Видимо, и для самого Иоанна такое предложение с их стороны является неожиданным. То ли подчиняясь требованиям подручных князей и бояр, то ли желая выиграть время, он передает послов боярину Шереметеву, которому они должны изложить свои доводы и совместно с которым должны разработать план передачи верховной власти в Казани от хана к наместнику московского царя и великого князя.

И в беседах с боярином Шереметевым послы сторонников власти Москвы продолжают настаивать, что Шиг-Алей злодей и тиран, что побивает и грабит всех татар без разбора, дочерей и жен берет от них силой, табуны коней, стада верблюдов, отары овец отгоняет к себе. План вырабатывают такой: в Москве послов не меньше трехсот, все они остаются заложниками, лишь один, самый влиятельный из сторонников власти Москвы, возвратится в Казань, приведет своих настрадавшихся от грабежей и резни соплеменников под руку московского царя и великого князя, благодарные соплеменники новые клятвы дадут, впустят в город наместника, город царю и великому князю сдадут, ханы и мурзы расселятся там, где им велят, кто в городе, кто в посаде, кто по кочевьям своим, дани и пошлины ханские станут давать царю и великому князю, имущество и владения бездетных ханов и мурз, Шиг-Алеем злодейски преданных смерти, царь и великий князь возьмет на себя, лишь бы Шиг-Алея и духу не было больше в Казани, а если сторонники власти Москвы не исполнят того, пусть царь и великий князь заложникам головы рубит, а Шиг-Алея выгнать из Казани легко, стоит взять от него московских стрельцов, сам стремглав побежит, сучий хвост.

Иоанн одобряет этот вполне реалистический план и велит Алексею Адашеву вновь отправляться в Казань, чтобы свести Шиг-Алея с престола, в обмен на смирение обещая несчастному неудачнику всю свою царскую милость, которой изворотливый Шиг-Алей и без того не обижен.

На этот раз задача упрощается чуть не до детской игры. Алексею Адашеву предстоит опереться не только на две сотни московских стрельцов, но и на содействие значительной части казанских татар, готовых своей волей передаться Москве в полное подданство, лишь бы сберечь свои окаянные головы от бессмысленных злодейств то ногайского, то крымского ставленника, а теперь касимовского шакала. На долю Алексея Адашева выпадает всего лишь выказать рассудительность и твердость характера, и Казнь мирно признает спасительное для неё верховенство Москвы, что для неё, как уже многие разумные головы сами видят в Казани, предпочтительней верховенства Крыма или ногайской орды, раз иссякли силы оборонить свою независимость.

Алексей Адашев с поразительной бестолковостью умудряется и тут провалить поручение, которое, кажется, готово исполниться чуть ли не само собой. Он вновь принимается уговаривать бесстыдного касимовского татарина, не требует, как должно требовать представителю московского царя и великого князя, а всего-навсего просит впустить полк Семена Микулинского и передать верховную власть наместнику царя и великого князя, причем сулит многие царские милости, однако не отводит московских стрельцов от дворца и таким образом обнажает перед беспомощной, безвластной марионеткой свою полнейшую бесхарактерность.

Натурально, марионетка продолжает куражиться:

– Не жалею престола. Я не мог или не умел быть на нем счастлив. В опасности самая жизнь моя здесь. Повинуюсь царю и великому князю, да не требует только, чтобы я изменил мусульманству. Возьмите Казань, но без меня. Возьмите силой, возьмите договором, но только не из рук моих.

И благодарны премного, и выкатывайся поскорее отсель, ясно ведь всё, тем не менее Адашев безвольно отступает перед этой напыщенной декламацией изворотливого татарина. У него не хватает ума сделать то, что предлагают сделать сами татары, готовые дать клятву на верность Москве: отвести стрелецкую стражу, без которой Шиг-Алей в растревоженной им же Казани не продержится дня, сам побежит, с собаками не догнать. Так нет, Адашев совершает глупость за глупостью. Вместо того, чтобы без промедления ввести в Казань полк Семена Микулинского, не дожидаясь никому не нужного согласия Шиг-Алея, который держится только этим полком и близостью свияжской твердыни, пока не организовалась, не усилилась противная Москве сторона, уже снарядившая к ногаям гонцов просить помощи против нового хана, не любого им, он позволяет этому нелюбому самими татарами хану тянуть канитель.

