В 2002 году из ИЗ № 77/2 бежало трое рецидивистов: Куликов, Железогло и Безотчество. Побег был осуществлен через подземные коммуникации, построенные еще в XVIII веке. Куликов и Железогло были пойманы в течение месяца. Безотчество обезврежен лишь в 2003 году в Подмосковье. В том же 2002 году из ИЗ № 77/2 бежал подследственный И. Виноградов, использовав поддельное удостоверение. После поимки преступник по решению суда получил 17 лет строгого режима (побег и покушение на жизнь сотрудника милиции). В настоящее время И. Виноградов находится на так называемом «спецу». В 2003 году в Бутырке начался капитальный ремонт – первый после 1909 года. В частности, была заменена система вентиляции камер. До недавнего времени ИЗ № 77/2 являлся одним из самых переполненных в Центральном регионе России (7000 арестантов при норме 1400). После корректировки процессуальных положений УПК, по которому изменение меры пресечения теперь может выносить только суд, Бутырка значительно разгрузилась. С 2003 года реальная норма содержания арестанта почти соответствует санитарным стандартам ГУИНа Министерства юстиции, по которым на каждого арестанта в ИЗ полагается 4 кв. м.

Лязг открываемых переборок, мерные шаги впередиидущего…

– Стоять! Лицом к стене! – то и дело командовал впереди идущий «рекс», и арестанты послушно выполняли команду, которая следовала, когда навстречу конвоировали такую же группу заключенных.

Из всей пятерки Лазуткина определили на «хату» первым. Тот вертухай, что шел впереди, постучал ключом по очередной переборке. Дверь открылась, и в отсек вышло двое коридорных и капитан внутренних войск с красной повязкой на рукаве – корпусной. Капитан бегло взглянул на досье Александра и после непродолжительного шмона первохода подтолкнули к открывшейся двери камеры номер «168».

– Располагайся, теперь это твой дом, – привычно пошутил корпусной. Спустя мгновение тяжелая металлическая дверь со встроенной «кормушкой» с

противным скрипом закрылась за спиной Лазуткина. Саша невольно вздрогнул: гулкий лязг был подобен первому удару маятника, отсчитывающего первый день новой жизни.

Дыхание перехватило, пульс участился, и Лазуткин на секунду зажмурился – как человек, которому суждено прыгнуть в омут…

Вот сейчас, сейчас… Из глубины подсознания услужливо выплыла кинематографическая картина: запуганные арестанты, кучка блатных со зверскими рожами и главпахан – Доцент из «Джентльменов удачи», который с леденящим душу криком «Пасть порву, моргалы выколю!» набрасывается на неопытного новичка.

Впрочем, пока основания для беспокойства вроде бы не было.

Темное помещение освещалось тусклыми желтыми лампочками, забранными в тонкие металлические решетки-«кобуры». В атмосфере витали миазмы давно немытых тел, нестираного белья, табачного и водочного перегара.

Камера, внешне небольшая, выглядела заполненной до предела – на всех трехъярусных шконках лежали люди. Некоторые шконки были завешены жиденькими ширмами, некоторые открыты, но белье, развешанное на веревках, крест-накрест протянутых между нарами, не позволяло определить, сколько же человек отдыхает наверху. Однако было понятно, что арестантов здесь много больше, чем положено – не менее восьмидесяти…

В углу негромко бубнил телевизор. Несколько обитателей «хаты», сгрудившись у экрана, следили за футбольным матчем. Двое сидели за столом, увлеченно играя в шахматы. Еще трое резались в самодельные карты.

Казалось, никто не обратил на новичка никакого внимания…

Лазуткин простоял у двери долго – минут пять. Он ожидал чего угодно: подставы, какой-нибудь замысловатой провокации-«подлянки» – вроде тех, о которых рассказывал на «сборке» татуированный наставник, но появление первохода вроде бы оставалось незамеченным. И от этого страх захлестывал новичка до краев…

Неожиданно с верхней шконки у окна поднялся паренек небольшого роста, в дорогом спортивном костюме и, нехотя подойдя к первоходу, спросил:

– Давно с воли?

