_{Глава 4} Белые снеги

1

– В одежде на выход! – прогремело в открытую амбразуру двери.

Давно уже не ожидаю от моих палачей ничего хорошего. Привыкнув к побоям, как к неизбежному восходу и заходу солнца, я не спешил выполнять прозвучавшую команду – это единственный вид протеста, который еще остался в моем арсенале.

– Шевелись! – служивый поиграл засовами и замками, распахивая дверь в мир.

– Куда меня? Бить?

– Так бьют здесь.

– На допрос?

– Почему в одёже.

– Переводят в другую камеру, к людям? – переговаривались во мне два моих я.

Иных вариантов в скупом воображении не просматривалось.

По другим коридорам и другими ходам повели меня в огороженный высоким забором двор каталажки. Я хоть увидел – сколько здесь всяких темных закутков и уходящих в черноту коридоров.

Пальто болталось на мне колом и не грело, тяжелые ботинки весело цепляли носками рыхлый снег.

Конвоир остановился у двери, ткнул мне в спину:

– На погрузку в машину!

Огляделся.

Прилипнув к стене забора, воткнула в небо оглобли заснеженная телега о трех колесах. Рядом побитая кабина грузовика без стекол и дверей, горка соснового теса и культи березовых комлей.

Посредине, на заснеженном круге, стоял темно синий грузовик с железной будкой вместо кузова – точно такая же будка, только светлого бежевого цвета была на хлебовозке, ежедневно приходившей утрами к нашему магазину. Дверь будки нараспашку, двухступенчатая железная лестница упирается в снег; возле нее, переминаясь с ноги на ногу, стоит скучный военный с винтовкой за плечами.

Я сделал два шага, отдаляясь от того, который за спиной, и кулем свалился в снег, и зарылся в его мягкость истосковавшимся лицом. Тысячи колких снежинок вонзились в мою кожу, сжимая ее, а мне кричать хотелось от радости.

– Снег!

Знал бы он, родимый, как я по нему соскучился! И по живому солнцу, и по совсем другому воздуху, в котором так сладко намешано и конским навозом, и дымом этого вот грузовика, и просто призрачным ощущением вольности.

– Встал! – пнул меня в бок набежавший конвоир. – Быстро!

Поднимаясь, я, назло ему, загреб полные ладони пушистого холода, напихал в глаза, в рот, а остатнее восторженно размазал по шершавым щекам, втирая в них огненный жар.

Быстрые капли ползли по лицу и спрыгивали с подбородка, а я улыбался им, как дурачок с рынка, нашедший копеечку.

– Копеечка! У меня копеечка!

Меня кулаками и прикладом затолкали вовнутрь. Там уже стояли плотной массой не менее десятка угрюмых людей.

– Как же мы тут рассядемся? – подумалось мне. – Нет ни полок, ни скамеек.

Из разных щелей приземистого здания горотдела НКВД со спрятанными за спины руками выходили и выходили новые узники.

Где их содержали?

Где прятали?

В тех непроглядных коридорах?

Сколько же камер всего?

Мои глаза шныряли из угла в угол, поражая меня огромностью моих товарищей по несчастью. И все эти ручейки страданий текли и текли к нашей будке.

Места было явно меньше, чем душ, для перевозки предназначенных. Последних заталкивали матюками и прикладами, били в костистые спины, пока шаткая дверь не встала в пазы и не защелкнулась.

– Куда нас? – скользнул тихий вопрос.

– Говорят, в Челябу, – прошелестело над головами из неизвестного рта.

– На что?

– За приговорами.

– Не проще было приговоры сюда привезти?

От ватных тел шло скудное тепло, упасть, как и повернуться, было почти невозможно. Мы прыгали и покачивались всей студенистой массой в резонанс ямин и выбоин дороги.

– Какой седни день? – выпустил я вопрос в стоящие впереди спины.

