Гена с отличием оканчивал начальную школу, а другой в деревне и не было. Учебу ребятишки продолжали уже в селе – за семь километров от деревни. Отвозили их в село и привозили обратно на колхозном автобусе. Брат же отца – Михаил Иванович – со своей женой Людмилой жили в городе, были бездетны и не раз просили, чтобы Гена приехал продолжить учёбу к ним. Петр Иванович – отец Гены – поначалу относился к этому предложению несерьезно; но в последнюю зиму старенький автобус не раз ломался в пути и иззябших детей вывозили на лошадях, запряженных в розвальни – тогда Петр Иванович и стал всерьёз подумывать о предложении брата. Сам он, еще будучи подростком, мечтал выучиться на инженера-строителя, жить в городе и строить большие каменные дома. Да только иначе развернула его жизнь… Пришел со срочной и совсем уже, было, собрался в город ехать, поступать в строительный институт, да повстречал в клубе, на танцах Валюшку, на которую до службы и внимания-то не обращал. Была она худеньким и невзрачным подростком, а за два года, пока он срочную трубил, выровнялась в высокую и статную девицу. И поразила Валюша своим синеоким взглядом гвардии старшину запаса, отличника боевой и политической подготовки, да и просто геройского парня, прямо в сердце; и уже не представлял он своей жизни без неё. Она же о том, чтобы в город переехать, даже и слышать не хотела. Покорился ей – видно, доля такая – Родину кормить. А о сыне сказал так, что не к чужим людям едет. Пусть, мол, отучится, образование получит, профессию, а дальше сам решает, где ему жить – в городе ли оставаться, или же в деревню домой возвращаться.

– Чтобы, значит, выбор у парня был, а не так, будто ветром понесло, – сказал, словно благословил сына.

Матери же решение это далось тяжело. По утрам прятала она от мужа глаза, красные от слез и бессонной ночи. Но убедительные доводы супруга точили камень её упорства.

– Не навек же, мать, прощаемся, на каникулы приезжать будет. А соскучимся, так и сами к Михаилу с Людмилой в гости наведаемся, – увещевал он.

Месяц прошел, прежде чем смирилось материнское сердце – отпустить свое единственное чадо. А бабушка – та до конца так и не верила в отъезд любимого внука. Надеялась, что выкинет блажь эту сын из головы. Но вечерами как никогда долго засиживалась на своем уютном диванчике с вязаньем в руках. Вязала бабушка подарок внуку – белый пушистый свитер, смахивая слезы старческой рукой. Гена же с трудом представлял свою жизнь без родителей, без бабушки, без того, что было так близко и дорого его сердцу. Но и незнакомый город, о котором он знал лишь по рассказам отца, уже рисовался в детском восприимчивом воображении сказочными радужными красками, звал, манил своей волнующей неизвестностью. И мало-помалу грёзы о загадочном городе перевесили привязанность к дому, и он уже с нетерпением ждал того дня, когда уедет из деревни. Быстро, – одним днем, пролетели летние каникулы, и за две недели до начала занятий отец отвез его в город, к родне. Перед отъездом Гена попрощался со всей дворовой живностью, угощая хлебом. Погладил Шарика – маленькую кудлатую дворняжку, зашел в загончик к овцам, проведал хряка Борьку. А когда прощался с Зорькой, она, как бы понимая, что происходит, с выражением большого участия все-таки исхитрилась, и лизнула его в лицо. Утершись рукавом, Гена вышел во двор и высыпал остатки хлеба перед большим белым петухом со свесившимся на бок мясистым алым гребнем. Тот, выгнув шею, стал гордо расхаживать взад и вперед, созывая кур каким-то особым петушиным токованием; и, только убедившись, что они сбежались на его зов, принялся деловито клевать крошки вместе с ними…

