Валентина осторожно сняли с носилок и положили на нары. Глаз и Женька сразу же засобирались на тракторе к близлежащей дороге, до которой, если ехать прямо по тайге, было около двадцати километров. Бригадир снял со стены двустволку, патронташ и дал Женьке, – недавно в тайге видели следы медведя-шатуна. Остальные пошли устраивать место для посадки вертолёта: расчищать площадку и готовить сигнальные костры. Теперь всё зависело от того, пробьется Глаз напрямую к дороге, или же завалиться в какую-нибудь засыпанную снегом ямину, из которой трактор уже не сможет выбраться. Валентин лежал на нарах, безучастный и отдалённый от всего, что происходило вокруг. Так с ним было в далёком детстве, когда он заболел и у него по всему телу пошли красные пятна, – тогда он тоже видел себя и других как бы со стороны. Сейчас он видел себя лежащим на нарах, видел ребят, которые подходили, внимательно всматривались в него, задавали какие-то вопросы но, не получив ответа, отходили. Видел повара с перепуганным белым лицом, боявшегося приблизиться к нему. В душе была пустота. Валентин только смотрел и ни о чём не думал. Стемнело. Вернулся на тракторе Женька, рассказал, что до дороги добрались без особых проблем, и что две машины не остановились, а остановить третью удалось только тогда, когда дорогу перегородили трактором, и что Глаз уехал в город, чтобы вернуться уже с помощью.

* * *

Единственный вертолет, бывший в санитарной авиации, улетел в какое-то оленеводческое стойбище, где в пьяной драке один эвенк пырнул ножом другого, но зато приехала санитарная машина – пробилась к зимовью по лесовозной дороге. Молодой доктор, слегка покалывая иголкой от шприца, проверял тело Валентина на чувствительность. Ниже груди тело было бесчувственным. Врач с наигранным оптимизмом сказал:

– Ну, думаю, всё не так уж и плохо. Вполне возможно – это просто временный болевой шок. Сейчас главное

– добраться до больницы, дорога неважная… А пока всё, чем я могу помочь – это колоть обезболивающие.

Валентин смутно помнит этот путь. Помнит, что ехали бесконечно долго. Помнит, как особенно сильно тряхнуло на одном из ухабов. И боль, как большая острая игла, пронзила всё тело насквозь, но, благодаря обезболивающему уколу, быстро ушла. Потом по разговорам он понял, что они хотели сократить путь и сбились с дороги, но, оглушённый наркотиком, уже не мог реагировать на какую-либо информацию. Просто, очень хотелось спать.

* * *

Необыкновенно жаркий день, солнце замерло почти в зените, вдоль реки, – насколько можно видеть, голый песчаный берег. Его видавшая виды моторная лодка мчится против течения на удивление быстро. Река, знакомая с детства, многоводна и покрыта бурунами небольших волн, которые, разбиваясь о нос лодки, брызгами освежают лицо и грудь. Очень хочется пить. Валентин пытается поймать брызги ртом. От жажды запеклись губы, пить хочется всё сильнее и сильнее. Он черпает ладошкой бурлящую у борта воду, но вода исчезает, едва он подносит ладонь к лицу; он делает ещё попытку, но опять лишь горячая ладонь касается губ. Он вновь черпает ладонью воду и – просыпается. Сразу же вспомнилось всё, что произошло с ним вчера. Ему отчаянно не хотелось встречаться с ужасающей действительностью, хотелось ущипнуть себя и проснуться в другой реальности, в той, где мчишься по реке на моторной лодке.

* * *

Первое, что он увидел, когда открыл глаза – это ослепительно белый потолок. Наверное, таким он показался ему потому, что в последние дни, просыпаясь, Валентин видел над собой серые, в трещинах, некрашеные доски зимовья. Потолок казался высоким, комната – огромной, хотя впоследствии оказалось, что это довольно тесная палата на двоих. Он хотел повернуться и привстать, но смог лишь слабо шевельнуться – тело не подчинялось ему и оставалось таким же чужим. К нему подошла медсестра и спросила, не хочет ли он пить. Медицинский аппарат из металла, обтянутого кожей, фиксировал шею и голову Валентина с такой силой, что он смог только едва кивнуть головой. Медсестра протёрла ему губы смоченным в воде бинтом, затем через трубочку дала попить из стакана.

* * *

В дверь палаты осторожно постучали, и почему-то Валентин понял, что это Лиза. Она зашла очень тихо и робко и присела на табурет рядом с кроватью. Ему вспомнилось всё, о чём они мечтали, думали, какие строили планы. Валентин ещё не знал, что у него серьёзная травма шейного позвонка, но почему-то знал, что тому, о чём они с ней мечтали, уже никогда не бывать. Он смотрел на жену и чувствовал себя виноватым, как если бы пообещал ей что-то серьёзное и не смог выполнить.