Шиг-Алей измышляет черт знает что. Он предлагает Алексею Адашеву заклепать все казанские пушки, которые пока что мало охотников обратить против русских, вывести из строя все пищали и порох и вместе с Алексеем Адашевым покинуть Казань, то есть этой бессмысленной пакостью окончательно поднять всю Казань на дыбы. И Алексей Адашев не только соглашается исполнить эту беспримерную дурь, Алексей Адашев ещё позволяет разыгравшемуся на просторе татарину совершить преступление, абсолютно не нужное никому, прямо толкающее Казань на мятеж.

В самом деле, в ночь на шестое марта приказом Шиг-Алея касимовские татары заклепывают несколько пушек и вывозят из крепости кое-какие пищали и некоторое количество пороха, а поутру Шиг-Алей отправляется под Свияжск якобы на рыбную ловлю, пригласив в качестве свиты около сотни ещё не перебитых им ханов и мурз, однако не из числа тех, которые посылают к ногаям легких гонцов, замышляя измену, а верных приверженцев Иоанна, мало того, берет для охраны своей важной персоны московских стрельцов и таким образом прямо отдает Казань в руки всё ещё не готовых мятежников. Затем вся эта беспримерная дичь завершается вандализмом. В виду крепостных стен и башен Свияжска ничего не подозревающих ханов и мурз, казалось бы, охраняемых добросовестной приверженность Москве и присутствием Алексея Адашева, окружают стрельцы и объявляют заложниками, а Шиг-Алей издевательским тоном объявляет неожиданным пленникам:

– Вы хотели меня убить, на меня били челом царю и великому князю, чтобы меня свел с престола, что я лихо над вами творю, а вам бы дал на мое место наместника. Так вот, царь и великий князь велит мне выехать из Казани. Я теперь еду к нему. Вас же с собой везу, там и управимся с вами.

Если бы в этот момент Алексей Адашев своими руками зарубил проклятого провокатора и лжеца, он был бы прав, поскольку этой малой жертвой отвел бы от Москвы и Казани большую беду. Однако Алексей Адашев не соображает последствий той подлости, которая творится у него на глазах, не размыкает конвой, не отпускает безвинных пленников на свободу, чем лишний раз была бы доказана добрая воля Москвы, а в полном согласии с бессмысленно мстительным Шиг-Алеем вводит ни в чем не повинных татар в крепость и докладывает Семену Микулинскому, что воевода может теперь беспрепятственно исполнить царское повеление и посадить в Казани наместника, наивность безмерная.

Семен Микулинский тоже не соображает последствий только что учиненного преступления как против татар, так и против интересов Москвы и как ни в чем не бывало отправляет с двумя казанцами грамоту, а в грамоте объявляет жителям татарской столицы, что, мол, царь и великий князь Иоанн Васильевич, вняв челобитью казанских послов, свел Шиг-Алея и дал им в наместники его, князя Семена Микулинского, который по этому случаю повелевает ханам и мурзам явиться в Свияжск присягать на верность московскому царю и великому князю, после чего он к ним пожалует сам, не имея мысли взять во внимание, что Адашевой и Шиг-Алеевой дуростью Казань оказалась во власти непримиримых противников царя и великого князя, которым легче умереть, чем явиться в Свияжск, где уже сидит под арестом сотня доверчивых бедолаг, и присягнуть тем, кто берет под стражу ни в чем не повинных людей.

Правда, эти озлобленные противники всего, что хотя бы отдаленно пахнет Москвой, пока что не обзавелись предводителем, поэтому отвечают на смехотворную грамоту с затаенным коварством, что, мол, к присяге всем сердцем готовы, не вопрос, только испрашивают предварительно милости выпустить из Свияжска ханов Чапкуна и Бурнаша, уже присягнувших на верность Москве, чтобы эти уважаемые, почтенные люди успокоили несмышленый черный народ своим крепким словом, что царь и великий князь в самом деле будет милостив к ним.

