Глава 4

Дома у Пожарских, как завелось по пятницам, царила суматоха: на выходные едет папа. И, как давно уж получалось, Оля Гладкова принимала в суете самое активное участие. Однако обычно ее помощь сводилась к тому, что она путалась под ногами у Антонины Михайловны, но теперь ее помощь и присутствие были кстати.

Наташка, Колькина сестрица, где-то варежкой расторговалась и в итоге умудрилась застудить зуб. Или до времени коренной полез, а молочный стоял насмерть. В общем, и зуб, и девчонка ноют ужасно, а из-за чего – неясно. Пришлось маме в спешном порядке собираться и мчаться с ней к зубному врачу, а это не ближний свет, шесть остановок на электричке.

Так что, когда Оля заявилась и задала стандартный вопрос, не помочь ли чем, Антонина Михайловна с чистой совестью поручила ей накрыть на стол.

Оля было запаниковала, но ее успокоили – ничего, справишься. Никакой изысканной сервировки тут не было и быть не могло, не «Метрополь», и не Олег Емельянович командует, но все, что нужно, имеется. Картошка, капуста, огурцы, студень, добытого цыпленка отправили в духовку. Гладкова, раздувшись от важности полученного задания, суетилась так, точно ей поручили накрыть стол на прием ударников производства. То металась на кухню и обратно, то поправляла скатерть, то принималась переставлять тарелки-вилки-ножи. Гоняла Кольку:

– Ты хлеб нарезал?

– Нет еще.

Ольга тотчас переполошилась:

– Почему?!

Колька авторитетно заявил, жуя варварски оторванную горбушку:

– Рано, засохнет.

– Много ты понимаешь! Скоро папа придет, вот и будешь бегать туда-сюда!

– Не-а, не буду. У тебя все хорошо получается.

Смотреть на нее – одно удовольствие. Разгоряченная, в косынке, в переднике, расхозяйничалась, точно всю жизнь тут ошивается. Колька, отловив ее, принялся целовать, приговаривая:

– Да не суетись так-то.

– Отстань, пластырь! – отбивалась она без особого рвения. – Человек приедет с семьей повидаться – а тут ничегошеньки не готово!

– Семья в наличии – это главное.

– Ничего, ничего не готово, буханка подсохла, мама с Наташкой наверняка опоздают!

И, вырвавшись на этот раз, усвистала на кухню. Это, надо думать, у девчат так принято: просто позарез им нужно бегать, косички в стороны, глаза навыкате, суетиться, нос во все углы совать – лишь тогда они будут в полном душевном здравии и уверенности в том, что все у них идет так, как надо.

Колька глянул на стол – полный порядок, аж слюнки текут. Оторвал еще корочку, стащил со стола огурец. Посмотрел на часы: с минуту на минуту прибудет электричка из центра.

Так, а что там на улице? Фью, а там нехорошо. Потемнело-то как, и ветер усиливается. Весь ясный день шевелил листочки да травку-муравку, игрался фантиками да обрывками газет, а теперь завывает, точно в трубу. Фу-ух – распахнул порыв окно, зашуршал листьями неведомой пальмы в горшке.

Немедленно появилась Оля и тотчас набросилась на Кольку:

– Ты зачем окно открыл? Чего напустил пыли полную комнату?

– Смотри, красота-то какая! – Колька указал на небо.

Буря скоро будет, ливень. Москва перед грозой – особая картина! Тут и там вспыхивают огни окон, потому что темнеет небо, в воздухе аж искрит, электричество ощущается. Уже слышались где-то за серой пеленой, обложившей небо, рычание и грохот, точно кто-то там, в небесах, двигал мебель. Сами тучищи, огромные, дымчатые, ползли по небу, вечернее солнце пыталось пробиться сквозь них. Не получалось. Лучи были слишком слабые и тусклые, но за серым пологом все-таки сияло малиновым светом. Птиц не видно и не слышно, они попрятались, ожидая окончания непогоды, лишь летучие мыши, как чертенята, чертили зигзаги в сумерках.

Оля, притихнув, встала рядом, подняв восхищенные глаза на темнеющее небо, – ну и как тут не положить голову Кольке на плечо? Он, приобняв ее, поцеловал в ароматную макушку. Однако спокойная Оля – это совершенно не Оля, поэтому она и тут нашла повод для переполоха:

– А у папы зонт есть, не знаешь?