Джесси была не простой, обыкновенной собакой, а с родословной. То есть её родители были признаны полностью соответствующими своей породе. Иными словами, в жилах Джесси текла кровь настоящих немецких овчарок, предназначением которых было служение людям; и этот инстинкт, развитый через многие поколения породы, сделал этих собак верными и преданными помощниками человека. А так как Джесси вдобавок к этому была еще живой и любознательной от природы, то можно представить, что это была за собака. К тому же она была весьма способной, легко усваивала дрессировку, и к шести месяцам уже знала с десяток команд. А если чего-то не понимала, изо всех сил старалась угодить и сделать то, чего от неё хотят, дабы заработать похвалу, которая была для неё превыше всяких угощений. Однако если её усилия были тщетными, начиналась следующее: она прижималась к земле, не сводя при этом с хозяина преданного взгляда, размахивала из стороны в сторону хвостом, затем вдруг резко вскакивала и начинала носиться возле него, подбегая и отбегая. Это означало, что он не понят и урок придется повторить. Но если Джесси делала все правильно и слышала в голосе хозяина одобрение, её радости не было предела.

Жизнь сложна и весьма запутанна. Но, возможно, собаки воспринимают её проще, ведь она зачастую сама же и расставляет для них приоритеты. Джесси с молоком матери впитала в себя главную собачью заповедь – человек в её жизни самый главный, его трогать нельзя. Будь он даже очень маленький, например как те, что кричат и бегают друг за другом под окнами дома. Их поведение и вид были для неё странными и непонятными. Будучи щенком-подростком, она несколько раз пыталась вступить с ними в игру, но те начинали кричать еще громче, и хозяин строго подзывал её к себе. В конце концов, она просто перестала обращать на них внимание. Джесси знала, когда нужно рычать, когда лаять, а когда, если надо, то и зубы в ход пустить. Это когда тем, кого судьба вверила ей охранять, угрожает опасность. Во время прогулок она особенно внимательно наблюдала за другими собаками. А собаки были разные – добрые и совсем не опасные, но были и такие, от которых исходила потенциальная угроза. Но разве воспитанная собака, такая как Джесси, будет бросаться на других собак без видимой причины? Хотя, если честно, иногда ей этого ой как хотелось! Особенно, когда такие собаки близко подходили к Гене или Ане. И каждый раз в таких случаях она вся подбиралась изнутри, с трудом оставаясь спокойной внешне, и только цепкий, оценивающий ситуацию взгляд и едва заметное нервное подёргивание кончика хвоста выдавали её внутреннее напряжение. В особенности Джесси не любила низкорослого, с широко расставленными лапами бультерьера, который жил в их подъезде двумя этажами выше. Весь его вид был явной демонстрацией свирепой агрессии, по крайней мере, так ей казалось. Иногда он подходил очень близко. И тут уж Джесси ничего с собой поделать не могла; шерсть на её загривке вставала дыбом и, ощерив клыки, она принималась угрожающе рычать. Но бультерьер, будучи собакой бойцовской породы, презирал мелкие уличные скандалы и, окинув её равнодушным взглядом, не спеша проходил мимо с таким видом, будто он знает то, что неведомо другим. Зато Джесси, позорно поджав хвост от страха, неслась к хозяину всякий раз, когда появлялась маленькая рыжая дворняжка, так сильно напугавшая её, когда она впервые появилась в этом дворе. Хозяин же, ласково поглаживая Джесси, приговаривал:

– Ну, что же ты, дуреха! Бультерьера, почти что крокодила, не боишься, а этой пигалицы испугалась. Да ты же раз в пять больше, чем она!

Джесси успокаивалась, и ей становилось стыдно – поникшая голова и виновато опущенный хвост были тому свидетельством. Впрочем, Джесси всегда было стыдно, когда что-то заставляло её забывать о своих хозяевах и о своей ответственности за их безопасность. Ведь без этих людей жизнь потеряла бы для неё всякий смысл.

