Дорога, извиваясь, ползла на пригорок. Из-за пригорка выглядывал краешек заходящего солнца. Поднявшийся ветерок разгонял въедливую пыль, клубы которой весь день носились за повозками и лошадьми. Двое утомленных путников жадно вдыхали долгожданную прохладу. Один из них, низенький лысый монах с острыми глазками, размашисто перекрестился и ускорил шаг.
– Куда вы так припустили, отче? – живо поинтересовался его спутник – гибкий загорелый юноша, лицо которого, казалось, выражало готовность хохотать по любому поводу. – Или вам взбрело перескочить через этот холм с разбега?
– Брось шутки, парень. – Голос святого отца напоминал не то карканье ворона, не то тележный скрип. – Иначе, клянусь Господом, ты скверно кончишь.
– Мне страшно, отче! – Юноша умело изобразил испуг. – Страшно за вас: вы клянетесь Господом направо и налево. Как бы ему это не надоело.
– Все же не так, как надоел мне ты, болтун, – проворчал монах, сдерживая улыбку. – Сколько твердить тебе: оставь свое дурацкое «отче». Я Сэм, просто Сэм. Можешь запомнить?
– Запомнить-то могу. Но язык не поворачивается. Вот если бы мы очутились в трактире… Далеко еще?
– Как раз за холмом.
– Да ну? А вы не заблуждаетесь, отче?
– Клянусь Господом, парень, ты меня…
– Молодчина, Сэм! – Юноша хлопнул монаха по плечу. – Ну-ка, пошевеливайся! Ползешь, как сонная муха!
Он бодро зашагал вслед заходящему солнцу, и старенькая лютня в заплатанном мешке весело колотилась о его спину.
– Послал Бог попутчика! – скрипел семенящий рядом монах. – Шут гороховый!
– Угадал, Сэм, – кивнул юноша. – Я и вправду вроде шута. Но ты смело называй меня Томом. Не обижусь.
Когда путники миновали пригорок, солнце успело спрятаться в кроны деревьев. Сумерки быстро сгущались. Однако трактир оказался на месте. Это был большущий, добротно сколоченный домина. Над входом висела косо прибитая доска. Всмотревшись, Том различил на ней неряшливо намалеванную птичью голову и скачущую надпись: «Гусиная печень».
– Коль не повезет, сожру вывеску, – пообещал юноша, сглатывая слюну.
– Бог этого не допустит, – ехидно прокаркал монах
Том толкнул дверь плечом.
– Ты за него поручился, Сэм. С тебя спросится.
От пьяных голосов и звона кружек в трактире стоял несмолкающий гул. Кисловатый запах пива и аромат тушеного мяса аппетитно щекотали ноздри. Бородатый трактирщик с голыми по локоть волосатыми лапами проворно сновал между скамьями. Двое вошедших путников протиснулись к пустому столу.
– У меня есть шиллинг, парень. – Монах легонько хлопнул себя по карману. – Оставь вывеску про запас.
Том смотрел на него с неподдельным изумлением.
– Неужто святой отец станет кормить шута?
Колючие глазки монаха гневно сверкнули.
– Эй, хозяин! – пронзительно крикнул он. – Два жарких и две кружки эля!
Запыхавшийся трактирщик беглым взглядом оценил его вместе с потрохами и, пряча усмешку в бороду, молча исчез. Вскоре необъятная сонная бабища грохнула перед ними дымящееся блюдо и вторым заходом принесла пиво.
Монах возвел очи к бревенчатому потолку и зашевелил губами. Его лысина тускло блестела.
– Отче, – проговорил Том, набивая рот, – сдается мне, вы медлите там, где надо торопиться.
Запивая мясо пенящимся элем, он внимательно изучал шумливых посетителей трактира. В основном здесь пировали вилланы, ремесленники и мелкие торговцы. В затемненном углу, явно не желая привлекать внимания, одиноко расположился дворянин, возле которого суетился тощий слуга. Несмотря на духоту, дворянин оставался в плаще и шляпе, надвинутой на самые глаза. Упускать такой случай было глупо. Едва не подавившись от спешки, Том достал из мешка лютню.
– Что ты собираешься делать? – насторожился монах.
– Немного подзаработать. Если повезет, напьемся в лучшем виде.
Монах резко поднялся.
– Эй, хозяин! – Он припечатал к столу шиллинг, и трактирщик вырос, как из-под земли. – Получи с нас!.. Храни тебя Бог, парень, я ухожу.
– Ты чего это, Сэм? Чудной ты какой-то.
Монах сделал несколько шагов и обернулся.
– Заруби себе на носу, парень: у каждого зверя своя шкура. Один разгуливает в бархате, другой – в рясе, третий скалит зубы из-под лохмотьев. А выпусти их нагишом, так все они, клянусь Господом… – Безнадежно махнув рукой, он вышел.
