– Здоровье, Гена, дороже. Поэтому откладывать лечение не стоит, а готовиться к экзаменам можно и в палате. И вот на этом мы сегодня и закончим наш разговор, – сказал Алексей Павлович. – Стационар в этом же здании, в другом крыле. Направление отдашь дежурной в приемном покое. Завтра после обеда я навещу тебя.

Вечером Гена вкратце пересказал Марьяне свой разговор с врачом.

– Тебе сказали, что при этой форме лейкоз никак себя не проявляет и может пройти бесследно? – выслушав, уточнила она.

– Да, Алексей Павлович сказал так. Но дело не в этом… – и он замолчал, подбирая слова.

– А в чём же тогда?

– Я не должен был начинать наши отношения, зная, что болен. А теперь… теперь я люблю тебя!

Марьяна взяла его руки в свои и сильно, так, что побелели костяшки на её пальцах, сжала их.

– Гена, посмотри на меня.

Он взглянул и не узнал её. Это была не та Марьяна, которую он знал. Перед ним сидела волевая, решительная девушка со стальным блеском в глазах, еще недавно таких приветливых и ласковых.

– А теперь слушай, – сказала она, – даже если эта болезнь неизлечима, мы никогда не расстанемся, слышишь?! Никогда! И не смей думать об этом. Я тоже люблю тебя, и этим все сказано!

Гена молчал.

– Ты не хочешь говорить?..

Он продолжал молчать.

– Ответь хоть что-нибудь! – уже умоляла Марьяна.

– Что я должен сказать?

– Что ты выкинул эти глупости из своей головы.

– Марьяна, даже если я это скажу, ничего не измениться, ведь это действительно так…

– Ты глупый, глупый!! Я люблю тебя, люблю! И мне всё равно, болен ты или здоров!

Она отпустила его руки и закрыла ладошками лицо.

– Мне, Марьяна, это не всё равно…

Марьяна отняла ладони от лица, на её глазах были слезы. Непонятно почему завел этот разговор далекий от всяких сентиментальностей Гена, ведь предвидеть реакцию Марьяны не составляло большего труда. Возможно, что он просто хотел услышать то, что услышал. И, не ведая того, тронул те струны её души, которых не должен был касаться. Ему стало не по себе.

– Прости! И забудь о том, что я сказал.

Она взглянула на него сквозь слезы и улыбнулась, по-прежнему милая и нежная.

С того дня, как Гена вернулся из больницы, он только раз сходил в церковь. Ночами, когда натруженное за день колено болело, мешая заснуть, у него было много времени для размышлений. «Ведь не по своей воле человек рождается на этот свет, – бесконечно тянулись мысли, сменяя одна другую. – Тогда в чём моя вина, почему я болен и страдаю?.. В чём согрешил? В том, что родился, что дышу, и во мне бьется сердце? Разве в этом моя вина?! Не во власти человека родиться или не родиться, не по своей воле он страдает и переносит мучения. Тогда не сам ли Бог виновен пред людьми? Ведь не сотвори он человека, ничего бы и не было. Зачем ему человек? Пастор проповедовал, что грех через непослушание Адама и Евы вошёл в людей. Ну, а причем здесь я-то? Причем другие? И зачем мне призрачные обещания вечной жизни, когда я хочу лишь малого – быть счастливым здесь, на земле? Сколько на земле безвинно страдающих людей, умирающих от войн, болезней, от голода и жестокости власть имущих?! Где во всем этом Бог!? Где Его справедливость и хваленое милосердие?! В том, что когда-то сатана будет поражён и наступит полная гармония, и лев будет кушать травку рядом с овечками?! Что за бред? Детский сад! Сказка, в которую я верил, как последний идиот… Пастор часто говорит, что в Иисусе Христе Бог оправдал себя как Творец за страдания человечества, даровав милость и спасение через его смерть. Мне лично от этого не легче, зачем мне эта смерть? Пусть бы жил себе на небесах рядом со своим могущественным папашей… Я не просил никого умирать за меня! Я хочу лишь одного – нормально жить и всё, больше мне ничего не нужно! Да и вообще, зачем вся эта непонятная карусель – сначала сотворить людей, затем коварно предать их греху и на них же возложить вину за это; да ещё и изгнать их в пустыню, почти на верную смерть. Если Он такой Всевидящий, неужели не заметил, что человек существо слабое, подвластное соблазну, это рядом с человеком, чтобы змей не подступил к нему, а не возле ворот Эдемского сада нужно было ставить херувима с огненным мечом. И уж коли Бог есть на самом деле, и всё случилось так, как об этом написано в Библии, то не лучше ли Ему оставить людей в покое, потому что они имеют право судить Его даже больше, чем Он их…» И с каждым днём все больше и больше, как ржавчина разъедает железо, точило его веру разочарование, и неясный рок маячил впереди гнетущей тенью.