– Больше недели, – ответил Лазуткин, внутренне готовясь к какой-нибудь изощренной подставе.

– Зовут-то как?

– Саша. А фамилия моя – Лазуткин.

– Московский?

– Ага, в Сокольниках живу.

– Поня-ятно. Впервые на «хату» заехал? – Заметив скованность новичка, собеседник неожиданно подмигнул ему. – Да ладно, не менжуйся. И так видно, что первоход. Давай, проходи… – паренек кивнул в сторону ближней шконки. – Видишь, у нас со спаньем напряженка, тут все в три смены спят. Покемарь тут пока, а завтра посмотрим, что и как…

Всю ночь Лазуткин не сомкнул глаз. «Прописка», о неизбежности которой он с таким ужасом думал на «сборке», отодвигалась до утра. Но хорошо это или плохо, первоход еще не знал…

В шесть утра в камере началось слабое движение. Из-под шконок вылезли какие-то грязные субъекты и, не обращая на новичка внимания, принялись за уборку хаты. Как узнал Саша чуть позже, это были шныри, или уборщики; камерное местожительство под нарами именовалось почему-то «вокзалом». В половине седьмого большинство обитателей «хаты» проснулось. Правда, некоторые, занимавшие привилегированный угол у зарешеченного окна, оставались спать. Это были камерные авторитеты, у них были единоличные шконки.

Вскоре обострившееся за ночь обоняние различило слабый запах пригоревшего масла, и арестанты зашевелились – запах горелого масла был предвестником скорого завтрака. И впрямь: к восьми утра на «хате» появился баландер, кативший впереди себя небольшую тележку с огромными алюминиевыми кастрюлями и аккуратно разложенными буханками хлеба. Утренняя пайка представляла собой кашу из неизвестного ботанике злака и кружку слабо заваренного чая, напоминавшего отвар древесной коры.

Впрочем, большинство арестантов не притронулись к тюремной пайке – «семьи», на которые делилась камера, предпочитали завтракать «дачками», продуктами, переданными с воли.

Лазуткин недоверчиво ковырялся в каше ложкой и, найдя там трупик таракана, решительно отодвинул «шлюмку», то есть миску, в сторону. Конечно, есть хотелось очень, но естественная брезгливость превозмогла голод.

Сразу же после завтрака к первоходу вновь подошел давешний паренек в дорогом спортивном костюме. Присел рядом, приятельски улыбнулся и предложил:

– А теперь давай знакомиться. Саша, говоришь?

– Саша.

– Из Сокольников?

– Из Сокольников.

– По какой статье закрыли?

– Сто пятьдесят шестая, кража…

– Поня-ятно. Ну, подойди к тому столу, с тобой «смотрящий» перетереть хочет… Лазуткин понял – от этого разговора зависит его дальнейшая жизнь в Бутырке.

На ватных ногах первоход двинулся к столу, за которым по-хозяйски восседало несколько татуированных мужчин.

«Смотрящего» он узнал сразу. Это был невысокий, но крепко сбитый мужчина лет сорока с обнаженным торсом, сидевший во главе стола. Выколотая на левом предплечье статуя Свободы свидетельствовала, что ее обладатель относится к так называемому «отрицалову», пять церковных куполов говорили о количестве лет, проведенных в неволе, а изображение Георгиевского креста с аксельбантами на груди – что человек этот участвовал в тюремном или лагерном бунте. Нательную композицию дополняли две восьмиконечные звезды на ключицах («никогда не надену погоны») и такие же звезды на коленях («никогда не встану на колени»). Властные черты лица, тяжелый, придавливающий взгляд, губы, собранные в тонкую нить, – все это свидетельствовало о силе и жесткости характера «авторитета».

Уже чуть позже Лазуткин узнал, что Хиля – таково было погоняло «смотрящего» – на свободе был звеньевым мазуткинской оргпреступной группировки, что закрыли его по классической сто шестьдесят третьей статье «Вымогательство» и что в блатном мире Хиля, имевший уже вторую судимость, пользовался уважением и авторитетом; именно потому воры и поставили его «смотреть» сто шестьдесят восьмую камеру.

Равнодушно взглянув на первохода, Хиля поинтересовался его именем, фамилией и статьей, после чего спросил:

– Ну, рассказывай, как на свободе жил?

Новичок невольно поежился под тяжелым взглядом собеседника и, тяжело вздохнув, произнес:

– Ну, как… Нормально. Как все. Пока сюда не забрали.

– В попку не балуешься? На кожаных флейтах не играешь? С мусорами дружбы не водишь? Друзей-подельников никогда не сдавал?

– Нет, – твердо ответил Лазуткин.

– Может, жалобы какие есть? Так расскажи, выслушаем и решим… У нас не прокуратура, у нас тут все просто делается.

– Да нету у меня жалоб, спасибо… – растерянно пробормотал новичок. Неожиданно Хиля нарочито приязненно улыбнулся и, скосив взгляд на пачку

«Мальборо», лежавшую на газетном листке, расстеленном на столе, вкрадчиво предложил:

– Вижу, тебе курить сильно хочется… Так закуривай, не менжуйся. Это был ключевой момент.

Еще неделю назад от фиксатого лектора на «сборке» Саша узнал: если в камере предлагают закурить, взяв сигаретную пачку со стола, а не из рук, этого делать не следует. Типичная «подстава»: до этого момента пачка могла побывать в руках пидара, и человек, прикоснувшийся к «запомоенной» вещи, автоматически становился «законтаченным».

Изобразив на лице нечто вроде улыбки благодарности, Лазуткин ответил:

– Да нет, спасибо, пока не хочется. Хиля прищурился:

– Что – на «сборке» научили? Ладно. – Достав из кармана «чистые» сигареты, он великодушно угостил новичка. – Если про эту «подлянку» знаешь, то должен знать и про законы «хаты». В курсах?

– Рассказывали.

– Наши законы нарушать запрещено. За каждый «косяк» придется ответить. Понял меня?

Лазуткин, чувствуя, что самое страшное позади, кивнул утвердительно.

– Понял.

– Лавэ с собой есть? – спросил «смотрящий» и тут же объяснил, почему он поинтересовался деньгами: – Если есть с собой, отстегни нам на общак, сколько сам считаешь нужным. Так положено. Сегодня ты нам помог. Завтра мы тебя подогреем.

Саша присел, расшнуровывая кроссовку, достал мятую пятисотрублевую бумажку и нерешительно протянул.

– Вот.

Банкнота исчезла в кармане куртки.

– Если проблемы какие – сразу ко мне обращайся. Решим как-нибудь. А как оно дальше повернется, зависит только от тебя. Каждый сам выбирает свою дорогу в жизни. Пока присматривайся, что и как. Жить тут можно, если вести себя правильно. Вон там, у параши – «петухи» живут. Дальше, под шконками – шныри. А сейчас тебе покажут твою шконку и скажут время, когда спать…

* * *

Прошла неделя.

Саша понемногу освоился в камере. Никто не лез к нему с расспросами, никто не навязывал дружбу. Тут, на «хате», каждый отвечал только за себя.

Бутырский быт отличался редким однообразием. Утром, после завтрака, камера шла на прогулку в тюремный дворик. Впрочем, двориком его можно было назвать лишь с натяжкой: маленькая клетушка, по размерам – не больше гостиной в типовой московской квартире. Толстая металлическая решетка, положенная на кирпичные перегородки, разделяла небо на ровные квадратики, и это «небо в клеточку», так же как и силуэты охранников с автоматами, застывшие наверху, создавало ощущение тоски и обреченности.

После команды «камера, прогулка окончена!» арестанты возвращались на «хату».

Как правило, во время прогулки сто шестьдесят восьмую камеру шмонали: об этом свидетельствовали и вещи арестантов, небрежно разбросанные по полу, и сброшенные со шконок матрасы, и вывернутые сумки. Менты искали самодельные игральные карты, оружие, спиртное, наркотики и средства связи. Лазуткин уже знал, что за деньги в Бутырке можно купить у вертухаев что угодно – от незамысловатой поллитровки «Столичной» до таблеток «экстази». Особой популярностью пользовались мобильные телефоны, стоившие у «рексов» четверную цену против вольной – их-то и отметали в первую очередь. Арестанты даже поговаривали, что отметенные при шмоне спиртное и мобильники потом продавали в другие камеры… Впрочем, по поводу ежедневного шмона Саша мог не волноваться – ничего запрещенного у него не было.

После прогулки обитатели камеры обычно усаживались перед телевизорами – на этой «хате» их было целых три штуки.

В Бутырке был свой рейтинг телепрограмм, который разительно отличался от того, что периодически публиковали московские газеты.

Арестанты, обвиняемые по наркоманским статьям (с двести двадцать восьмой по двести тридцать третью), очень любили передачу «Москва: инструкция по применению» канала ТНТ, в которой часто демонстрировались репортажи с московских дискотек – общепризнанных мест распространения наркотиков.

Не меньшей популярностью пользовались милицейские репортажи вроде «Внимание, розыск!», «Петровка, 38» и «Дежурная часть». Профессиональный интерес к криминальным новостям не оставлял бандитов и на бутырских шконках. Подробное описание перестрелок, взрывов, наездов на фирмы и задержаний наводило на мысль, что программы эти спецом снимаются по заказу братвы, находящейся ныне в ИЗ.

Но больше всего любили аэробику: арестанты, забывшие, как выглядит живая женщина, с горящими взорами следили, как гимнастки в обтягивающих трико демонстрируют чудеса гибкости движений и изощренность поз.

Аэробику здесь называли «сеансами»; так издавна именуют любое переживание эротического характера. Утренние «телесеансы» вызывали на сто шестьдесят восьмой «хате» бурю эмоций, провоцируя самые невероятные мечты и желания.

Первоход почти не интересовался «сеансами» – вот уже третью неделю он не видел свою девушку Наташу, и воображение рисовало ему картины одна мрачней другой.

Кто знает – может быть, Натаха забыла о своем Саше? Может быть, за это время она уже нашла кого-то другого? Да и вообще – захочет ли девушка и дальше встречаться с бывшим арестантом?

Саша уже трижды беседовал с адвокатом. Беседа немного успокоила – во-первых, в отделении милиции, куда доставили Александра Лазуткина, предельно безграмотно составили протокол задержания, а это давало немалые шансы выкрутиться на суде. Во-вторых, хозяин «семерки», с которой была украдена магнитола, за соответствующую плату был согласен написать встречное заявление: мол, претензий не имею, прошу к уголовной ответственности не привлекать. В-третьих, Лазуткин не взламывал дверку машины и не выдавливал стекло – просто хозяин «жигуля» забыл закрыть автомобиль на ночь, тем самым провоцируя воришек.

Все это давало основания надеяться на лучшее, вплоть до освобождения прямо в зале суда…

А жизнь в камере продолжалась.

«Смотрящий» Хиля деятельно сообщался с другими камерами через «малявы», то есть записки. «Малявы» шли через так называемые «дороги» – тонкие веревочки, натянутые между зарешеченными окнами «хат». Веревочки эти, идущие от зарешеченного окна вертикально и горизонтально, – позволяли общаться с любым окном этого корпуса. В случае необходимости связаться с другим корпусом арестанты перекрикивались, перестукивались по трубам, передавали «малявы» через прикормленных конвоиров либо через баландера. У многих воров, сидевших на спецу, были мобильные телефоны и даже радиостанции, по которым они держали связь с вольной братвой…