© Шарапов В., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Глава 1

Открытие новой дороги через весь район, о необходимости которой столько лет говорилось всеми, праздновали досрочно. Речь председателя райкома то и дело прерывалась аплодисментами, ликующими возгласами и метанием чепчиков в воздух.

– Темпы строительства автомобильных дорог, товарищи, еще слишком медленны! Они резко отстают от темпа наращивания парка автомобилей в стране. А ведь дорога, товарищи, это не просто приспособление для передвижения туда-сюда, – втолковывал, надсаживаясь, оратор, – это путь в светлое будущее, к новым горизонтам. Новое, так сказать, обновление нашего с вами, товарищи, нового быта. Поскольку теперь мы сможем куда быстрее, по-новому, добираться до своих рабочих мест, чтобы трудиться с новыми, сохраненными силами…

Лейтенант Акимов, неся службу по охране порядка, хлопал ушами. Капитан Сорокин, приглашенный в качестве почетного гостя, сохранял на лице выражение строгое, даже постное. Правда, физиономия его то и дело вытягивалась, как у старого тощего монаха, тогда выражение становилось страдальческим. Борьба с зевотой в зрелом возрасте – дело непростое и трудозатратное. Лишь сержант Иван Саныч Остапчук совершенно не заботился о том, как он выглядит со стороны. И преступно не делал ничего, чтобы изгнать с физиономии кислую мину.

По счастью, никто этого не замечал. Все взоры были устремлены в то самое новое неведомое будущее, о котором рассказывал товарищ с трибуны. Да и вообще событие обставлено невероятно торжественно: октябрята и пионеры стараниями Оли все были в белых рубашках, с аккуратными галстуками, зажимы сверкают – аж глаза режет. Добровольный оркестр, составленный директором школы из подручных талантов и не успевших отвертеться от мероприятия взрослых, сияя начищенными инструментами, грянул туш – бодро и на удивление чисто.

Недаром трудился Петр Николаевич, натаскивая свою медную дивизию! Ровно выводил свою партию на трубе Витька Маслов – и когда только успел насобачиться? Пионеры, наиболее заслуживающие доверия, под зорким оком Саньки Приходько, который умудрялся и бдить за ними, и орудовать сверкающими тарелками, держали наготове клетки с белыми голубями, ожидая сигнала. Колька, опекавший делегатов от ремесленного училища, нахальных первокурсников, уже успел выдать несколько подзатыльников анархистам. Они собрались в строю закурить, демонстрируя то ли взрослость, то ли независимость, а скорее – все вместе. И то, и другое, и третье поммастера Пожарский счел недопустимым и решительно пресек.

Андрюха Пельмень не без опаски смотрел, как на трибуну поднимаются один за другим почетные гости. О том, что нужна трибуна, стало известно буквально накануне. Изготавливать новую было некогда, а старая кафедра давно сгнила – на фабрике было принято не болтать, а давать план. Вера Владимировна лично скребла по сусекам, изыскивая материалы. В итоге вышли из ситуации так: сколотили конструкцию из обрези и прочего бросового материала, наскоро, но как могли аккуратно обшили красно-кумачовым браком, на котором Анчутка – признанный каллиграф – начертал универсальный лозунг: «Даешь!»

Теперь за кафедру было неспокойно. Не было уверенности в том, что эта коробка, на коленке сколоченная, не рухнет, если кто-то из почетных товарищей неловко повернется за ней или заденет. Андрюха Пельмень неусыпно контролировал наклон трибуны, ведь уголков, которыми крепили ее к помосту, жмот завхоз выдал в обрез. Но пока все шло хорошо.

Анчутка, который присматривал за трибуной с другой стороны, там, где выстроились делегаты от коллектива текстильной фабрики, подавал другу ободряющие сигналы: не дрейфь, мол.

