Цитаты из книги «Двенадцать несогласных»

Была почти уже ночь, когда Виктору Шендеровичу позвонила глава Московской Хельсинкской группы Людмила Алексеева, правозащитница, которую принято нежно звать бабушкой. – Витя, – сказала бабушка, – вы знаете, что ваша дочь в милиции? Шендерович знал, что его дочь в милиции. Валентина позвонила отцу, но такое случалось и раньше. Шендерович, конечно, не находил себе места от страха, но сдерживался, полагая, что вот истекут четыре часа, отпущенные на задержание без санкции на арест, и девочку отпустят. – Витя, – сказала бабушка, – вы знаете, что их хотят закрыть? – Что значит закрыть? – не понял Шендерович правозащитного жаргона. – Закрыть, Витя, это значит посадить в тюрьму. – За что! – крикнул Шендерович. – Воспрепятствование работе суда. До двух лет. Они в Пресненском УВД. Поезжайте туда скорее. И они ехали быстро. Жена Шендеровича Мила была за рулем. У нее дрожали руки. Вероятность попасть в аварию была куда больше, чем перед выборами, когда продюсер Левин предупреждал их об опасности автомобильной езды. Мила проскакивала светофоры на красный. Но Виктор не замечал этого. Скорчившись на пассажирском сиденье, он звонил, звонил, звонил по телефону, даже не замечая, что звонит – куклам. Он звонил мало-мальски знакомым государственным чиновникам, мало-мальски знакомым милицейским шишкам, он готов был валяться в ногах, умолять о пощаде, подписывать какие угодно отречения, лишь бы только его маленькая девочка не попала на два года в тюрьму. После стольких лет оппозиционности и фрондерства он готов был сдаться, только не знал, кому и как. Смелость и бескомпромиссность довольно часто объясняются тем, что просто не знаешь, кому и как сдаться.

На следующий день был суд. Судили Сергея Константинова и еще троих молодых людей, задержанных с Сергеем за компанию, потому что глупо же задерживать на пикете одного человека, а не нескольких. Валентина с четырьмя товарищами пришла в суд в качестве свидетеля защиты. Она должна была рассказать судье, что Константинов никаких законов не нарушал, а нарушал законы, наоборот, подполковник Инкин. И Валентина все рассказала. Но судья тем не менее приговорила Константинова к пятнадцати суткам тюрьмы. Был конец декабря, канун Нового года. Праздники Константинову предстояло провести в тюрьме. Но больше Валентина ничего не могла сделать для товарища. Она могла только остаться в зале суда в качестве зрителя и смотреть, как судят троих константиновских подельников, членов запрещенной Национал-большевистской партии – девушку и двоих юношей, про которых Константинов рассказывал потом, что девушка националистка, один юноша коммунист, а другой анархист. Никакой общей идеологии. Валентине не нравилась Национал-большевистская партия, но в ее компании молодых правозащитников принято было думать, что если человека судят, то нужно искать свидетелей, которые способны были бы облегчить его участь. У нацболов это не принято. Нацболы не боятся тюрьмы, у них культ тюремного заключения, и они не помогают товарищам, попавшим под суд, потому что сидеть для них – доблесть. Помочь этим нацболам Валентина тоже никак не могла. Она решила остаться, просто чтобы понаблюдать за судебным процессом и описать потом этот судебный процесс у себя в блоге. Тем более она решила остаться, когда судья потребовала, чтобы Валентина и ее друзья покинули зал заседаний. – Объявите процесс закрытым, – возразила судье эта девушка, невысокого роста брюнетка с детским еще лицом. – Ваша честь, до тех пор, пока вы не объявите процесс закрытым, мы имеем право присутствовать, и мы никуда не уйдем. Недолго думая, судья приказала милиционерам и приставам, дежурившим в зале, вынести вон из зала эту девчонку и ее дружков, препроводить их в милицию и обвинить их в «воспрепятствовании работе суда» – до двух лет тюрьмы.

Пикет в защиту Олега Козловского в конце декабря 2007 года действительно закончился для Валентины плохо. Это был разрешенный пикет. Милиция охраняла пикетчиков до тех пор, пока подполковник милиции Инкин из арбатского УВД не увидал среди протестующих Сергея Константинова, которого задерживал прежде и который написал на подполковника жалобу, стоившую подполковнику премии. – И ты здесь? – сказал подполковник. – Не «ты», а «вы»! – парировал Константинов и побежал, понимая, что его сейчас станут арестовывать. Константинов хотел увести озлобленную лично на него милицию от товарищей, не делавших ничего противозаконного. Он побежал в подземный переход. Милиционеры догнали его там, повалили, скрутили и потащили к автозаку мимо пикета. – Не иначе как Сержа несут, – сказал кто-то рядом с Валентиной, видя, как дюжина милиционеров проносит мимо человека, извивающегося, словно червяк на рыболовном крючке. Этих слов было достаточно. Пикетчики бросились Сергея освобождать, и с этого момента их пикет перестал быть разрешенным, а превратился в «неподчинение законным требованиям представителей власти», каковое неподчинение тянет на пятнадцать суток тюремного заключения, как известно.