– Прости, Лиза, мне просто не повезло, – единственное, что нашелся он сказать ей.

Валентин не верил в женскую верность, многие примеры, которые ему приходилось видеть в жизни, говорили сами за себя. И он был готов к тому, что Лиза уйдёт, и заранее не винил её в этом, считая виновным только себя. Но он ещё не знал, что его, такая хрупкая на вид жена, окажется способна на подвиг. Он ещё не знал, что рядом с его кроватью она поставит медицинский топчан, и будет жить с ним в палате шесть месяцев, и потом они вместе полетят на самолете в областной город, в больницу, куда его переведут, и там она будет рядом с ним ещё три месяца. Но это будет уже не двухместная палата, а палата, где будет лежать восемь мужчин. Палату эту в больнице прозвали «лазарет». И было не редкостью, когда из её дверей на каталке вывозили кого-то, с головой накрытого простынёй. В этой палате смерть была обычным явлением.

* * *

Нос совершенно не дышал. Валентин даже не представлял, что дышать ртом так трудно. Пришёл доктор, закапал в нос какое-то лекарство, через минуту дышать стало легко и свободно. Валентин не знал, что это были обыкновенные капли для носа, так как болел редко и лекарствами почти не пользовался. Поэтому, почувствовав такой скорый эффект, проникся к медицине чувством глубокого уважения. Которое, впрочем, вскоре сменилось полным в ней разочарованием, а затем и пониманием – медицина не всесильна, и положительный результат в тяжелых случаях чаще зависит от жизнестойкости организма больного и его желания победить недуг. И если это есть, человек, скорее всего, выкарабкается; нет – склеит ласты.

К нему быстро возвращались хорошее настроение и оптимизм, хотя причин для этого было мало. Просто желание жить брало верх над всяческими обстоятельствами. Лиза не отходила от него, они смеялись, шутили, и к Валентину пришла вера в быстрое выздоровление. Даже бригадиру сказал, чтобы его пилу никто не трогал, потому что он сам скоро вернётся в бригаду. Приходили друзья, знакомые, родственники, – так много, что всех даже не пускали. А медсестры говорили, что он самый популярный больной года. На Новый год ребята принесли из тайги две Саянские голубые ели. Одну установили в больничном фойе, вторую – у него в палате. Запах оттаявшей хвои терпкой свежестью наполнил комнату. Вместе с ёлкой пришли и воспоминания. Вспомнилась одна из Новогодних ночей, и как он с друзьями почти до утра катался с ледяной горки и, упав, разбил губу; а на работе никто не поверил, что он просто упал, катаясь с горки.

И мужики, понимающе улыбаясь, предлагали для лечения какое-нибудь эффективное, уже не раз испытанное средство. Ещё вспомнилась Новогодняя ночь на промысле. Тогда был полный штиль и зеркальная гладь ночного моря, что далеко вокруг озарялась светом сигнальных ракет, которые они запускали с палубы траулера в честь праздника.

* * *

Заключение врачей прозвучало для него, как приговор: «Жить будет, ходить – никогда». Это подчистую вышибло то основание, на котором сейчас держалась вся его жизнь. Это убило надежду. Надежда помогала ему верить, и вот её не стало. Известно, что всякая пустота заполняется, и место где жила надежда, очень быстро заполнило отчаяние. И когда истлела последняя искра веры, Валентин решил, что если уж так, то лучше не жить совсем. Так было даже проще. Когда находишь какое-то решение, всегда проще. И теперь уже ничто не волновало его, желание умереть пришло очень быстро. Катиться вниз всегда легче. И только когда в палату с улицы, румяная от мороза, входила Лиза, какое-то подобие улыбки появлялось на его лице. Одновременно с нежеланием жить пришли и пролежни – это когда у тяжелобольных людей части тела, которые соприкасаются с постелью, отмирают потому, что нарушается кровообращение, а затем начинают выгнивать с неприятным запахом. После них на теле, в лучшем случае, остаются ямы, затянутые тонкой кожицей: в худшем – они не заживают всю оставшуюся жизнь; в ещё более худшем – люди постепенно превращаются в загнивающий живой труп, а потом умирают. Валентин тешил себя мыслью, что всё это наконец-то скоро закончится. Все, кто посещал его, приходили всё реже и реже. И через некоторое время рядом осталась одна только Лиза. Валентин видел – всё идёт к логическому завершению.