– Нет, – признался Колька и снова глянул на часы, – да он, наверное, до дождя поспеет. Во, слышишь? Вроде бы его электричка.

– Наверное, поспеет, – с сомнением протянула она.

Тут, как по заказу, с небес грохнуло. Негромко так, точно разминаясь, свистнул ветер, но тучи, всполошившись, немедленно понеслись, как перепуганные овцы. Первые капли упали на пыльный двор, и вот уже начали постукивать по козырьку подвала, под окнами квартиры Пожарских, в котором располагалась обувная мастерская.

– А вдруг он опоздает?

– Не переживай, он никогда не опаздывает.

– Ну не он, а электричка?

Тут громыхнуло уже от души, аж сердце подпрыгнуло.

– Если у папы нет зонта, встретил бы ты его. Ему нельзя простужаться.

В самом деле, еще санаторный врач предупреждал, что легкие у Игоря Пантелеевича не в порядке и ни в коем случае нельзя даже подстыть, не то что простыть. Конечно, до станции не особо далеко, но если польет, то батя до нитки промокнет, а это ему совершенно ни к чему.

Надо же, и это Оля помнит, а сын родной стоит, как чурбан. Колька засмущался, и, прихватив зонт, поспешил на выход. Быстро прошел жилой квартал, напрямую через дровяные сараи, миновал лесополосу и крайние заборы Летчика-испытателя. Перемещался так скоро, как мог, и вроде бы совсем немного времени прошло, а темнело с каждой секундой. Вот уже словно глубокая ночь на дворе, ветер лютует, свистит по-разбойничьи, раскачивая в наставшей серой полутьме шары фонарей, трепля листья на деревьях, гоняя тучи, которые поменьше.

Колька раскрыл зонт, еще более прибавил ходу. Успеть бы, да осталось всего ничего, вот уже показалась новая дорога – а это не батина ли фигура? Конечно, без зонта, зато под мышкой какой-то портфель.

Сын свистнул по-особому в знак приветствия, папа, разобрав его клич за шумом ветра и дождя, приостановился, потом, точно спохватившись, прибавил шагу. Замешкавшись на кромке дороги, Игорь Пантелеевич почему-то замахал рукой, то ли здороваясь, то ли, напротив, прогоняя. Колька ускорил движение, а отец шагнул с тротуара на дорогу.

Ослепительная рыжая молния рассекла тучи, все немедленно потонуло в грохоте. Полыхнуло ярко-преярко, на мгновение весь мир стал черно-белым и застыл, как на фотографии. И Колька вдруг увидел, почему-то как в замедленной съемке:

…отец вступил на проезжую часть…

…из-за дождевой завесы вылетел автомобиль с выключенными фарами…

…бац! Снова сверкнула молния – в призрачном блеске вспыхнула серебристая туша…

Раздался глухой удар.

Автомобиль налетел на отца, он ударился о капот, скатился на асфальт, замер вниз лицом. В сторону отлетели кепка, портфель, раскрылся блестящий замок, из портфеля вывалились какие-то бумаги, которые немедленно подхватил и погнал ветер.

В момент удара Колька зажмурился, хоть и на долю секунды. Потом по ушам ударил пронзительный вопль: «Убили!» – это бежала и кричала какая-то гражданка, которая была еле видна, она шла за отцом на большом расстоянии.

Новый раскат грома, с шумом, бурно хлынуло. Какой-то народ, прыгая через лужи, тоже бежал от платформы, только Колька этого не видел. Он сгоряча бросился наперерез машине – та, не снижая скорости, резко вильнула от него в сторону так, что ее занесло на мокром асфальте, и она чуть не слетела с дороги. Выровнявшись, автомобиль рванул прочь к переезду – и Колька рванул за ним, напрасно рассчитывая догнать полсотни лошадей на своих двоих. Машина, окутавшись ядовитым сизым дымом, растворилась в дожде, а Колька пришел в себя, лишь пробежав за ней с полкилометра. Ошалело оглянулся, развернулся – и таким же образом, сломя голову, кинулся обратно. Подобрал по дороге отброшенный зонт, который все это время катился за ним, гонимый ветром. В голове выла и стучала мысль: «Папа. Папа. Папа!»

На месте собралась небольшая толпа, поскольку за это время прибыла еще электричка, и уже с нее набежали люди. Плотным кольцом окружили лежавшего, встревоженно расспрашивали друг друга, напирали. Кто-то спрашивал, что случилось, кто-то справедливо требовал звонить 03, кто-то – 02.