Ханов отпускают, не имея дара предвидеть подвох. Для присмотра за ханами отправляется Черемисинов, воевода московских стрельцов. Всё идет как по-писаному. Ханы, уже готовые изменить, в присутствии Черемисинова клятвенно заверяют, что царь и великий князь слову своему не изменит. Казань присягает: и ханы с мурзами, и черный народ, и прибывшие с кочевий погонщики и пастухи. Ханские покои готовят встретить наместника. В Свияжск дают знать, что Микулинского с полком ждут с нетерпением и что московскому князю самое время вступить в управление вверенным царством и городом, покорным и смирным.

Микулинский вперед отправляет свой легкий обоз под охраной семидесяти служилых казаков, вооруженных пищалями. Следом выступает сторожевой отряд Ромодановского, с которым бог весть для чего отпускают казанских татар, озлобленных коварством Шиг-Алея и попустительством Алексея Адашева, и Ромодановский с легким сердцем, не прозревая за ними черного умысла, точно татары испокон веку были не хищными татями, а вернейшими друзьями исстари миролюбивой Русской земли, позволяет нескольким ханам и мурзам отъехать в Казань, будто бы для того, что, мол, не терпится примерным отцам и мужьям проведать сиротливо рыдающих жен и детей. Затем из Свияжска выступает отряд самого Семена Микулинского, в сопровождении Ивана Шереметева и Петра Серебряного-Оболенского. Движутся медленно, без должной опаски, точно гуляют по родной стороне, грибы собирают, бьют лебедей. Навстречу им из кочевий выходят татары и приносят присягу на верность.

Каждым шагом, каждым движением московские воеводы обнаруживают беспечность и какое-то поразительное отсутствие даже обыкновенного здравого смысла именно там, где, кроме здравого смысла, необходимо проявить полководческое и дипломатическое чутье, и возмездие уже заносит над ними свой сокрушительный меч, и уже несомненная, одержанная дальновидной политикой Иоанна победа недомыслием и беспечностью воевод во главе с Алексеем Адашевым превращается в постыдное, уму не постижимое поражение.

Верные мужья, заботливые отцы, обесчещенные, оскорбленные Шиг-Алее, с непростительной опрометчивостью младенческого неведения отпущенные московскими воеводами в и без того растревоженную, взбаламученную Казань, облыжно оповещают соплеменников и единоверцев о том, что христианские собаки вознамерились истребить всех жителей поголовно, что об этом злом умысле ведают все касимовские татары, что предстоящей резней из-под руки грозит сам Шиг-Алей, и в доказательство истины своей лжи указывают на беспричинное пленение ханов и мурз, верных Москве, вопрошая резонно сторонников и толпу, какие подарки после этого готовят христианские собаки верным детям ислама.

Только что готовые заключить верный мир и отдаться в подданство московского царя и великого князя, жители всё ещё сильного, хорошо укрепленного города возмущаются поголовно, в смятении затворяют на все запоры городские ворота и хватаются за оружие, и когда Ромодановский, следом Микулинский, Шереметев и Серебряный-Оболенский с плетущимся вместе с ними Алексеем Адашевым выходят на берег Булака, предвкушая радостные клики новых подданных победоносной Москвы, они с искренним изумлением видят ощетиненный город и слышат со стен озлобленные вопли вооруженных татар, в которых мешаются ожесточение, жажда мести и клятвы скорей умереть, чем поверить лживых обещаниям христианских собак.

Черемисинов, успевший вовремя выйти из превратившегося в осиное гнездо восставшего города, докладывает ошарашенным воеводам:

– До сей поры мы лиха никакого не ведали, однако теперь, когда от вас прибежали ханы и мурзы и стали говорить лихие слова, то люди все замешались. Многие ханы и мурзы выехали с ними из города, один остался с ними Чапкун.

Воеводы отправляют под стены кое-кого из верных татар объявить:

– Зачем изменили? Вчера и даже сегодня ещё присягали, и вдруг изменили! А мы клятву свою держим, ничего дурного вам не делаем и не хотим.

