Глава 2

По дороге Введенская распустила всех по домам за ненадобностью. Сама осталась на Петровке, размышлять и дожидаться Симака.

Умываясь под краном, Катерина размышляла о том, что золовка Наталья скоро ее убьет. Ведь теперь ей приходилось терпеть выкрутасы не только строптивой дочки Соньки, но и племянника, Михаила Михайловича, а он, несмотря на младенчество, тоже не сахар. Не в кого ему быть кротким и покладистым.

К тому же и работу никто не отменял. Вообще непонятно, как после домашней каторги Наташка умудряется еще и какую-то красоту для текстиля создавать, и принимать, и без звука вносить бесконечные правки руководства.

А еще в их хибаре нет электричества, воду надо носить из колонки, топить печь. Тоненькой Наташке несладко приходится. Но сейчас хоть не надо переживать о пропитании, дровах, ведь у Катерины и оклад, и хороший паек.

А вот что, если золовка проявит фирменный введенсковский характер? Возьмет да и отпишет брату Мише о том, что Катерина сбежала из дома на службу? От одной мысли об этом мороз по хребту.

«Надо чаю горячего. И перекусить».

В сейфе оставалось полбуханки хлеба, сахар, кулек с заваркой на несколько кружек. Катерина как раз ставила чайник, когда в кабинет проник Симак.

– А вот и я, – сообщил он, вытирая ноги. – Нальете старику чайку, товарищ Введенская?

– Не пожадничаю. Если что, можно и на «ты».

– Благодарствуй. – Он оглядел пустой кабинет. – Ага, бравый оперсостав разбежался по постелькам, а руководство в одиночку скрипит мозгами?

Катерина улыбнулась. Симак, не дождавшись ожидаемой реакции, горько признал:

– Скучная ты особа, товарищ лейтенант.

– Увы.

– Тогда я тебе сейчас буду ужасы на ночь рассказывать.

– Я храбрая. Да и рассветет скоро.

– Правда твоя, Катерина. Ладно, готовься и чай заваривай. Сейчас ручки ополосну и порадую. Или огорчу.

– Ожидаю с нетерпением, – заверила она, расставляя на свежей салфетке стаканы, рассыпая по ним заварку. Давненько не накрывала стола для мужчины, хоть вспомнить, как это делается. Пусть и для старого, сварливого медика.

Они принялись гонять чаи, закусывая черным хлебом – Катерина его круто посолила, Симак – посыпал сахаром. Потом, вытащив бумагу, Симак принялся рисовать. Изобразив на бумаге схематичный человеческий силуэт, спросил:

– Прожевали, проглотили?

– Ничего, я небрезглива.

– Приступим, – он принялся чертить, – картина, как и в прошлом эпизоде: перелом хрящей гортани, рожков подъязычной кости. Вот тут… это ниже щитовидного хряща, горизонтально, странгуляционная борозда. Почти замкнутое кольцо.

– Иными словами, удушение, и не руками.

– Оно. Гортань разрезана чем-то тонким, скорее всего стальной проволокой.

– Удавкой, Борис Ефимович. – Катерина, открыв сейф, вынула находку Анчара. – Вот она. Собака обнаружила.

Медик обрадовался:

– Да ну? Недаром фашист свою кашу ест. Дайте-ка полюбопытствовать… а что, скорее всего, и она. Даже со стопроцентной уверенностью. Это струна? Кто-то из иностранных мерзавцев такие штуки предпочитал, так?

«Вот хитрец. Делает вид, что забыл». Катерина вслух доложила:

– Вы правы, Борис Ефимович, похоже на гарроту, оружие сицилийской мафии, неоднократно описываемое в приключенческой литературе. В классическом варианте изготавливалась из фортепианной струны, с двумя деревянными ручками на концах.

– Начитанная баба – опасно, но по-своему неплохо, – непонятно кому, в сторону заметил Борис Ефимович. – Между прочим, те, что на «Скорой» подобрали пацаненка и труп, упоминали, что он что-то бормотал про музыку и скрипку.

– В самом деле?