Колька с разбегу врезался в толпу, стал пробиваться, чужие люди его не узнавали, не пускали, ругались, кто-то даже выдал тычка. Однако нежданно пришла подмога. Какой-то человек скомандовал расступиться:

– Не толпитесь, не цирк. Я врач! Дайте дорогу!

Его послушались, Колька увязался за ним. Врач опустился на колени, перевернул тело, его большие белые, длиннопалые руки уверенно расстегивали отцовскую рубашку, ощупывали шею, грудь, проверяли пульс.

– Жив, – бросил врач.

Глаза папы были плотно закрыты, голова чуть покачивалась на шее. Колька, достав платок, принялся вытирать лицо отца, врач строго приказал:

– Не мешай.

– Это его сын, – сообщил кто-то, узнав Кольку.

– Понял. Тогда перенесем его на дачу – это тут, рядом. Угол Пилотной и Нестеровской, дом три. Помогай, как тебя по имени?

– Николай.

– Хорошо, – распорядился медик, – только бережно. Бери за ноги. Евгений Петрович, пособи.

Еще один человек, вроде бы знакомый, в гражданском, подхватил отца под одно плечо, врач – под другое, Колька взялся за ноги. И двинулись все вместе к крайней, ближайшей даче, оставив весь народ на улице. Внесли внутрь. Второй, который Евгений Петрович, сказал:

– Володя, на диван можно.

– Кладем. Аккуратно разворачивайте, как можно меньше движений.

Кольке почему-то показалось, что отец уже не дышит. Внутри аж все рыдало, и все-таки он сдержался, и спросил самым спокойным образом:

– Он жив?

Врач, которого назвали Владимиром, удивленно глянул, отвесил легкий оживляющий подзатыльник:

– Я же сказал – жив. Не время истерить, Николай. Беги вызывай скорую, тут у соседей телефон.

– Знаю!

Врач крикнул ему вслед:

– Скажи, что черепно-мозговая травма, сбит автомобилем, полная потеря сознания!

– Дом три дробь один, угол Пилотной и Нестеровской, – добавил хозяин дачи.

Колька пробежал по мокрым плитам дорожки, распахнул калитку – и чуть не зашиб какую-то дамочку в черном, блестящем от воды дождевике. Та не упала, но переполошилась:

– Что это? Ты кто? А где…

Колька, понятно, не докладывался, он понесся, скользя по мокрой глине и траве, на дачу номер семь по улице Нестерова, где постоянно жили престарелые родители товарища Луганского, и потому у них давно был установлен телефон. Старики Кольку знали очень хорошо и потому без вопросов допустили в дом. Услышав разговоры – сначала с дежурным милиции, потом скорой, – тотчас спросили, как папа, не надо ли чем помочь.

Колька утверждал, что все в полном порядке – то ли их успокаивая, то ли себя. Вежливо попрощавшись, парень помчался обратно на дачу – и уткнулся в закрытую калитку. «Зачем же они дверь закрючили? Как же врачи зайдут, милиция?»

Его-то самого закрытые ворота давно не смущали, даже такие высоченные. К тому же это знакомая дача, в те времена, пока она пустовала, а Анчутка с Пельменем бродяжничали, тут они тоже хозяйские матрасы потрошили в поисках сокровищ. Поэтому он с той поры помнил про калитку, которая вела в лес и хронически не закрывалась. Парень промчался вдоль забора – так и есть, и калитка на месте, и вертушка та же, которую легко открыть простой палочкой.

Колька проник в дом, миновал темную прихожую, очутился в гостиной, она же столовая – большая просторная комната, отделанная деревом, с выбеленной и отделанной кафелем печью-голландкой. По одной стене шли забитые книгами полки, по другой были развешаны ковры, картины, различные тарелочки-подносики.

Отец лежал на кожаном диване, с уже перевязанной головой. Рядом сидел врач, держа наготове шприц, собираясь сделать укол. Услышав шаги Кольки, обернулись двое других – хозяин дачи, знакомый человек, и дамочка, с которой парень столкнулся в проеме калитки.

– Вызвал? – спросил врач, не поворачиваясь.

– Так точно.

– Молодчина.

И четко, твердо вонзил иглу в отцовскую руку. Колька сглотнул. Почему-то показалось, что рука у папы такая сине-белая, тонкая, опавшая, как у мертвеца. Он отвернулся.

Евгений Петрович, подойдя, молча приобнял, а дамочка немедленно принялась болтать.