* * *

Иногда он лежал и мечтал: вот он здоровый и полный сил идёт по улице, навстречу – Лиза. Он как когда-то подхватывает её за талию и вместе с ней кружится по тротуару. Они радуются, смеются и им, как и прежде, очень весело. Так он мог мечтать часами, не шевелясь и не подавая признаков жизни. Всё, что у него теперь осталось – это возможность мечтать. И он мечтал. Если в это время в палату кто-то входил, это раздражало и ему хотелось как можно скорее остаться одному, чтобы опять удалиться в свои фантастические грёзы. В тот день, когда в палату зашли двое врачей, мужчина и женщина, он также лежал, не подавая признаков жизни; в том состоянии, когда мозг ещё работает и в голове необыкновенная ясность, но тело уже близко к смерти. И, наверное, решив, что он не слышит, или ей было всё равно – слышит он её или нет, женщина стала говорить громко и откровенно. Она смерила давление.

– Семьдесят на сорок. Долго он не протянет, его нужно срочно перевести в больницу, к которой он приписан по месту жительства. Нам тут лишняя смертность не нужна! – сказала она голосом, который бы очень подошел судье, оглашающей смертный приговор.

Мужчина, назвав её по имени-отчеству, предложил провести ещё один курс общеукрепляющей терапии.

– Лекарства уже не помогут, – резко возразила женщина и, дав распоряжение о переводе, цокая каблуками, вышла из палаты.

– Держись, парень, чудеса в жизни случаются, – сказал мужчина, догадываясь, что Валентин слышит его. И тоже покинул палату.

Но Валентина не перевели умирать в другую больницу. На следующий день главного врача пригласили к телефону, и кто-то «сверху» приказал срочно отправить его в область. Валентин знал, что мама Лизы, – его тёща, уже не один месяц обивает пороги высокого начальства с такой просьбой. Утром следующего дня его на санитарных носилках пристроили в самолете, летевшим рейсом в областной город. Рядом в кресле сидела Лиза.

* * *

Валентин любил осень, любил пройтись поздним осенним вечером по тёмным улицам неспокойного уральского города. Казалось, сам воздух осенних ночей таит в себе бесшабашную удаль. Но этим вечером уверенность, казалось, покинула его. Чувство предстоящей опасности хоть и будоражило кровь, но в глубине души холодящей ледышкой гнездился страх. Рядом с ним шёл Виталик – невысокий, худощавый паренек лет девятнадцати. Дом, к которому они шли, стоял на окраине города, в частном секторе; был он добротен, обшит досками и выкрашен в зелёный цвет. Первый раз в своей жизни Валентин шёл на кражу, и шёл не ради наживы, а, скорее, чтобы доказать, и прежде всего самому себе, что способен на безумный поступок; да и с хозяином этого дома у него были свои, давние счёты, и он уже давно вынашивал в себе желание наказать его. Летом, в городской зоне отдыха, Валентина побили, побили второй раз в жизни. Первый – в армии, когда его рота, поужинав, вышла из столовой, а Валентин задержался, разговорившись с земляком из соседнего батальона. И когда, спеша, выбежал из зала, в коридоре столовой увидел, как парня из его роты окружили ребята из роты обслуживания и, уже ударив пару раз, пустили из носа кровь. Валентин увидел перепуганные, полные отчаяния глаза сослуживца, и тогда всё стало происходить, как в замедленном кино. Он оттолкнул одного, ударил второго, ещё одного, краем глаза увидел, что первый после удара упал, затем успел достать ещё одного ногой… Кто-то обхватил его сзади рукой за горло, он изо всех сил ударил назад затылком, услышал, как что-то хрястнуло, и хватка ослабла. Обернувшись, Валентин увидел смуглого нерусского парня, который согнулся и схватился руками за лицо – сквозь его пальцы медленно просачивалась кровь. И тут что-то тяжёлое обрушилось Валентину на голову и он почувствовал, как медленно проваливается в вязкую черноту. Ворвавшиеся в коридор ребята из его роты раскидали всех, кто там был, но он уже успел получить с десяток ударов тяжёлыми солдатскими сапогами. Потом была санчасть, после санчасти ещё пару месяцев при беге боль отдавала в позвоночник. Потом всё прошло, только на голове остался слегка изогнутый, розоватый шрам от медной солдатской пряжки. В зоне отдыха всё было не так страшно – разбитый нос, синяк под глазом, вывихнутый палец на руке. А ведь всё было так хорошо, ничто не предвещало неприятностей: ярко светило полуденное солнце, опахалом освежал лицо слабенький ветерок. Валентин мирно сидел на скамейке и, покуривая «Мальборо», дожидался ушедших за пивом приятелей. И надо же было случиться, что напротив него стала разворачиваться следующая картина: толстоватый невысокий цыган подошел к высокому худосочному юнцу лет эдак двадцати, щеголявшему в модных солнцезащитных очках «Хамелеон», и, вероятно, попросил посмотреть их, так как юнец очки снял и безропотно протянул цыгану. Тот повертел «Хамелеончики» в руках и кинул их другому, стоявшему чуть поодаль, помоложе. Тот поймал очки на лету и передал чернявому подростку крутившемуся рядом, ну а того только и видели. Хозяин очков схватил цыгана за грудки, тот его, и они принялись таскать друг друга, как борцы на помосте. Цыган изловчился и ударом снизу в челюсть опрокинул соперника навзничь, и если бы он не стал добивать того ногами, Валентин вряд ли вмешался бы. Драка была вполне нормальная, даже можно сказать – честная; а то, что у юнца очки увели, так это он сам лоханулся. Тем более что его он знал и сострадания к нему особого не испытывал – тот был фарцовщиком самого низкого пошиба, торговал в зоне отдыха всякой импортной мелочью. Да и очки-то, наверное, дал цыгану в надежде, что их купят. Валентин не имел никакого желания затевать драку с представителем этого буйного племени, хотел просто оттащить толстяка, и всё. Но тот уже вошел в раж и хлестко ударил его по лицу – Валентин ответил тем же. Пока они таким образом обменивались любезностями, подоспели соплеменники толстяка, так как народ этот дружный и в одиночку ходит редко. Фарцовщик же, увидев сбегающийся кочевой люд, трусливо сбежал. Драки, собственно, и не было. Валентина просто избили. Выручили проезжавшие мимо на патрульной машине милиционеры. Цыганам милиционеры посоветовали разойтись, а его отвезли в городской травмпункт. С этого дня и затаилась в нём злость на этого фарцовщика – вдвоем-то они хоть как-то смогли бы отбиться.