Светке Приходько вот-вот читать с этой трибуны стихи о стройке. Надулась вся, красная, как помидор, но уж, конечно, не разревется, не откажется, ведь она – лучший чтец-декламатор района, лауреат городского конкурса. Заберется на трибуну – и ничего не будет в этом мире для нее существовать, кроме произносимых строк:

 
…Сам обыватель вдруг угас,
Смиривши свой ехидный шепот,
И изумленно-зоркий глаз
На нас наводят из Европы…
 
 
Идут года, яснеет даль…
На месте старой груды пепла
Встает кирпич, бетон и сталь.
Живая мощь страны окрепла!
 

Славно читает Светка! Аж сердце сжимается и ком встает в горле. Даже вредный сержант Остапчук готов, кажется, пустить слезу по усу – вот что такое сила искусства! И вот наконец все ленточки перерезаны, речи сказаны. Ребята по сигналу выпустили наконец из клеток белых орловцев, которые, не будь дураками, помчались прямиком на голубятню, наверняка ругаясь по-птичьи.

Все прокричали «ура!». Было объявлено, что официальная часть окончена, то есть дети – по домам, а взрослых просим к столу. Возражений не было, никто не воздержался. Когда плацдарм очистился от малолетних, немедленно были накрыты столы тут же, на обочине новой дороги, на свежей травке.

Вера Владимировна, которой пришлось и этот сектор брать на себя, заметно волновалась. Накануне мероприятия она задергала бывшего метрдотеля «Астории», ныне заведующего фабричной столовой:

– Очень прошу вас, не подведите, Олег Емельянович. Понимаю, что времени мало, но гости из горкома, райкома, ударники, корреспонденты. Лично вас прошу: не подкачайте, надо сделать поприличнее! Вы же можете?

– Конечно, не беспокойтесь, сервируем в лучшем виде, – невозмутимо отзывался старик, и он не хвастался, потому что на самом деле мог отлично сервировать.

Старый метрдотель терпеливо выслушивал самые невероятные завиральные идеи руководства, более того, соглашался с ними. Единственное, из-за чего развернулась настоящая битва – это из-за того, подавать спиртное или нет. Олег Емельянович стоял насмерть, хотя сам в связи с язвой ни капли алкоголя не принимал:

– Испокон веку принято построенное обмывать. Иначе беда.

Вера Владимировна чуть не плакала:

– Не выделено средств! Смету и так порезали, даже стульев не хватает.

– Стулья – что стулья! Сервируем а-ля фуршет.

– Ах, ничего я не знаю, – нервно отмахнулась директор и убежала туда, где немедленно надо было добавить организационной суеты.

Олег Емельянович виду не подал, но был возмущен и поступил по-своему. Так что в назначенный день и час на деревянных столах было невероятно красиво.

И когда он только успел все организовать?

Белые скатерти, цветы в вазочках, блестящая посуда, разнообразные закуски, подобранные так, чтобы можно было их употребить стоя и не опозориться. А на специальном, несколько поодаль установленном столике высокомерно сияла целая батарея разнообразных напитков: шампанское в блестящем ведерке, на льду, графины – высокие и пузатенькие, вино. Хочешь – пей, не хочешь – не пей, но порядок должен быть.

Сорокин, поднимая заздравный стакан с компотом, заметил:

– Батюшки, Емельяныч, настоящий посольский фуршет!

Тот величественно склонил голову и чокнулся с капитаном минералкой.

– Может, винца, Иван Саныч? – предложил Акимов.

Остапчук, изучая столик, хищно шевелил усами и тянул носом:

– Ишь ты, целая хванчкара. Ну, это для девчат и тех, кто почище. – И взялся за графин с водкой.

Выпили, закусили. Обстановка была самая праздничная, располагавшая к благодушию. Однако Остапчук, с самого начала не одобрявший все эти дорожные новшества, все время ворчал и делал самые черные пророчества.

– Пир во время чумы.

Акимов поинтересовался:

– Сейчас ты чем недоволен, Ваня? Дорога ровная, как зеркало, того и гляди, автобусы пустят, а там и до трамваев недалеко. И вообще…

– Вот именно! Вообще! Вообще! У тебя все вообще, и автобусы-трамваи, а я-то знаю, к чему все это приведет.

– Прямая дорога плохой быть не может, – деликатно заметил Сорокин.