Валентина не разделяла того папиного мнения, что нужно ходить на Марши несогласных. Папа говорил дочери, что если поэты Рубинштейн и Гандлевский ходят, то и ему, значит, стыдно не ходить. Валентина говорила, что, наоборот, стыдно ходить в одних колоннах с лимоновцами, у которых на знаменах нарисована почти что свастика и в программе написано, что надо вешать либералов. Папа и не спорил. Наоборот, радовался потихоньку, что повзрослевшая дочка не ходит подставлять голову под омоновские дубинки. Хотя бы на Марши несогласных. Потому что на другие митинги либерального и правозащитного толка Валентина ходила куда чаще, чем хотелось бы ее папе. Жизнь ведь как устроена: ты живешь, что называется, по совести, ты протестуешь, когда надо протестовать, ты не прогибаешься, ты не пресмыкаешься перед сильными… И однажды ты видишь, что научил протестовать свою маленькую девочку. Что она состоит в молодежном движении «Оборона». Что ее молодой человек – правозащитник. Что однажды она собирается, как ты собирался на Марш несогласных, и идет устраивать пикет в поддержку какого-то там Олега Козловского, которого, видишь ли, незаконно забрали в армию. Какого черта! Пусть хоть всех молодых людей совершенно незаконно заберут в армию навсегда. Почему твоя маленькая дочка должна ходить за них под омоновские дубинки? Но вот ты ходил на Марш несогласных. И как ты теперь объяснишь девочке, что умираешь от страха, пока она там стоит в своем пикете?

Конечно он боролся. Только если раньше ему все удавалось, то теперь он всегда проигрывал. И Валентина видела, что ему, привыкшему к успеху, все труднее и труднее не знать успеха годами. Конечно, оставались книги. Конечно, оставалось радио, спектакли и эстрадные выступления. Каждую неделю папа говорил и говорил про несправедливости, множившиеся вокруг: про юриста Алексаняна, которого держат в тюрьме несмотря на смертельную болезнь… Про президента Путина, именем которого буквально называют даже консервы – сорт квашеной капусты в банках. Он все еще смешно говорил обо всем этом. Но и уже с каким-то саркастическим надрывом, заменившим прежнюю его беззаботную веселость. Однажды утром Валентина видела, как папа встал, собрался, как на войну, оделся потеплее и вышел из дома. Это был день первого в Москве Марша несогласных. По телевизору, разумеется, никакого Марша несогласных не показывали. Но в тот же день вечером Валентина видела в блогах много фотографий отца. Вот он на Пушкинской площади, где людей избивают и задерживают бойцы ОМОНа. Вот он на Сретенском бульваре: бойцы ОМОНа идут на него цепью, а он отчитывает их, чтоб не ходили по скамейкам, которые вообще-то предназначены для романтических посиделок с девушками, а не для того, чтобы топтать их милицейскими берцами. Вот он на Чистопрудном бульваре. На трибуне. Выступает. Рядом с бывшим премьер-министром Михаилом Касьяновым. Рядом с бывшей своей куклой.

В другой какой-то день незадолго до выборов мама и папа вернулись домой вечером мрачные. Валентина знала, что они ездили поговорить к продюсеру Александру Левину, с которым папа начинал «Куклы». Может быть, какой-то новый проект? Может быть, не договорились? Но папа рассказал Валентине, что Левин целый час болтал о всякой ерунде. Никаких предложений, никаких идей. Только под конец разговора сказал вдруг: «Будьте осторожны. Мила за рулем. Можно ведь попасть в автокатастрофу…» Это была угроза, которую передали папе куклы через бывшего товарища. Рассказав это, папа взял Валентину за руки, но только не стал танцевать с ней, как в детстве, а очень серьезно попросил не возвращаться домой поздно и вообще не ходить по городу одной.