Том озадаченно смотрел на дверь. «Эк завернул!» – с усмешкой пробормотал он. В это время несколько пьяниц жалобно затянули песню о девочке-сиротке, рыдающей на могиле матери. Их осипшие голоса никак не могли попасть в лад. Но Том все же различил мотив и мгновенно подобрал его на лютне. Раскрасневшиеся добродушные рожи, как по команде, повернулись в сторону музыканта. Том заиграл громче. Они блаженно заорали, старательно подражая плачу сироты. Кое-кто и сам уже начал всхлипывать.
Когда песня кончилась, Тома наперебой стали подзывать и предлагать угощение. Но он, как бы не слыша, вновь ударил по струнам и перекувыркнулся в воздухе. За его спиной восторженно взвизгнула женщина. И он с комической серьезностью запел о доблестном рыцаре Джоне, который отправился воевать с сарацинами и бежал от огородного пугала. Вокруг смеялись и отбивали такт кружками. А когда Том наглядно изобразил падение рыцаря с лошади, трактир наполнился одобрительным ревом. Среди общего веселья лишь дворянин в темном углу сохранял невозмутимость. И все же Том ему первому протянул пустую кружку.
– Не желает ли сэр купить песенку? Хотя бы духовного содержания.
– Не желаю, – подняв голубые глаза, отрубил дворянин.
Ни разу в жизни Тому еще не доводилось встречать подобного лица: величественные, благородные черты его словно замерзли, образовав маску непроходимой глупости.
– Тогда, может, хотите про любовь королевича к прекрасной пастушке?
– Не хочу. Отвяжись.
– А-а, понимаю! Вам по душе песни о ратных подвигах! У меня их полный мешок.
– Ступай прочь: надоел. – Дворянин лениво ковырял в зубах.
Том почтительно поклонился и, пятясь, продекламировал:
Один осел,
надев камзол,
забыл свою родню…
По столам легким ветерком пробежал смешок. Дворянин с тупым изумлением уставился на слугу.
– Это про меня, Фредди?
Старый слуга с нечесанными седыми космами собачонкой заюлил перед господином.
– Нет-нет, ваша милость. Разве он посмеет? Он так… болтает сам с собой. – Слуга дернул головой в сторону Тома, будто намеревался клюнуть его своим крючковатым носом. – Убирайся бродяга! Видишь, их милость не в духе!
– Убирайся, я не в духе. – Дворянин рыгнул и возобновил ковыряние в зубах
«Ну и дубина, – удивился про себя Том. – Даже дразнить его скучно». Обойдя столы, Том насобирал с четверть кружки мелочи. Это превышало его расчеты. К тому же трактирщик шепнул ему, щекотнув бородой ухо: «Заходи почаще. Ужин бесплатно». А это уж и вовсе было неплохо.
Весело вскочив на скамью, Том запел о красотке Мэри, которая вышла как-то вечерком прогуляться и вернулась с грудным младенцем на руках; и когда дотошный отец пристал с расспросами, девушка простодушно поведала, что ребенка ей подарил каноник в награду за ангельскую кротость и послушание. Эту песенку сопровождали оглушительный хохот и восклицания: «Ах чтоб тебя!.. Вот загибает – не разогнешь!.. Ну и чешет, собачий сын!» Иной раз какой-нибудь размякший детина игриво щипал свою подружку, и та, вскрикивая от полноты чувств, отвечала ему нежной затрещиной.
Среди звона кружек и песен мало кто обратил внимание, как в распахнутую ударом ноги дверь ввалилась новая троица. Лишь трактирщик, глянув на вошедших, опустил голову и весь как-то сник.
– Ты что же, борода, друзей не узнаешь?! – покрывая шум, рявкнул сухопарый молодчик в дырявой шляпе. – Так я тебе живо напомню!
– Полегче, Тихоня, полегче. – Неимоверный величины толстяк пошуровал пальцем у себя в ухе. – Ты, Тихоня, все молчишь, молчишь, а заговоришь – прямо как дубиной по башке. С человеком надо беседовать вежливо, не то он, – толстяк кивнул на побелевшего хозяина, – возьмет да рассердится, и прогонит нас. Правда, дядя?
– Добрым гостям всегда рад, – осклабился трактирщик. – Как поживаешь, Стив – колотушка? Сколько ребер успел наломать?
Младший из троицы, белесый парняга – в разодранной рубахе и без переднего зуба – мрачно усмехнулся.
– Не считал. Но, сдается мне, до сотни чуток не хватает.
– Почему он не спрашивает, как я поживаю?! – медведем взревел сухопарый.
Толстяк болезненно скривился.
– Не обижайся на Тихоню, дядя. Жаркий был нынче день, проголодался он.