– Бывает!

– Любопытно послушать примеры.

Остапчук принял вызов:

– Никаких плюсов в этой глупой идее. Сплошные минусы и безобразие. Перво-наперво, шум, гам и грязь. Поливалки до нас и так не доезжают, и тут не доедут.

– В коммунальном управлении заверили: будет телега с лошадью и цистерной ездить, – парировал капитан.

– А шум? Народ не заснет теперь.

– Спать захотят – справятся, – встрял Сергей Акимов.

– Дышать нечем будет! – не сдавался сержант.

Сорокин успокоил:

– Машин нет столько в районе. А что дышать нечем, то как раз населению будет причина не сидеть у подъездов, семечки лузгать, а пойти в леса и рощи. Дышать воздухом. Гулять.

– Ах, гулять, – ехидничал Остапчук, – гулять! Знаем мы эти гуляния! Сплошные пьянки и мордобой, а потом еще пойдут шататься по новой дороге – и обязательно попадут под машину.

– С чего это? – подначивал Сергей. – Водитель будет трезвым, объедет.

– Во-во! Водитель будет трезвым! У нас в районе автомобили только у дачников, так? Супруга твоя демократично ногами на службу ходит, мы тоже…

– Без намеков, – предупредил Сорокин, – есть велосипед, на нем и перемещайся, по нашему району и этого хватит.

– Так я про то и толкую. Тут на машинах ездят только дачники с «Летчика-испытателя», а они…

Капитан прищурил глаз: и что, мол? Сержант смутился, но со своей линии не сошел:

– Я не к тому, что они все нарушители, но гоняют же! Причем именно выпимши. Они и без дороги, вспомните, по чисту полю носятся! А тут будет целая дорога, да еще проездная.

– И что же?

– А то, что если что и натворил, шасть за угол, или через переезд в область, и нет тебя, ищи ветра в поле. Вот помяните мое слово: начнут давить кур, кошек, собак, а там и до людей дело дойдет. А все потому, что трудящиеся, по вашим же словам, непременно отправятся по новой дороге гулять…

– Хорошего ты мнения о согражданах-автолюбителях, – заметил Сорокин, – по-твоему, как сел за руль, так и готовый преступник и убийца.

Остапчук не уступал:

– Именно так и есть. Опыт, товарищ капитан, упрямая вещь! Вот-вот, сами смотрите.

Проследив за его обличающим перстом, коллеги и сослуживцы не увидели никаких преступников. Просто группа ответственных товарищей – горкомовские, райкомовские, общественность и примкнувшие к ним дачники, летчики из одноименного поселка – чинно и благородно осуществляли дружеское, весьма приличное винопитие.

Один из них, судя по выправке, офицер, имени которого Акимов не знал, как раз чокался с товарищем Акимовой, бывшей Гладковой. Она, хотя сама благосклонно приняла предложенный тост, подняв бровь, предостерегающе глянула на мужа. Он сделал вид, что ничего не замечает. Сорокин же подбодрил с интересом:

– И что же?

– То, что они винишко сейчас докушают, а потом погрузятся в машины, вместо того чтобы ногами по дачкам разойтись. Вон кареты наготове стоят. И все, обращу внимание, «Победы», ни одной старой нет. Тут до дома рукой подать, а они закусят и за рули полезут.

– Может, жены развезут, – предположил Акимов.

– Вот-вот, жены! – Видно было, что сержант был не прочь ткнуть пальцем и в дам, но сдержался, как воспитанный человек. – Именно жены, иными словами – бабы.

– И что же снова не так? – поддразнил Сорокин.

– Так они с ними наряду бражничают! К тому ж баба за рулем – еще хуже…

Иван Саныч хотел было развить мысль, но в это время из обсуждаемой группы донесся ужасный звук – всхлипывающий, загробный смех. Возможно, что, по мнению особы, его издававшей, он звучал мило, но у окружающих от этого манерного рыдания мороз шел по коже и чесалось по всему телу. Иван Саныч, уж на что человек ко всему привычный, и тот затих, морщась.