Фарцовщик жил вместе с родителями, слывшими в городе кончеными барыгами: торговали самогоном и по ночам, вдвое дороже, водкой. Вот к их-то дому и шли поздним вечером Валентин и Виталик, точно зная, что хозяева уехали к родственникам в деревню. Забор и ворота были под стать дому: высокие и надёжные. Но никто и не думал их ломать. Валентин резко выдохнул и побежал к высокому и гладкому забору так, словно хотел с разбега удариться в него. Но перед самым забором подпрыгнул, чуть повернувшись к нему левым боком и выставив вперёд ногу. Нога коснулась забора, и рассчитанная сила разбега помогла ему легко перемахнуть, казалось бы, через неприступную ограду. (Этот приём до седьмого пота отрабатывали в армии на полосе препятствий, где самым сложным было преодоление «стенки» – высокой гладкой дощатой стены). В углу двора Валентин увидел незаметную снаружи калитку, отодвинул засов, и Виталий проскользнул внутрь.

Окно на кухню открылось на удивление легко. На кухне включили свет, в квартире взяли всё, что представляло ценность и могло вместиться в две большие сумки, которые нашлись на антресолях. Валентин выдвинул ящики кухонного стола – ложки, ножи и вилки были аккуратно разложены по отделениям в пластмассовой коробке. Он приподнял коробку – под ней лежали двадцатипятирублёвые купюры, это была уже удача. Крышка подполья находилась в зале. Спустились вниз. Посветив фонариком, Валентин нашел выключатель и включил свет. Вдоль стен тянулись полки, сплошь заставленные банками с солениями. В дальнем углу, отгороженная досками, желтела гора картофеля. Он достал небольшой, заострённый на конце стальной прут, который предусмотрительно взял с собой. Предположительно в подполье могли быть закопаны ценности, и он уже хотел исследовать прутом земляной пол, как его взгляд остановился на двух больших банках с прозрачной жидкостью.

Самогон пили на кухне. Валентин проснулся с чувством близкой опасности. В кухне было светло, светло было и на улице. Виталик, скрючившись, спал в углу деревянного дивана. Рядом с диваном стояла табуретка, на табуретке – два стакана и полбанки солёных огурцов; под табуреткой – пустая банка из под самогона. Вторая, полная, стояла чуть в стороне. В тяжёлой после самогона голове крутилась только одна мысль: «Ну, всё, хана – вляпались». Валентин понимал, что сейчас нужно успокоиться, взять себя в руки и, насколько это возможно, трезво оценить ситуацию. Уже минут через десять все места, где они по пьянке могли оставить пальцы, были протёрты. Нетронутую банку с самогоном Валентин уложил в сумку, растолкал Виталика, и они, прихватив сумки, скользнули на улицу через калитку. Это было обычное будничное утро с серым скучным рассветом, утро со своими заботами и проблемами промышленного города. От остановки натужно отрулил перегруженный автобус, заспанные люди спешили на работу. И, казалось, никто не обратил на них внимания.

* * *