– Я сам пробовал с ним поговорить, и он, даже мутный с успокоительного, весьма настойчиво спрашивал, не нашли ли мы скрипку. Мол, Любушка ее очень бережет, расстроится.

– Бедный мальчик.

– О женщины. Думаете, не его рук дело?

– Думаю, нет. А вы?

– Мало ли что я думаю. Вы разбирайтесь. Только не затягивайте, – предостерег медик, – а то в Кащенко определят и на каждый допрос писанины будет в два раза больше.

Тут он умолк, вращая в руках перочинный нож. Катерина, подождав некоторое время, напомнила о своем присутствии:

– Борис Ефимович.

– Это я размышляю, – пояснил Симак, – подбираю слова, чтобы и соображения изложить, и чтобы ты меня за параноика-фантазера не приняла.

– Не приму, – заверила она, – я скорее на себя подумаю.

– Тебе не грозит, как врач говорю. Вот в чем дело, – он снова взялся за карандаш, – выше борозды от твоей удавки во время осмотра проявились и пальцы.

– Как это – «пальцы»? Что значит – «проявились»?

– Значит то, что девчата со «Скорой» твердо заверили, что раньше следов не было.

– Где ж были следы, когда их не было?

– Там же, – терпеливо разъяснил Борис Ефимович. – Катя, синяки от пальцев нередко проступают лишь через несколько часов после смерти. И при удушении руками бывают первое время вообще незаметны.

– Но вы сказали – гортань сломана удавкой.

– Одно другого не исключает. – Симак, помявшись, все-таки решился продолжить: – Рискну предположить, что мерзавец ее не сразу задушил, а неторопливо, разными способами, растягивая удовольствие. Душил, возвращал к жизни, а потом все заново. Был спокоен, уверен и никуда не торопился.

– Изнасилована?

– Нет. Не тронута. Мерзавец явно был счастлив по-другому.

– Странно…

– «Странен, а не странен кто ж»^[6]. – Медик снова взялся за карандаш. – И, наконец, вдоволь покуражившись, выколол глаза, разрезал рот и холодным оружием…

– Ножом.

– Не простым. Там особая история, напомни, позже расскажу.

– Хорошо.

– …Так вот, нанес пять ударов в область ниже пупка… иссек и срезал кожу на кончиках пальцев. Пальцы, кстати, музыкальные, так что, скорее всего, мальчонка бормотал правду, надо искать ее имя среди юных дарований из ближайших учебных заведений.

Катерина, задумчиво разглядывая его письмена и рисунки, сказала:

– Пальцы изуродовал. Зачем?

– Пытался затруднить опознание?

– Борис Ефимович, а ведь и Кашин отметил, что убийца пытался сбивать собаку со следа, блуждая по лужам и разливая керосин.

– Это, если не ошибаюсь, только в книжках помогает?

– Совершенно верно. Наивно, но…

– Пусть хоть сто раз наивно, но орудует-то хладнокровно, неторопливо, тщательно подготовился к мероприятию, изучил пути отступления.

– Вы хотите сказать, опытный, отсидевший?

Симак по-учительски постучал карандашом по столу:

– Катя, Катя. По простому пути никак не получится.

– Почему?

– Подумай сама: зачем разумный, опытный уголовник станет тратить время на ерунду, выкалывая глаза?

– В смысле?

– Катя, ты человек с верхним образованием, это предполагает определенный уровень эрудиции. Надо знать фольклор, он нередко содержит массу информации к размышлению.

Введенская недоверчиво уточнила:

– Это вы к тому, что в глазах убитого отражается убийца? Борис Ефимович, помилуйте, опыт не исключает глупости. Суеверие и у академиков имеет место.

– Ну да ладно, – медик сменил тему, – нашли что-то еще без меня? Одежду, обувь, белье?

– Нет. Приняла решение вернуться, когда будет светло…

Размышляя, Катерина намотала на палец прядь волос и щекотала себе нос на манер кисточки. Борис Ефимович удивился. Она, опомнившись, прекратила.

– Вам не кажется, что если хотел ограбить, то незачем издеваться и убивать, если поиздеваться, то к чему грабить? Нелогично.