Тропинка, петляя по берегу озера, поднималась на пригорок, и оттуда было хорошо видно, как, плавно замыкая огромное водное кольцо, заканчивается озеро. Внизу, за пригорком, в низине, начинались дома, утопающие в зелени садов. Дома были большие, красивые; в большинстве – крытые красной черепицей, некоторые отсвечивали светло-серым шифером; среди них редко красной и зеленой краской пятнились дома под жестью. Гена и Джесси подходили к одному из домов, крытых черепицей, Гена открывал калитку в высоком, покрашенном в зеленый цвет дощатом заборе, и Джесси быстренько, вперед хозяина, шмыгала в калитку и сразу же бежала к Дамке. Дамка – забавная, мирная собака, помесь колли и дворняжки, по виду больше похожая на колли; но дворнягу в ней выдавали веселый уживчивый нрав, менее короткий, чем у колли, нос и более темный окрас шерсти. Днём большую часть времени Дамка проводила в вольере с высокими железными прутьями и просторной конурой внутри. Увидев Джесси и Гену, она начинала бегать по вольеру и радостно повизгивать, всем своим видом показывая, как она рада встрече. Гена открывал вольер, Дамка выбегала, и они с Джесси принимались кружить по двору, напрыгивая и играючи покусывая друг дружку. Заканчивалось это обычно тем, что Джесси делала ревизию в вольере и по-дружески подъедала все, что было в Дамкиной миске. Впрочем, Дамка, бывая в гостях у Джесси, делала то же самое. Да это как-то и принято – угощать друзей, так что никаких претензий по этому поводу они друг к дружке не имели. Кроме Дамки здесь жили Нина Яковлевна, пожилая подвижная женщина, и её дочь Даша. Джесси видела, что Даша очень походит на Аню, только голос у неё другой, и пахнет она не так. Но даже и без этого Джесси уже знала, что двух одинаковых людей, впрочем, так же, как и собак, не бывает. Даша действительно была похожа на Аню, даже больше – она доводилась ей сестрой. А это был их родительский дом, широкий и просторный, построенный еще дедом. Из окон дома виднелось озеро и другой его берег, где вперемешку с невысокими березками росли каштаны, широко и живописно раскинув ветви, высились шелковичные деревья. На небольших полянах между деревьями густо зеленели заросли дикой розы. И с трудом представлялось, что через три-четыре сотни метров от этой первозданной идиллии проходит оживленная автомагистраль многотысячного промышленного города, пыхающая смрадом выхлопных газов.

Собаки не умеют мыслить последовательно, их поведение больше основано на инстинкте, опыте или на том, что развито дрессировкой. Джесси любила слова; впрочем, не все. Ей очень нравилось слово «Гена». Некоторые люди произносили его на свой лад – «Геннадий». Это слово обозначало её хозяина. И даже в его отсутствие, услышав «Гена» либо «Геннадий», она начинала радостно размахивать хвостом. Слова «Гена», «Аня» и некоторые другие олицетворяли собой конкретных людей, и когда она слышала их, в её сознании появлялся образ определенного человека. Она очень любила слово «гулять», и как только Гена или Аня, обращаясь к ней, говорили: «Джесси, гулять!», живо бежала в комнату, хватала зубами поводок, который обычно висел на спинке стула, и спешила обратно. Еще она любила слово «кушать». И когда оно звучало, знала, что сейчас ей в миску положат что-то вкусное. Иногда это была каша из кастрюли, а иногда – аппетитные хрустящие шарики из большого бумажного пакета. Джесси знала, где он лежит, и однажды, проголодавшись, слегка потянула на себя зубами ручку дверцы шкафчика. Дверца легко поддалась, она вытянула пакет зубами, без особых усилий разодрала его, вдоволь наелась, а оставшийся корм разбросала по кухне. Затем, отяжелев от еды, прилегла на коврик вздремнуть. О том, что было дальше, Джесси вспоминала впоследствии всегда с большой неохотой – лишь тогда, когда у неё вновь появлялось желание повторить то, что она уже сделала однажды. А тогда хозяин взял её за ошейник, протащил из комнаты в кухню и, показывая пальцем на разодранный пакет и разбросанный корм, несколько раз очень строго проговорил «Нельзя!» и, ударив напоследок ладошкой по заду, отпустил. Джесси, оскорбленная до глубины души, но вполне принимая наказание как заслуженное, поплелась в комнату. Такое, чтобы её били, случалось редко, возможно, всего пару раз – тогда, когда она грубо попирала границы слова «нельзя». Ведь, если честно, это самое «нельзя» звучало в её сознании когда, она открывала дверцу шкафа, рвала зубами пакет, когда ела и раскидывала корм по полу. Слово «нельзя» было самым нелюбимым словом Джесси, и всегда стояло перед ней, как заслон её своеволию. Да, и если честно – кому это нравится, когда чего-то очень хочется, а тебе говорят «нельзя»?.. А вот слово «домой» нравилось Джесси в зависимости от обстоятельств. Например, если на улице было ясно и тепло, а звучала команда «домой», ей это не нравилось. Когда же было холодно, сыро и моросил дождь, команда «домой» звучала для неё как спасение от этой мерзопакостной погоды.