Колька вспомнил, где он ее видел – на открытии дороги этой проклятущей, она была среди гостей, с этим вот, Евгением Петровичем. Что тогда, что теперь в какой-то выпендрежной шляпке, только теперь сняла ее, встряхнула черными кудряшками. По комнате поплыл запах и духов, и вина. А может, не от нее, а от стола, накрытого для застолья, было тут и графинчиков, и бутылок немало, хотя тарелок использованных только две. Девица заговорила, быстро, сбивчиво, не совсем внятно:

– Авария, что авария, главное – что жив! Со мной сколько раз так приключалось… ну не так, но все-таки… Иду я из института по Тверскому, и вдруг – бац! – поскальзываюсь и прямиком головой об асфальт. Вы бы видели глаза прохожих – они, наверное, думали, что мне конец. А я что? Встала, отряхнулась, хихикнула и пошла дальше. Ну подумаешь, шишечка на лбу… Правда, даже что-то такое с головой было, минут пять, что ли, вообще ничего не помнила.

– Мурочка, – тихо проговорил Евгений Петрович.

Дамочка, заткнувшись, нервно хихикнула, вскочила и приблизилась к дивану, держа наготове какую-то миску. Врач, уложив в нее шприц, заметил:

– Мария Антоновна не совсем права. Травмы серьезные, все-таки не с высоты каблуков человек упал. Николай, можете посидеть с отцом, только без разговоров и сцен. Не тормошите, моя личная просьба. Евгений, на два слова.

И, взяв за рукав хозяина дома, увел его куда-то.

Настала какая-то совершенная тишина, точно голову обернули ватой. Даже этой дурехи шумной… как ее? Мурочка, да. Даже ее слышно не было. Обернувшись, Колька заметил, что ее и нет.

Хотя какая ему разница? Почему-то взгляд сам блуждал по комнате. Точно живые, лезли в глаза все эти посторонние вещи – круглый тяжелый стол, накрытый для застолья, лампа под красивым абажуром, картины, фотографии, тарелки, подносы на стенах, уродливый светильник с бабой, в руках – факелы. Куда угодно смотрел Колька, только бы не на отца. Это незнакомый человек лежал на этом чужом черном диване, с отсутствующим, неузнаваемым лицом, и руки у него не батины, надежные, умелые, теплые, а блеклые и наверняка ледяные.

Как этот врач сказал? «Черепно-мозговая травма», «потеря сознания». Хорошо, когда вот эти все вещи имеют название. Если знаешь, как это именуется, уже и не так страшно. Нет, страшно. Неужели после всего, что перенесено, после войны, после всего самого страшного можно потерять отца? Не услышать больше его голоса, не увидеть улыбки. Как же так?

«Мы должны были сейчас сидеть за столом, подшучивая над мамой, подтрунивая над мелкой, беззубой. Оля должна быть рядом, и я бы ухаживал, подкладывая ей на тарелку морковку и селедку».

Вот, и у этих стол накрыт, тоже скатерть, тарелочки-вилочки. Красиво как все расставлено, со вкусом. «Интересно, сколько времени?» – Колька глянул на ходики на стене. Они остановились, а поднять шишечку было некому. Он потянулся, но вовремя спохватился: «Что это я, в чужом доме распоряжаюсь?»

Решился, взял отца за руку, и невольно успокоился – нет, ладони не холодные, а теплые. Да и лицо под снежно-белой повязкой не страшное, не острое, и синевы нет под глазами, пусть и плотно закрытыми. Показалось даже, что под веками шевелятся глазные яблоки.

– Ничего, – сказал Колька вслух, то ли отцу, то ли себе, – ничего страшного. Сейчас приедут врачи, и все будет хорошо. Я точно знаю.

Он чуть сжал отцовские пальцы – и вновь почудилось успокаивающее, теплое пожатие в ответ. Колька до боли в ушах вслушивался, не раздастся ли как спасение, как ответное «ау!» в дремучем лесу, сирена скорой. «Должно быть, уже близко. Сейчас она приедет – и все устроится. Все-все. Исключительно хорошо все устроится».

Однако первым, как водится, прибыл не тот, кого ждали. На пороге, отряхиваясь, как собака, отдуваясь, возник Сорокин. Приблизился, потрепал Кольку по плечу:

– Тезка, иди-ка отсюда, не мешай. Там на месте Палыч, расскажешь ему, что да как, – и мягко, но настойчиво проводил, выставив его за дверь.