Посланные возвращаются:

– Люди боятся побою, не слушают нас.

И воеводы преспокойно разбивают лагерь под стенами грозно бурлящего города, точно решились пообождать, что бунт уляжется сам собой, ужинают и с молитвой отходят ко сну, не озаботясь выставить охранение, а ночью татары делают вылазку и без особых хлопот уводят в плен несколько десятков полусонных служилых людей и обоз.

Постояв ещё день сложа руки, не предприняв решительно ничего, воеводы налегке, без обоза, не выручив пленных, отходят в Свияжск и отправляют Шереметева с донесением, что вот, мол, батюшка-царь, какая приключилась над нами беда.

Горькая весть приходит двадцать четвертого марта. Неизвестно, вскипает ли на этот раз несмиримое бешенство в душе Иоанна, вспыльчивого в иные минуты, но он один среди этих бездеятельных, вялых вершителей судеб русской земли отличается решимостью и дерзостью действия. Без промедления отправляет он на помощь Свияжску своего шурина Данилу Захарьина-Юрьева с отрядом московских стрельцов. С той же энергией он собирает подручных князей и бояр и объявляет поход, который раз навсегда покончит с беспокойной Казанью. В этом подвиге он видит свой долг перед Богом:

– Бог видит мое сердце, хочу не славы земной, хочу христианам покоя. Смогу ли некогда предстать пред всевышним, смогу ли сказать: се я и люди, Тобою мне данные, если не спасу их от свирепости вечных врагов Русской земли, с коими не может быть ни отдохновения, ни мира?

Хитроумные князья и бояре не могут не одобрить столь пылкой решимости молодого царя и великого князя, однако тут же осаждают его возражениями, смысл которых сводится к знаменитому смирению перед властью русского человека: да, но нет. Возражения склоняются к подлости: не пустить своего бесценного государя в поход. Шаткость Казани уже очевидна для всех. Только что у них на глазах Иоанн чуть было не одержал полной, главное, бескровной победы над этой проклятой твердыней, и если не одержал её в самом деле, то не как следствие собственных просчетов и слабости стратегического мышления, а единственно благодаря неисполнительности Алексея Адашева, подлости Шиг-Алея и нерасторопности Семена Микулинского. Разумеется, подручным князьям и боярам известно, что Казань представляет собой грозную, удачно расположенную, отлично обустроенную крепость, однако они также не могут не знать, что у этой крепости остается немного защитников, а сама крепость довольно стара и что, стало быть, на этот раз Иоанн не упустит победы, победа же молодого царя и великого князя не может не стать концом боярского своеволия, и без того они только что, после пересмотра жалованных грамот, лишились многих своих привилегий и отныне обязаны и дани, и пошлины, и тамгу, и ямские и посошные деньги платить, остается ещё один шаг, чтобы они, от бескормицы и безденежья, лишились вотчинных и удельных полков и чтобы он забрал над ними всю власть.

Стало быть, ради сохранения за собой хотя бы части своей независимости, то есть своего своеволия, дозволяющего более служить своим собственным интересам, чем интересам Московского царства, и прикарманивать всё, что плохо лежит, в первую очередь привилегии, земли и право на разного рода поборы под видом кормлений, которые молодой царь и великий князь тоже, похоже, готовится отменить, им следует обесславить чересчур замашистого правителя, вырвать из его рук эту уже неминуемую, готовую свалиться как спелая груша победу и тем поставить на прежнее, безопасное место, возвратить в зависимое от них положение, навсегда лишить очевидного права повелевать, командовать ими.

И они сочиняют, по их соображению, неотразимый предлог: не следует царю и великому князю подвергать себя опасности очередного похода, ему следует оставаться в Москве, поскольку вполне вероятен набег ногаев или крымских татар, тогда царь и великий князь поднимет новое ополчение на защиту горячо любимого ими стольного града, да вряд ли и понадобится это новое ополчение, ведь ни ногами, ни крымцы не решатся напасть, когда им станет известно, что сам царь и великий князь стоит на страже Москвы.