– Четырнадцатое февраля, – ответило чье-то горло из-за моей спины.

– Тридцать восьмого года, – добавило следом эхо.

Я быстро прогнал в голове математические расчеты и получил страшную цифру.

– Пятьдесят дней! Пятьдесят вечностей унижений и побоев. Пятьдесят попыток уничтожения меня и моего «я».

2

Пять часов вялого ходу терлись друг об друга, одинаково опустошенные побоями и на все согласные туловища. Ни жалоб, ни разговоров, только иногда, на кочке, где-то сдержанно простонут кратко и опять только рев мотора да рваное дыхание.

Мне и такое передвижение было в охотку. Почитай, я впервые за пятьдесят дней увидел столь много народа и переместился из выученной до последней царапины на потолке камеры на свет божий. А что на приговор везут, так оно и к лучшему. Хоть узнаю, в чем меня виноватят. А, может, именно там и выяснится, что я в этом кузове, как и во всей этой мясорубке, совсем случайный гость и меня надо домой отправить.

– Интересно, – колыхнулось во мне глупое, – а если признают невиноватым и выпустят, зарплату как, за все дни погасят? Я ж в Челябе буду, можно сразу в редакцию поехать, проставиться за гонорар.

Уже при выгрузке мой сосед, тот, о чью спину я чаще других опирался всю дорогу, тронул мой рукав и попросил, потупясь.

– Ты прости меня.

– Не за что тебе предо мной виниться, – шепнул я, в лицо его разбитое не вглядываясь. – Я ж не бог, прощения дарить.

Мужичок загородил мне дорогу, уперся грустными глазами в мое лицо

– Аль не признал? – обиделся он и напустил на щеки сурьезности.

– Мать моя! Ургеничус? – оторопел я.

– Я! – поползла кривая улыбка. – Узнал! Надо ж, узнал, зараза!

– Тебя-то с какого боку к нам?

– Ай, – махнул он отчаянной рукой и побрел в свою дорогу.

Нас пересчитали по головам, сверили со списками и растолкали в свободные места.

В моей камере я оказался четвертым, и это обрадовало меня – я уже отвык от человеческого общения и боялся, что забыл большую половину известных мне слов.

– Здравствуйте, люди-человеки, – поприветствовал уважительно. Ответили мне вразнобой, не вглядываясь в меня и с явной неохотой.

В душу лезть не станешь и я, заняв свободную шконку, сжался в комок, скопить немного тепла, рассеянного телом за долгую дорогу.

Я даже немного задремал, опьяненный таким количеством свежего воздуха.

В камеру зашли двое военных. В каком звании и при каких должностях – не разобрать. Сапоги, брюки-галифе, исподняя рубаха и палки в руках.

Сидельцы в камере молча забились в дальние углы своих шконок и прикрылись руками. Я перестал слышать даже дыхание. Но воякам до них не было никакого дела.

Им был нужен я.

Новенький.

Свежее мясо.

Они не били меня по голове и лицу.

Они терзали мое пальто, штаны, подошвы ботинок. Молча, методично, не перекрещиваясь и не мешая друг другу.

Все у них было отработано до секунды.

Враз оба остановились.

Один пошевелил носком сапога мое бездвижное тело, несильно пнул в бедро и оба, с чувством выполненного задания, ушли.

Соседи по камере с оглядками выползли из своих щелей, подняли меня и бережно, как стеклянного, уложили на шконку.

Я был им благодарен и сказал бы об этом, но все мои слова были глубоко вбиты в мое горло.

Среди ночи те же вояки явились второй раз.

Теперь на них были гимнастерки и фуражки. А вот палок не было.

Они подхватили меня под руки и уволокли в темный коридор. Я даже пытался шагать, помогая им, но не поспевал за их скорым ходом.

Тело мое бросили на стул с высокой прямой спинкой, прислонили к ней и встали, каждый со своей правильной стороны.