Издавала ужасающие звуки весьма интересная особа, брюнетка. Тонкие шейка, талия, лодыжки, а что между ними располагается – очень даже полное. Расфуфырена, как оранжерейный цветок, вырез на светлом платье низкий, подол едва колени закрывает. Шляпка на ней с вуалькой – только для вида, не скрывает ни глаз – вытаращенных, широко расставленных и довольно-таки густо подведенных, ни подкрашенного рта с ехидной верхней губой, ни носа – длинного, с опущенным кончиком и вздернутыми ноздрями, точно его обладательница к чему-то принюхивается. Серьезно носик подкачал. К тому же на нем красовались очки, да не такие, как у большинства нормальных граждан, страдающих слабостью зрения, а прямо окуляры, дымчатые, да еще с крыльями на верхних углах. Очки придавали ей не солидный, а курьезный вид – то ли мудрая змея, то ли круглая дурочка. В пользу последнего свидетельствовало то, что эта дамочка терлась исключительно около мужчин, лезла и вмешивалась в их разговоры.

– Забавная фигура, – заметил Акимов, – чья-то дочурка?

Всезнающий Остапчук просветил:

– Ага, бери выше. Это, Серега, законная супруга вон этого товарища, Тихонова, который Верке подливает, справа.

– Тихонов, Тихонов, – повторил лейтенант, припоминая, – Евгений?

– Петрович. Что, встречались?

– Слыхал о нем. Я не знал, что он…

– Освобожден, ты хотел сказать? Да, досрочно.

Акимов присмотрелся.

Тихонов, значит. Фамилия его была известна еще до войны. Летчик, комбриг, участвовал в испытаниях предсерийных штурмовиков Ил‐2. Везде успевал: и избраться в депутаты, и работать испытателем, и главным инспектором, и поруководить летно-испытательной службой авиационной промышленности. Отправился на фронт, и на его счету было уже одиннадцать вылетов тогда, когда его отозвали. Он был нужен для работы над новыми штурмовиками. В декабре 1944 года Тихонов был осужден военным трибуналом за нарушение режима секретности и уволен из армии. Интересно, знает ли Вера, кто ей стаканчик подносит? Хотя дамочкам на это плевать.

Освобожден, значит. И, судя по тому, что живет тут, в поселке Летчик-испытатель, он восстановлен во всех правах. Теперь выясняется, что и женат, хотя не особо похож на счастливого супруга. Хотя он и на летчика не тянет – сутуловатый, худощавый, лицо как у утомленного жизнью высоколобого профессора, глаза, точно у старой дворняги, умные, под набрякшими веками, и углы рта уже висят, как шнурки.

– Значит, из поселка товарищ? На какой даче он живет?

– Работать надо с населением, а не варежкой торговать, – по-свойски нахамил Остапчук, – но, по правде говоря, и дачку ему недавно выделили.

– Который дом? – поинтересовался Сорокин.

– Угол Пилотной и Нестеровской, дом три. Дача, которая долго пустой стояла. Вот теперь эта заноза там и хозяйничает… – и, поколебавшись, твердо добавил: – Дура. А еще очки надела. Точь-в-точь как эта трибуна – прилично смотрится только потому, что вся разряженная, а внутри – дрянь всякая, наспех сколоченная.

– Да ты философ! Люди недавно здесь проживают, а ты уж так проник в суть вещей, – усмехнулся капитан.

Саныч насупился, но от своего не отступил:

– Непорядочная женщина. Муж с утра отбывает – замечу, на служебной машине, а она шасть в их личную «Победу» – и ну кататься по поселку, курей давить. Сама сова совой, конца клюва своего не видит. Небось и треснет для храбрости.

– Что же муж? – поинтересовался Акимов.

– Ты-то больно жене возражаешь?

– Я муж ответственного работника. А она – жена ответственного работника, к тому же он и старше. Сделал бы внушение, ключи отобрал.

– Что ты! Такую сирену врубит – он только уши зажимает. Не то слово. Нашел себе на старости лет нарост на бок.

Сорокин заметил: