. Однако враждебность знати к Педро IV сохранялась, и он открыто отвечал взаимностью. Это тяжелой ношей легло на плечи отца Агустина де Торреллеса, выходца из одной из самых известных арагонских семей. Доминиканцы, которые всегда воздерживались от того, чтобы занять чью-либо сторону, и долгое время пользовались благосклонностью двора, впали в немилость вместе с возглавляемой ими инквизицией. Более того, они отказались от идеи нищенства, и симпатии многих простых людей перешли на сторону бегардов, исповедовавших бедность.^[13] Король избрал своим духовником францисканца и уже несколько месяцев давил на Авиньон, пытаясь добиться, чтобы францисканцам была доверена Святая канцелярия инквизиции. Однако пока безрезультатно.

Эймерика расстраивало то, что он унаследовал должность отца Агустина (если считать, что его назначение признают) именно в тот момент, когда инквизиция утратила былое влияние, а действия францисканцев становились все более коварными. Не говоря уже о том, что ближайшие советники короля были евреями, испытывавшими жгучую ненависть к доминиканской инквизиции.

Но отнюдь не эти неблагоприятные обстоятельства стали главной причиной переживаний Эймерика. В силу замкнутости своего характера отец Николас ненавидел быть на виду, общаться с окружением и выступать публично. Если бы не отвращение ко всему этому, он бы непременно прославился – мечты в тишине своей кельи, идеально чистой, с белоснежными стенами, делали его по-настоящему счастливым, как и умение, оставаясь в тени, управлять обстоятельствами и людьми, манипулировать ими до тех пор, пока они не начнут действовать в соответствии с его хитрыми замыслами.

Безмятежность прохладной тихой ночи не могла его успокоить. Взволнованный и валившийся с ног от усталости, Эймерик подошел к небольшому монастырю, где жил, – простому белому четырехугольному зданию, пристроенному к большой башне в мавританском стиле под названием Судра. Бросил взгляд на нищих, которые, завернувшись в рваные одеяла, спали прямо у входа, и дернул за шнурок возле двери; зазвонил колокольчик.

– Отец Агустин умер, – сказал он заспанному монаху, сторожившему вход, когда тот открыл ему калитку. – Чума, сами понимаете.

– Боже мой! Мне разбудить остальных?

– В этом нет необходимости. О теле есть кому позаботиться.

Эймерик взял из рук монаха зажженную свечу и вошел в монастырь.

Миновав крошечный дворик и зайдя в свою келью, не сняв ни плащ, ни рясу, он опустился на жесткое ложе, которым служила широкая деревянная доска. И впервые за долгие годы не помолившись на ночь, через несколько минут забылся беспокойным сном.

Он проснулся почти в Третьем часу^[14], намного позже, чем привык. Приор – старичок, каждый день на улицах наставляющий грешников на путь истинный суровыми проповедями, нестрого относился к мелким нарушениям распорядка со стороны Эймерика: во-первых, тот был единственным обитателем монастыря, связанным с инквизицией, во-вторых, случавшиеся у Эймерика время от времени вспышки гнева, как бы он ни пытался их контролировать, нередко заканчивались кровопролитием. Обычно отец Николас проводил в монастыре – небольшой обители, относящейся к доминиканскому монастырю в Тулузе, – только ночные часы, но даже в редкие минуты общения с братией его недовольство не знало границ.

Когда Эймерик вышел во внутренний дворик, солнце уже обливало горячими лучами деревянные, соломенные и черепичные крыши Сарагосы. Двое слуг на углу дома, не прерывая разговора, слегка поклонились ему в знак приветствия. Он рассеянно ответил им и направился к будке возле входа в обитель.

– Где приор? – вопрос был адресован монаху, исполнявшему обязанности сторожа.

– Ушел в Альхаферию. Смерть отца Агустина глубоко его потрясла. Вы завтракали?

Покачав головой, Эймерик вышел из кованых ворот. Красные кирпичи домов словно грелись на солнце, впитывая тепло, которого им не хватало холодной ночью. На просторной площади у Судры шумела ярмарка. К сильному аромату цветов гвоздики и специй примешивались менее приятные запахи. Вокруг лавочек и палаток, поставленных крестьянами, в основном маврами, бурлил шумный и цветастый людской поток, утаптывая сотнями ног густые помои, стекающие из башни в Эбро, вместе с ботвой из огородов и всяким мусором. Еврейские бороды, мусульманские тюрбаны, сайя – юбки женщин-христианок – смешались в пестрой толпе, говорящей по меньшей мере на трех языках и десятке диалектов. На каждом шагу встречались нищие всех возрастов и обоих полов; группами и поодиночке, они бродили или сидели на обочине, чуть ли не в грязи, пели, показывали свои ужасные язвы и выпрашивали милостыню.

Толпа привела Эймерика в ужас. Он накинул капюшон, словно пытаясь отгородиться от людей, и пошел по зловонному переулку между деревянными бараками. Заколоченные по обе стороны окна напоминали о том, что в этой части города «черная смерть» была особенно беспощадна, и после эпидемии здесь воцарилась тишина – район все еще полностью не заселился. В конце улицы Эймерик увидел трех женщин в традиционных шелковых блузах в мавританском стиле. Заметив льняные маски на их лицах, он вспомнил о трагедии четырехлетней давности, когда даже сам воздух казался смертоносным.

Эймерик проходил мимо, когда одна из женщин, вопреки всем правилам приличия, слегка коснулась его плеча. Не выносивший никаких физических контактов, Эймерик невольно вздрогнул. Потом оглянулся, но женщины были уже далеко и, наклонив головы, над чем-то смеялись. Вдруг одна из них обернулась и неопределенным жестом указала на небо. А потом скрылась вместе с остальными за углом, оставив в воздухе отголоски звенящего смеха.

Пожав плечами, Эймерик пошел дальше. Рассеянно посмотрел туда, куда указывала женщина. От изумления у него перехватило дыхание.

Вдали, над башнями Альхаферии, возвышался гигантский женский силуэт. Очень отчетливый, хотя и сотканный из облаков и света. Благородное суровое лицо, стройная фигура в белой тунике, в вытянутой руке – какой-то предмет. Одно мгновение – и очертания растаяли в солнечной дымке.