– Преступления не всегда логичны. Это только в учебниках да у Льва Шейнина все имеет причину и следствие. Нравственные идиоты, которых, как известно, наш строй не порождает…

Введенская в шутку подняла палец, Симак ухмыльнулся:

– Если бы вы читали Ломброзо^[7] и Познышева…^[8]

Катя укоризненно покачала головой, медик ухмыльнулся еще шире:

– Ах да, вам ведь нельзя. Но вот цветочки. Как бишь их…

– Цикорий.

– Точно, васильки. Тоже какая-то книжность, выпендреж. Он ведь мог их не оставлять, затоптать, выкинуть, а он предпочитает оставлять свою сигнатуру^[9]. О чем это говорит?

– Считаете, что преступник уверен в своей исключительности, ловкости, в собственной безнаказанности.

– Считаю. Более того, предположу, что почитает себя самым умным и неуловимым. Вспомните «Черную кошку», их глупые рисунки, котят.

– Считаете, что убийц было больше двух?

Борис Ефимович потребовал:

– Немедленно прекрати меня расстраивать. Нельзя мыслить так прямолинейно! «Черная кошка» – дураки незамысловатые, и было их много. Мы столкнулись с другим!

– С чем же?

– Во-первых, с одиночкой, во-вторых, с явлением, которого в Стране Советов быть не может. Но оно есть.

Введенская, потирая лоб, спросила:

– Хорошо, что же вы предлагаете? Оставить все как есть, пока сам не попадется? Эти теоретические выкладки, они порядком надоели.

Желчный медик, наконец получив желаемую реакцию, откинулся на спинку стула, сплел пальцы.

– Надоели – а придется слушать и мыслить. Или просто патрулировать, пока сам не попадется. Только пусть рядовой состав и общественность патрулирует, а вы думайте. Диктум сапиенти сат^[10], так, кажется? Только одновременно!

– Почему?

– Потому что он может совершить еще одну глупейшую оплошность наподобие утраты удавки. Чем умнее, предусмотрительнее мерзавец, тем больше вероятность того, что он погорит на глупости и случайностях. Так часто бывает, учит нас криминология.

Симак продолжал, все более увлекаясь, взывая к теням ученых светил, а Катя обмякла.

Она ужасно устала, в глаза точно песка насыпали, спина болела, и единственное, чего хотелось, – упасть и поспать хотя бы пару часов. Симак сжалился:

– …Ну а теперь на боковую. – И принялся составлять стулья в ряд.

Но Введенская на этот раз приказала с твердостью:

– Валите на диван.

– Чего это?

– Стулья мои.

– Совсем за старика меня держишь?

– Нет. Мне для спины полезно.

– Как знаешь. – Медик, оставив благородство, аккуратно разулся, разоблачился, насколько позволяла компания, то есть пристроив на вешалку пиджак и жилетку. Улегся на диван, закинув ноги на валик.

Катерина, понятно, раздеваться не стала, а просто пристроилась на составленные стулья.

Ей казалось, что она отключится тотчас, как примет горизонтальное положение, но сна не было ни в одном глазу. И не потому, что стулья были разные – один был очень даже приличный, мягкий, c пружинной спинкой и сиденьем, с благородной, хотя и выцветшей обивкой. Для всех, кто оставался в кабинете до утра, он назначался ее величеством подушкой. Почетных гостей из других волостей укладывали тоже на него. Но мягкая «подушка» не умиротворяла.

Голову распирало от мыслей.

Еще одна жертва, обобранная, растрепанная девочка без глаз, с разрезанным ртом, покалеченными пальцами. В той же позе. И цикорий – он же, для неграмотных, василек – он наверняка где-то был, или на месте преступления, или на теле. Просто не увидели, возможно, затоптали, выкинули, не придали значения.

Симак сказал: вторая.

В этом всезнайка ошибся, пусть не по своей вине. Ему неоткуда было знать, что не вторая, а уже третья жертва, в том же квадрате, в окрестностях Чертова пруда. И почерк тот же: без посягательств полового характера, никаких следов биологических жидкостей, но с раздеванием. Уродование. Распущенные волосы. Синие цветы. Удушение различными способами. Удары однотипным оружием, в одну и ту же область.