В этот момент сонная баба с кружками эля, колыхая формами, проплыла между ними. С неожиданным проворством толстяк извернулся и задрал на ней юбку. Баба как ни в чем не бывало продолжала свой путь. Закатив глаза, толстяк чмокнул губами. Его дружки раскатисто заржали.
– Лучше без скандала, ребята, – проговорил трактирщик, глядя в пол. – Садитесь, я угощаю.
– Зачем скандал? Какой скандал? – умильно заворковал толстяк. – Слышишь, Тихоня?! Не смей больше орать! Все-таки мы в гостях, здесь все-таки музыка и… вон какие крошки сюда забредают!
– Где? – Тихоня заинтересованно вытянул шею.
– Вон там, рядом с деревенщиной в полотняной рубахе. Ну как, разглядел?
Стив – колотушка ткнул пальцем толстяку в брюхо.
– Все, Бочонок, кончай. Садись, пока угощают. А то, – он подмигнул трактирщику, – хозяин чего доброго передумает.
В то время как удалая троица набросилась на копченую грудинку, Том разыгрывал в лицах ссору монаха с чертом. Хохочущие зрители окружили его плотным кольцом. И как только святой отец своей бранью загнал нечистого в кувшин со сметаной, Том подбросил в воздух лютню и задорно объявил: «Песня о волке».
Тут Пайнсон прервал чтение и посмотрел на утонувшего в кресле писателя. Сэмюэль Бэрбидж поощрительно кивнул.
– А что если… – пробормотал нотариус и, отложив тетрадь, выбежал из комнаты. Вернулся он с гитарой в руках. – А что если мы, так сказать, оживим спектакль? Как вы на это посмотрите, сэр?
– Это не мое шоу. – Мистер Бэрбидж тонко улыбнулся. – Читаете вы, должен заметить, весьма выразительно. Остальное – дело вашего вкуса.
Пайнсон взял несколько аккордов.
– Тогда, пожалуй, рискну. Том по сюжету играет на лютне, а я – на гитаре. Вот и вся разница. – Прислонив тетрадь к бутылке с коньяком, нотариус хрипловато запел.
В одном краю двести лет назад
скот вовсе не ел траву:
щипали козы там виноград,
вкушали быки халву.
Овечки нежные в том краю
давали не шерсть, а шелк.
И вот – поди ж ты! – в таком раю
завелся матерый волк.
– Эй, как тебя! – проревела чья-то луженая глотка. – Давай что-нибудь повеселей!
Не обратив на этот окрик внимания, Том продолжал:
Волк ловко путал свои следы
и как продувной подлец
не стал, каналья, вкушать плоды,
а принялся красть овец.
Он был огромен, валил быка
и сделался сущим злом.
Когда, к примеру, он жрал телка,
то мог закусить козлом.
И кровь по волчьей текла губе,
и след его вел во тьму.
Бараны к небу взывали «Бе-е!»
Коровы молились: «Му-у!»
Кто-то сзади хлопнул Тома по плечу. Он обернулся.
– Сказано тебе: играй повеселей. – Белесый парень в разодранной рубахе почесывал бок.
Том почтительно поклонился.
– Не охота: у меня икота.
Приоткрыв дырку на месте переднего зуба, парень мрачно усмехнулся.
– Я и сам люблю пошутить. Особенно – после жратвы. – Он ткнул кулаком Тома под ребро. – Заводи: прибью.
– Двинь ему, Стив, разочек! – посоветовал тот же громоподобный голос. Его обладатель грыз баранью кость, то и дело сплевывая на пол.
– Да ты рехнулся, Тихоня! – Сидящий возле него толстяк залпом осушил кружку. – Если Стив разделает глимена, нам прядется плясать всухомятку.
– Черт, об этом я не подумал! Ты, Бочонок, умней Папы Римского!
Толстяк смиренно потупился.
– Ошибаешься, мой друг. Папа тоже не пальцем деланный. – Он что-то зашептал Тихоне на ухо, и тот прыснул.
– Заводи, малый, – угрюмо повторил Стив. – Бочонок плясать будет.
– Неплохо бы, – сказал Том, – сперва насадить на него обруч. Чтоб не прорвало.
Бесцветный взгляд Стива на мгновение вспыхнул.
– Насадят когда-нибудь. Веревку на шею. Но ты, кажись, до этого не доживешь. – Он ткнул Тома гораздо чувствительней.
Том, побывавший на своем коротком веку в различных переделках, счел дальнейшие пререкания излишними и заиграл плясовую. Он уже успел заметить, что народ потянулся к выходу. «Ребята Длиннорукого Клема», – испуганно произнес кто-то рядом. Эти слова отозвались многократным эхом, и столы освобождались один за другим. Трактирщик торопливо отсчитывал уходящим сдачу, а Том наяривал плясовую.
О проекте
О подписке