Но он все равно боролся. Валентина помнит, как однажды папа пришел домой, посадил их с мамой за столом на кухне и сказал, что будет баллотироваться в депутаты Государственной думы. Это было ужасно. Валентина представила себе папу в официальном костюме, заседающим в Государственной думе и разъезжающим по городу в черном «БМВ» с мигалкой. – Да нет же, ты не понимаешь, – сказал папа. – Конечно, я не пройду ни в какую Думу, – она была уже взрослая, его девочка, она должна была понять. – Дело же не в этом. Валентина слушала, и постепенно до нее доходило, что задумал папа. Вот он, настоящий, пойдет соревноваться с куклами за место в Государственной думе, и всякому, кто станет свидетелем этого соревнования, очевидно же будет, что нами правят резиновые болваны. Валентина успокоилась. Идея показалась ей даже забавной. Но тут папа сказал: – Вы только должны приготовиться, что на меня и на вас вместе со мною будут вылиты ушаты грязи. – А! Это я готова, – беспечно заявила Валентина. И зря она так заявила. Она не была готова. Когда папа зарегистрировался кандидатом в депутаты, когда в дом стала приходить с маленьким сыном Саввой Марина Литвинович, начальница папиного предвыборного штаба, папа изменился. Он все так же продолжал шутить за ужином. Но шутил все больше по поводу желтых газетенок, где печатали про него фантасмагорическую клевету. Он приносил эти газетенки, зачитывал из них абзацами, и Валентина долго не понимала, что он ищет поддержки. Он привык к похвалам, если не к славе. Валентина долго не понимала, что ему тяжело было читать о себе гадости, и она совсем уж не понимала, почему он читает о себе гадости как завороженный. Однажды Валентина услышала, как папа звонит в какую-то редакцию: – У вас в газете, – говорил папа в трубку, – написано, что я импотент. Так вот, я готов предоставить редакции опровержение, трахнув журналистку, написавшую эту гадость, если эта сука, конечно, молода и хороша собой. На папином рабочем столе лежала газета. В газете опубликовано было письмо некоторой женщины, называвшей себя лучшей маминой подругой. Валентина не знала такой подруги. Подруга называла маму Людочкой, хотя Валентинина мама не терпела, когда ее имя Людмила сокращали до уменьшительного Людочка, и предпочитала, чтобы ее звали Милочкой. Подруга писала, что Людочка несчастна. Что Шендерович импотент и бьет Людочку, вымещая на ней свое мужское бессилие. Что Валентна – не родная его дочь… Все было ложью с первого до последнего слова, но почему-то не получалось просто отложить газету и не дочесть до конца. Валентина читала, и каждое слово растравляло обиду. За ужином они шутили над этой статьей, по многу раз повторяя каждую строчку, и Валентина поняла вдруг, что ты не можешь выдержать клеветы, если не повторишь ее сам двести раз, каждый раз смеясь.

Боролся ли Шендерович? Боролся. Когда на НТВ работать стало невозможно, он перешел с федерального канала НТВ на маленький телеканал ТВ-6 вместе с группой репортеров, отказавшихся идти к Олегу Добродееву или не приглашенных Добродеевым. ТВ-6 просуществовал недолго и тоже был закрыт. Ошметки журналистской команды перекочевали на совсем уж крохотный телеканал ТВС. Одна из новостных ведущих пошутила тогда: «Скоро мы будем вещать в домофон». Но Шендерович не сдавался. Он не мог больше делать «Куклы», ибо права на идею принадлежали продюсеру Василию Григорьеву, не разделявшему фрондерства. Он придумывал новые сатирические программы, иногда смешные, но никогда уже не имевшие успеха «Кукол». Когда ТВС закрыли, Шендерович стал вести сатирическую программу на радио «Эхо Москвы». Это был еще не домофон, конечно, но уже совсем близко к домофону.

Однажды ночью – Валентина была уже студенткой и приходила домой поздно – папа вышел из комнаты и сказал дочке, что телеканал НТВ захвачен. Валентина впервые включила телевизор не для того, чтобы посмотреть папину программу или фильм какой-нибудь. Впервые – чтобы посмотреть новости. Но было уже поздно. НТВ вместо новостей или фильмов транслировало черную заставку, на которой написано было, что журналисты бастуют в знак протеста против захвата канала. А по другим программам показывали, как в помещение НТВ врываются вооруженные люди в масках. И как вместе с ними входит новый, назначенный Кремлем директор Альфред Кох. Кох был вице-премьером за несколько лет до описываемых событий. Когда он был вице-премьером, его кукла реально существовала. Валентина знала Коха-куклу в лицо. И теперь ожившая кукла пришла на телеканал НТВ и заявила, что на телеканале меняется руководство. Журналисты устраивали митинги. Валентина даже пыталась писать про эти митинги статьи в газеты. Мятежные журналисты казались ей такими романтическими, что на короткое время она и сама захотела стать журналисткой. Потом Валентина увидела, как в последней попытке спасти свой телеканал журналисты НТВ попросили аудиенции у президента Путина. Валентина видела по телевизору, как десять знаменитых телеведущих, включая и ее папу, приходят в Кремль и просят – кого? куклу! – не закрывать их. Валентина видела, как президент говорил с журналистами с тем хамоватым напором, который приписал бы папа кукле в очередном сценарии. Если бы Шендерович хотел представить куклу-спецслужбиста, то, наверное, приписал бы ей манеру переворачивать документы текстом вниз. И Валентина видела по телевизору, как Путин переворачивает документы текстом вниз: говорит журналистам, что есть у него, дескать, компрометирующие материалы на владельца НТВ Владимира Гусинского, но документов не показывает.

Написав сценарий про крошку Цахеса, Шендерович перечитывал его и думал: «Не слишком ли круто?» Но он не долго так думал. Метафора, как всегда, оказалась мудрее автора. Став президентом, Путин всерьез заговорил такими словами, какие Шендерович мог приписать ему, выдумывая сатирический сценарий. Вовсе не в шутку президент говорил про террористов, что «замочит их в сортире», а обращаясь к чиновникам, вовсе не в шутку говорил: «Хватит сопли жевать». И народу это нравилось, как в программе Шендеровича всем куклам-политикам нравился хам крошка Цахес. Метафорическая реальность «Кукол» как будто выплеснулась из телевизора наружу. И снаружи принялась разрушать телеканал, из которого вырвалась.