Вернувшись в этот вечер от Марьяны, он взял Библию, которая уже перекочевала с прикроватной тумбочки на письменный стол, сел на постель и открыл её на том самом месте, где написано, что Бог явит любящим Его Свою совершенную защиту. Гена встал с кровати и, продолжая держать Библию открытой, стал говорить:

– Бог, я не знаю, есть ли Ты на самом деле или нет… наверное, скорее всего, есть. Но Ты не такой, как о Тебе написано в этой книге. А если это так, то значит, и всё остальное, что здесь написано, сплошная ложь, вперемешку с древней и обветшалой моралью, которая уже давно никому не нужна. Ты обещал верующим в Тебя защиту от болезней, так я спрошу – где Твоя защита?! Я не делал ничего плохого, верил, как мог, а что получил?! Вместо счастья – болезнь, вместо радости – горечь. Я люблю, но боюсь взаимной любви. И даже если и буду любим, сделаю свою девушку несчастной. – У Гены срывался голос, но он всё же продолжал: – И если такова Твоя защита, я не нуждаюсь в ней; если Ты такой Бог – я не нуждаюсь в Тебе. Найди Себе другого и защищай его так, как Ты защищал меня!

Почти прокричав последние слова, Гена с яростью швырнул Библию. Она, прошелестев страницами, пролетела через всю комнату, ударилась о противоположную стену и упала на диван. Ему стало страшно оттого, что он сделал, но затем пришла апатия и пустота. А чего, собственно, бояться? Ведь самое страшное, что могло произойти с ним, уже случилось…

Вновь две недели на больничной койке, опять бесконечные уколы, капельницы, анализы… А каждый вечер, в часы приема посетителей, его вызывала дежурная медсестра. Он быстро спускался вниз, на первый этаж, где был небольшой, с мягкими диванами, зал для посетителей и видел её, элегантную и красивую; ту, которой были посвящены все его мысли и сердце. Они шли в больничный сад, устраивались на самой дальней скамейке и были вместе всё оставшееся до вечерних процедур время. Почти каждый день Гену навещали Михаил Иванович и Людмила Александровна, Вока; приходили и другие, но, справившись о здоровье и отдав традиционные гостинцы, спешили распрощаться, понимая, что Гене с Марьяной хочется побыть наедине.

Перед самой выпиской Алексей Павлович пригласил его в свой кабинет.

– Садись, – по обыкновению пригласил он, указав рукой на стул перед своим столом, лишь только Гена вошел. – Ну, что, Геннадий, как самочувствие, как настроение? – спросил он, когда Гена сел.

– Да, в общем-то, хорошо…

– Ну, молодец, молодец… – одобрительно произнес Алексей Павлович, по привычке перекладывая очки на столе. Общий вопрос в начале разговора, поддержка, похвала, ещё какая-то стимуляция – это был его стиль общения, который позволял пациенту увидеть в нём не только врача, но и просто человека, которому небезразлична судьба больного. И это не был выработанный годами практики психологический трюк, это было естественно, это исходило из его сердца, это было его сущностью, и люди чувствовали это. – А теперь давай ближе к сути нашего разговора, – приступил Алексей Павлович к делу. – Предположительный диагноз, хронический лимфоцитарный лейкоз, подтвердился.

Гена хоть и не ждал чуда, что его диагноз вдруг может не подтвердится, но где-то в уголке его души всё же, робко ютилась эта надежда. Ведь он слышал, что иногда диагноз не подтверждался на втором и даже третьем диагностировании.