За столом сидел офицер с опухшими кровью глазами. На его вальяжно распахнутом воротничке золотисто поблескивал маленький ромбик.

Офицер, не удосужившись представиться и даже бегло взглянуть на меня, долго и нудно бормотал что-то себе под нос. Мне казалось, что где-то за стенкой работает радио, и диктор читает сводку с полей трудового фронта. Пролетали дежурные слова о социализме, врагах и приспешниках, трудовом народе, великой партии и о происках империализма.

Утомившись и отложив последний из зачитываемых им листов, офицер сложил руки на столе и пристально глянул в мое лицо.

Пауза затягивалась.

Он, видимо, ждал от меня каких-то важных слов, вопросов или оправданий, но я не знал, чем могу порадовать его в его утомительной значимостью работе.

По растерянному виду я понял, что разочаровал его в его ожиданиях, и все в трудах приготовленные им для меня слова оказались невостребованными.

Его рука пошарила в стопке серьезных бумаг, выбрала нужную и поднесла ее к утомленным глазам.

– Вы обвиняетесь в организации антисоветского заговора. Вас полностью изобличают письменные показания ваших товарищей по преступной организации: Виктора Губанова, Михаила Заболотнего, Василия Макарова.

Услышав знакомые фамилии, я расплылся в улыбке.

– Ребята, друзья мои, не забыли про меня! Это хорошо, что мы с вами идем по одному делу, значит, скоро свидимся.

– Признаете свою вину? – встал во весь рост над столом дьявол, переодетый сегодня в форму офицера и положил передо мной кусок шагреневой кожи.

Двое по бокам сверху вниз посмотрели на меня, и в их хмурых взглядах не было никакой жалости.

– Признаю, – весело сказал я, разгоняя их хмурость. – Все признаю!

– Подпишитесь вот здесь, здесь и здесь, – приказывал офицер. – А вот здесь полностью. Фамилия, имя, отчество. И дата!

Я согнулся над столом и, следуя за пальцем офицера, выписал себе билет в ад:

Кривощеков, Борис Александрович, 15 февраля 1938 года _{Магнитогорск, 28.11.-26.12. 2016 г.}

_{повесть вторая} под полярным вечно хмурым небом

ноябрь, 1951 год

Заводской городок Куса, Южный Урал

Отец мой, Василий Васильевич, родился в 1918 году. Когда началась война, он проходил действительную службу и потому, в отличие от своих братьев, на фронт добровольцем не пошел. Он там уже был. И прошел всю войну, до самого последнего дня. Домой вернулся только весной 46 года после излечения в госпитале. Как его излечивали, равно и как он воевал – он никогда не говорил.

Его отец, мой дед Василий, не воевал в этот раз. Увечье ноги, полученное еще в первой мировой, навсегда поставило крест на его воинстве.

Зато братья отца – и средний Георгий, и младший Михаил, воевали. Вернулись, на радость маме и моей бабушке Тяколихе, живыми и целыми, все трое. Только вот каждый прошел своей военной дорогой.

Батя мой довоевался до ранений, орденов, медалей и чина офицера. Средний, Георгий – простой солдат с одной военной медалью на груди. Мишка, младшенький, в плену отсиделся.

После войны зажили мирной жизнью. Переженились, детей настругали.

На стене нашего дома висел портрет в рамке, где батя снят в военной форме и в буденовке.

Ну, – думал я, – раз в буденовке, значит, кавалерист!

И спрашивал у сестры:

– А где конь, почему его нет на фотографии?

Сестра сердобольная, жалостливая, отвечала мне:

– Конь устал, на травке пасется.

– А, – принимал я ее ответ, но мне он не нравился. Потом о том же спрашивал у брата. Тот хоть и отвечал жестко, но понятно и приемлемо.

– Ты чего? Конь вон какой здоровый! Он ни на одну фотографию не поместится.

Вот теперь понятно…

Конец ознакомительного фрагмента.