Лицо осунулось и стало белеть. Валентин отвернулся, он не любил смотреть на мёртвых, потому что терялась вера в выздоровление. Рядом со смертью покидала надежда. Надежда на то, что он когда-то встанет, вернётся на свою работу, сможет радоваться вместе с Лизой тому, что он здоров, что они вместе и счастливы, как и прежде. И, если бы не эта надежда, то не имело смысла вообще держаться за эту жизнь, не имело смысла возвращаться от бессознательности к сознанию, из забытья к бытию, не имело смысла страстно желать проснуться утром, а не захрипеть ночью и быть вывезенным из палаты на каталке, накрытым простынёй с расплывчатым казённым штампом… Вновь родившаяся надежда давала силы, и страшные пролежни затягивались так быстро, что даже медицинские сёстры, много лет проработавшие в нейрохирургии, не могли припомнить подобного случая. И, хотя чувствительность и тонус мышц оставались на прежнем уровне, он стал развивать те мышцы, которых травма не коснулась. Валентин очень запустил себя за период грёз и фантазий. Начать пришлось с двух банок сгущённого молока. Ему притягивали их к ладоням бинтом, и он часами монотонно поднимал и опускал эти импровизированные гантели. Через неделю на смену банкам пришли лёгкие гантели. И спустя месяц он мог не только лежать на спине, но и самостоятельно переворачиваться с одного бока на другой – а это уже была серьёзная победа. Он снова научился смеяться и вновь видел себя в своём будущем в радужных красках.

* * *

Лиза уехала на несколько дней домой. Массаж делала не как обычно Лидия Васильевна, женщина уже пенсионного возраста, а Лариса, миловидная девушка с округлым, чуть в веснушках, лицом. Общительная и словоохотливая, она сразу же располагала к себе; причем её словоохотливость воспринималась не как навязчивая болтливость, а как гармоничное дополнением к ней самой: дружелюбной, веселой и энергичной. За время, что она делала массаж, Лариса успела рассказать о себе многое. Даже то, как когда-то упала с мотоцикла и расцарапала себе лицо, а потом страшно боялась, что её разлюбит парень, за которого она собиралась замуж. Царапины у неё зажили, парня того она разлюбила сама и замуж за него не пошла. Лариса считала себя старушкой и думала, что жизнь прошла мимо. Ей было девятнадцать лет. Обычно после массажа Лариса садилась на стул у кровати Валентина, и они ещё некоторое время разговаривали. Ей нравились его рассказы про море, траулер, и она заразительно смеялась, когда он травил морские байки и всякие смешные истории из жизни команды на промысле. Курс массажа уже заканчивался. В последний день, не замечая времени, они проговорили особенно долго и, когда по всем нормам приличия ей было уже пора уходить, она вдруг подвинула стул к кровати так близко, что её лицо оказалось совсем рядом. Валентин почувствовал запах косметики, близко увидел её серые большие глаза в обрамлении длинных загибающиеся вверх ресниц. Лариса тихо спросила:

– Валентин, а где Лиза?

– Уехала в краткосрочный отпуск, – пошутил он.

– А она не боится, что здесь в тебя кто-нибудь влюбится?

– Кто может влюбиться в?.. – И Валентин замолчал, не досказав «в калеку», дабы не стяжать в отношении себя нечто, вроде «да ты что, Валентин!? Раве это главное!?».

Но девушка внимательно посмотрела на него и тихо сказала:

– Я.

Валентин хорошо понимал, что их отношения давно перешли черту просто дружеских, и не раз ловил себя на том, что уже ждет её. А когда Лариса уходила, укорял себя за легкомыслие. И успокаивался лишь тем, что эти отношения как неожиданно возникли, так внезапно и прекратятся. Он также понимал, что за этими её словами нет будущего, и сказаны они в порыве девичьей чувственности, не более. Но положение, в котором он оказался, было глупейшим, и как достойно выйти из него, не обидев при этом девушку, он не знал.

– Лариса, ты мне тоже очень нравишься… И… я буду всегда помнить тебя… – после минутного молчания, наконец выдавил он.

Она встала, взяла с тумбочки кусочек чистого бинта, вытерла выступившие слёзы, затем взглянула на него.

– Я тоже.

И быстрым шагом вышла из палаты.

Валентин чувствовал, что виноват перед ней. Имея определённый жизненный опыт, он мог бы легко обойти эту ситуацию. Впоследствии он научится жить с внутренним чувством полноценности. И его уже не будут волновать или угнетать жалостливые взгляды прохожих на улице и чувство неловкости у людей, которые по той или иной причине оказались рядом с его инвалидной коляской. Но сейчас он как никогда нуждался в каком-то утверждении, хотя бы в малой толике признания себя как полноценного человека. И после слов Ларисы Валентин уже не чувствовал себя убогим калекой, хотя с его стороны, конечно, всё это было довольно некрасиво, – сродни подлости, словно он подспудно использовал её в этом, ранив при этом её чувства. Через неделю Лариса перевелась в другую больницу, куда её уже давно приглашали. На прощание она подарила ему небольшую куклу – забавную девочку в матроске и открытку с видом южного морского порта. Он и правда запомнил эту девушку на всю жизнь…

* * *

Вечером в палату зашёл лечащий врач, спросил о самочувствии, измерил давление и сказал, что наутро ему назначена операция. Валентин знал, что операция такого сложного перелома, как у него, улучшений обычно не приносит. И никто из врачей не давал гарантии, что после операции его состояние будет лучшим, чем до неё. Но он всё-таки настоял на ней, дабы впоследствии не сожалеть, что не использовал все шансы, которые предоставляла ему жизнь. На следующее утро его на каталке отвезли в операционную и положили на операционный стол. Хирург и его ассистенты были одеты в халаты и шапочки серого цвета, – вероятно, из какой-то особой антимикробной ткани. Валентину же представлялось, что хирург и вся его свита должны были быть во всём ослепительно белом. Медсестра поставила капельницу и вскоре, проколов иглой шприца её гибкий шланг, ввела лекарство. Последнее что он запомнил, это был её взгляд, наблюдающий за ним поверх повязки, внимательный и немного настороженный.