А в чем прав Симак – так это в том, что столкнулись с новым и непонятным.

Как необходимо действовать именно в этой ситуации – ни в одном учебнике, ни в одной монографии нет. Наука бубнит, что нет неслыханных преступлений, с наукой не спорят. Но есть обычные, а есть… ну вот такие. И придется думать самим, ученые мужи тут не помогут.

«И главное – зачем он это делает? Каковы мотивы? Убийцы убивают, чтобы убрать свидетеля, из мести, со злости, чтобы ограбить. Воры обирают, насильники – тут понятно. Почему все вместе – и грабеж, и истязание, и убийство?»

И почему никто его не видел? Ведь в парке и в окрестностях полно народу: прохожие, водители, железнодорожники, медики санаториев, родственники больных, прочие. Агентура надежная – и ни одного сигнала. И ведь негодяй орудует не под покровом темноты – засветло. И обирает жертв… Он же просто обязан с вещами попасться кому-то на глаза – а он не попадается.

От злости, бессилия Катерина дернулась, повернулась – венский стул пронзительно заскрипел. Она обмерла, притаилась – и, лишь убедившись, что не разбудила соседа на диване, снова принялась размышлять. И чем больше думала, тем больше впадала в отчаяние.

«Надо начать хотя бы с чего-то. Делать то, что положено при грабежах, – прорабатывать портних, перекупщиков и толкучки… Нет, глупости. Не станет торговка скупать такую одежду. У них острый глаз, даже застиранную кровь разглядят, в особенности если принесет мужчина. К тому же – что искать? Никто не знает, во что именно были одеты убитые».

Предыдущие жертвы не опознаны. Но это как раз поправимо, установление личности – дело техники, и не таких опознавали. Да и до гестапо в деле обезображивания жертв новому фашисту далеко.

Известно, что последнюю жертву звали Любой. Это имя, глотая слезы, повторял в забытьи мальчишка, тащивший тело по дороге, ныне запертый в палате, обколотый для надежности транквилизатором. За что-то извиняется перед ней, уже мертвой, бормочет, плача, про скрипку и цветы. Конечно, не он убийца, но будут проверены и его личность, и обстоятельства знакомства, и детали общения с погибшей.

Катерина достаточно опытна, чтобы с уверенностью утверждать, что именно его назначат виновным и в двух других эпизодах – пока не найдутся более подходящие кандидатуры.

Цинизм – можно и так сказать. Но это необходимость. Все ради того, чтобы Люба стала последней жертвой.

«Хорошо бы, чтобы последняя…» Введенская почувствовала, что проваливается в долгожданный сон, но тут вспомнила, что кое-что забыла. Приподнявшись на локте, позвала:

– Борис Ефимович, спите?

– И давно.

– Вы про нож просили напомнить.

Было слышно, как Симак потягивается, хрустя суставами.

– Ах да. Нож был очень острый.

– И только?

– Тебе мало? – тотчас с радостью прицепился медик.

Введенская, спохватившись, призналась, что нет-нет, вполне хватит.

– С коротким, широким, толстым лезвием.

– Чтобы при ударе не сломалось.

– Пожалуй.

– Сапожницкий или переплетный?

– Варианты разные. В любом случае с коротким лезвием носить и скрывать удобно.

– Предусмотрительно, но все-таки таскаться с ножом по улицам…

– Почему бы и нет, если он, например, сапожник? Или другое: может, и не таскается, а имеет где-то в парке тайник. Логично?

– И весьма.

– Вот и прочесывайте парк, прилегающие лесополосы. Вообще же, Катерина, молись, чтобы Волин как можно скорее выздоровел.

– Почему?

– Потому что дело это тухлое, нездоровое, точно не для тебя.

– Я следователь.

Симак, ворочаясь, чтобы устроиться поудобнее, ответил лишь:

– Засим спокойной ночи. – И почти тотчас засопел носом.

«Старый мизогин…^[11] Нож, значит. Сапожный или переплетный, в любом случае с коротким лезвием. Уточнить по предыдущим жертвам, проверить характеры раневых каналов, следы надрезов…»

Усталость навалилась плотной периной, даже дышать стало лень. Она отключилась.