– Но это вовсе не повод, чтобы отчаиваться! – продолжил Алексей Павлович, заметив, как поник взгляд его пациента. – В данный момент ещё нельзя поставить долгосрочный диагноз… Но, судя лишь по незначительному превышению нормы белых кровяных телец и отсутствию видимых признаков, заболевание протекает в низкой группе риска. При таком течении лечение обычно не назначается, а рекомендуется лишь тщательное наблюдение. И, конечно же, хотя бы раз в полугодие тебе необходимо проходить курс общеукрепляющей терапии. Будем надеяться на лучшее! – он немного помолчал и продолжил: – В практике нередки случаи, когда на подобной стадии больные этой формой лейкоза выздоравливали полностью.

Слова Алексея Павловича вдохновили Гену и тот воспрял духом – не так-то уж и плохи, оказывается, его дела!

Марьяна как будто ждала звонка и сразу же подняла трубку:

– Алло, слушаю, – прозвучал её голос.

Гена промолчал, ему хотелось, чтобы она говорила и говорила, но Марьяна уже догадалась.

– Гена это ты?.. – спросила она.

– Я.

– А почему не отвечаешь?

– Хотел услышать твой голос.

– Для этого необязательно звонить и молчать, – нарочито строго отчитала она. – Можно просто встретиться…

– В таком случае, на прежнем месте через час.

Гена не нашёл, где бы продавали полевые цветы, поэтому купил белые розы.

– Ой, какие красивые! – восхитилась Марьяна, лишь только он вручил ей букет. – После полевых, мои самые любимые.

– Ты просто не хочешь меня разочаровать.

– Нет, правда, мне очень нравятся розы! Особенно белые, ведь белые розы – это символ любви.

– Теперь буду дарить тебе только белые розы.

– Можешь дарить и красные: красные розы – символ верности.

– Хорошо, я буду дарить тебе букеты из красных и белых роз.

– Хорошее сочетание, означает единство.

– Ты неплохо во всем этом разбираешься.

– Девушкам это свойственно.

Они устроились на лавочке в их любимом скверике.

– Гена, почему ты мне не рассказываешь, куда хочешь пойти после окончания школы? – неожиданно спросила Марьяна.

– Пойду работать на завод.

– Когда ты это решил?

– Недавно.

– А до этого?

– До этого хотел в радиотехнический.

– Ты передумал из-за болезни?

– Наверное… – ответил Гена.

– А чем работать лучше, чем учиться?

– Я, Марьяна, и сам не могу толком объяснить… Но мне кажется, что так будет лучше.

– А врачи разрешат тебе работать на заводе?

– Да. Я разговаривал с Алексеем Павловичем – он не против. Только посоветовал выбрать профессию, где угроза травмы была бы минимальна.

– И что за профессию ты выбрал?

– Сначала устроюсь учеником токаря, потом сдам на разряд.

– Мой папа работает токарем, – сказала Марьяна, – и я знаю, что это небезопасно. Иногда у него что-нибудь, да случается. Вот недавно: не надел защитные очки, и металлическая стружка попала в глаз… Хорошо, не в зрачок!

– Мне просто нравится эта работа.

– Извини, я вовсе не думаю тебя отговаривать! Работать – это очень хорошо. Рабочий класс у нас в почете, – шутливо сняла возникшее в разговоре напряжение Марьяна.

– А ты, что будешь делать после школы? – спросил в свою очередь Гена.

– Пойду в медицинский.

– Считаешь, это твое призвание?

– Даже больше – необходимость.

Гена внимательно посмотрел на неё. Марьяна рассмеялась.

– Когда окончу институт, буду твоим личным врачом. Если ты, конечно, к тому времени уже не выздоровеешь.

– Ах, ты мой добрый, милый врач! – и обняв, Гена нежно прижал Марьяну к себе.

Гена хоть и пропустил много занятий, тем не менее, успешно сдал выпускные экзамены и сразу же устроился работать на завод, где работал и Иван Михайлович – в экспериментальный цех, учеником токаря. А через два месяца сдал на второй разряд и получил в свое распоряжение токарный станок, хоть и не новый, но ещё в вполне приличном состоянии. Его выбор идти работать был, скорее, вызван желанием доказать, – и в первую очередь самому себе, что он не хуже других и, несмотря на недуг, вполне самостоятелен и может зарабатывать деньги; хотя Михаил Иванович и Людмила Александровна убеждали его поступить учиться в радиотехнический институт. Родители же выбор одобрили, по крайней мере, против не были; лишь мать писала, чтобы он берег себя.