Раз в год Гена и Аня ездили в деревню к родителям. В этот раз, на полных правах члена семьи, удобно умостившись на заднем сиденье автомобиля, с ними была и Джесси. Пока ехали по городу, она с любопытством смотрела в окно, но вскоре они миновали деревянный пригород, и за окном потянулись бесконечные поля. Мелькание однообразного пейзажа вскоре утомило её, и Джесси, растянувшись на сиденье, задремала. По дороге несколько раз останавливались, она выскакивала из автомобиля и принималась носиться вокруг: всё новое радовало её; однако, едва заслышав команду хозяина «Джесси, ко мне!», бегом возвращалась к машине – не очень-то ей хотелось оставаться одной, да ещё и в совершенно незнакомой местности. К вечеру они приехали в деревню. Родители Гены – Валентина Степановна и Петр Иванович – гладили Джесси, разговаривали с ней ласково, приветливо, и она сразу поняла, что это свои в доску люди. Ночь она провела у кровати Гены и Ани. Громко, непривычно тикали на стене ходики, дом был полон незнакомых шорохов и звуков. Джесси поднимала голову с передних лап, тревожно прислушивалась, но, не услышав ничего, что угрожало бы безопасности хозяев, опускала обратно, чуть дремала, и вот уже новый незнакомый звук заставлял её вновь тревожно вскидывать голову.

Рано утром, не дожидаясь, пока проснутся хозяева, она подошла к двери и слегка надавила на неё лапой. Дверь поддалась. Джесси протиснулась в образовавшуюся щель и оказалась в сенях – неотапливаемой дощатой пристройке к дому. И проделав то же самое с дверями сеней, оказалась на крыльце и то, что она увидела, поразило её воображение. По всему двору, как ни в чем не бывало, расхаживали какие-то странные, доселе невиданные ею существа. Они были небольшого роста, с маленькими головками и все разного цвета. Появление Джесси нисколько не смутило их – они, как ни в чём ни бывало, продолжали разгуливать по двору, не проявляя к ней ни малейшего интереса и, внимательно рассматривая перед собой землю, изредка что-то поклевывали. Джесси вначале оторопела, но уже через мгновение, ведомая врожденным охотничьим инстинктом, прижимаясь к ступенькам крыльца, стала медленно спускаться вниз. Прыжок! И она схватила одно из этих наглых созданий за куцый хвост. Существо, отчаянно закудахтав, вырвалась из зубов Джесси, оставив, однако изрядную часть своего хвоста в её пасти и, продолжая кудахтать еще громче, забегало по двору. Остальные разбежались в разные стороны, оглушительно и возмущенно кудахча каждое на свой лад. Джесси, ошеломленная этим несусветным гвалтом, с перьями, торчащими из пасти, растерянно озиралась по сторонам. На шум вышел Петр Иванович и, обозрев представшую перед ним картину разбойного нападения, немедленно крикнул:

– Джесси, нельзя! Ко мне!

Но к этому времени Джесси уже и сама поняла, что вляпалась во что-то очень нехорошее. Поэтому, фыркая и отплевываясь, беспрекословно взбежала на крыльцо. Петр Иванович опустился перед ней на корточки и, поглаживая её по голове, стал говорить ровным спокойным голосом:

– Джесси, хорошая моя, это же курицы, домашняя животина, их трогать нельзя, они – свои.

И Джесси прекрасно его поняла: эти нахальные существа хоть и выглядят весьма странно, но живут здесь на полном законном основании, и поэтому трогать их нельзя. Да и по опыту она уже знала, что с этими скандалистками лучше не связываться. Джесси смотрела на отца Гены преданным взглядом и словно говорила: «Честное слово, Петр Иванович, больше не буду!» и улыбалась ему своей большой доброй собачьей улыбкой. Позже, когда все сели завтракать, Джесси тоже налили молока в большую миску. Она хорошо знала, что такое молоко: оно могло быть вкусным и жирным или наоборот – пресным и водянистым. Это молоко было очень вкусным. Она быстро опустошила миску, тщательно вылизала её и вопросительно глянула на хозяйку дома, мать Гены, безошибочно угадав, что именно она является распорядительницей пира. Валентина Степановна, уловив её взгляд, спросила:

– Что, Джесси, еще молочка хочешь?

Джесси завиляла хвостом, что на её языке означало: «Да, и даже очень». Ей налили еще, и когда она управилась с добавкой, в миску положили каши с мясом. Она съела все с большим удовольствием – куда до такой еды хрустящим комочкам из пакета!

После завтрака Гена вышел во двор. Джесси не отставала от него ни на шаг. Вместе они навестили Зорьку. Конечно же, это была уже не та Зорька, с которой когда-то прощался маленький Гена, а её внучка, но она как две капли воды походила на свою бабушку. А когда Гена угостил её хлебом, лизнула его в лицо в точности так же, как та Зорька – мягко, ласково и влажно. В сарайчике, как и раньше, блеяли овцы, а в сарае рядом чавкал, выхватывая из корыта вареную картошку, огромный хряк. И только конура Шарика оставалась пустой, – он давно умер, а другой собаки в хозяйстве так и не завели. Не было и бабушки. Уже прошло три года, как её не стало, хотя все кругом по-прежнему напоминало Гене о ней. И Джесси видела, что хозяин грустит. А это плохо. Когда грустят – всегда плохо. И, пытаясь развеселить, она легонько потянула его за штанину, затем отскочила и припала на передних лапах к земле, озорно глядя на него. Так Джесси обычно приглашала его поиграть. Но хозяин лишь улыбнулся, шутливо погрозил ей пальцем и ушел в дом. Она легла в тень в углу двора, положив морду на землю промеж передних лап, но её глаза продолжали внимательно следить за дверью. А вдруг хозяин появится на крыльце, хлопнет себя рукой по ноге и крикнет: «Джесси, ко мне!», и они начнут бегать по двору, стараясь поймать друг друга…

В деревне они пробыли больше трех недель. Это время запомнилось Джесси вкусной едой, частыми прогулками в лес, где Гена и Аня собирали абсолютно несъедобные с её точки зрения грибы, а она носилась по лесу, вспугивая и облаивая маленьких рыжевато-серых зверьков, шустро снующих по деревьям. И ещё – походами на речку. В обычных излюбленных деревенскими ребятишками местах для купания всегда было шумно и людно; они шли вниз по течению, до широкой и глубокой излучины. Хозяин заплывал на середину излучины и вдруг внезапно исчезал под водой. Джесси в панике начинала метаться по берегу, затем, не выдержав, одним прыжком кидалась в воду, быстро работая лапами, плыла и, тревожно повизгивая, крутилась на том месте, где исчез хозяин. А он с шумом выныривал совсем в другой стороне. Джесси снова плыла к нему, но хозяин опять исчезал под водой в тот самый миг, когда ей казалось, что она вот-вот настигнет его. Так продолжалось до тех пор, пока Гена не замечал, что Джесси устала. Тогда он выходил на берег, Джесси тотчас выскакивала из воды, отряхивалась, орошая все вокруг себя тучей мелких серебристых брызг и радостная, подбегала к нему.