Долгий год

А потом папа бросил тренироваться.

Он не пошел в зал, как обычно, а остался дома. Мне он ничего не сказал, только просидел весь вечер у телевизора; когда мы вышли прогуляться, он встретил Даманова, и они долго разговаривали, и папа сказал ему напоследок:

– Если бросать, так сразу.

Я жалел об этом, потому что, когда мы приходили в зал, я садился на скамейку у ринга, и мне всё было видно, и дядя Витя Даманов угощал меня шоколадом, и кисти рук у него были забинтованы, а потом он надевал перчатки и говорил:

– Смотри, шкет, пока я живой! – и корчил такие рожи, что мы с папой покатывались со смеху.

Они тренировались; папа был меньше Даманова, только дядя Витя ничего не мог с ним сделать и, когда уставал, выходил из ринга и садился рядом со мной на скамейку, огромный и весь мокрый, трепал меня по голове и говорил:

– Ох и разошелся твой отец!

Мы смотрели, как папа работал, и казалось, будто ему всё нипочем, и прямо сердце вздрагивало, когда он уходил под руку или работал спиной, можно было смотреть так очень долго. А когда они заканчивали, папа стягивал майку через голову, набрасывал на плечи полотенце и говорил:

– Пошли в душ, малыш! – и мы все шли мыться. Он открывал воду, такую холодную, что нельзя было стоять с ним рядом, и все смеялись, убегая в другой конец душевой, а ему хоть бы что. А потом мы одеваемся, он причешется, посмотрит на себя в зеркало и скажет:

– Старый я стал.

Я думал, он шутит, потому что какой он старик, и мы шли по улице, держась за руки, и папа шел рядом, такой большой, такой сильный, и сразу было видно, что он боксер.

А теперь всё кончилось.

Когда я приходил из школы, папа следил, чтобы я сделал уроки, потом мы смотрели телевизор и только изредка выходили гулять, а я всё думал, пойдет он тренироваться или нет.

– Нет, – говорил он, когда я спрашивал, – я уже старый.

– Тебе же только тридцать четыре, – говорил я. – Это совсем не старый. Семьдесят – старый, а тридцать четыре – нет.

– Это совсем другое дело, – говорил он. Лицо у него смуглое, со множеством шрамов над бровями и у самых глаз, и мне начинало казаться, что, может, в тридцать четыре он и вправду старый.

Он не мог устроиться на работу, потому что мог только тренером, а везде уже были тренеры. Иногда к нам заходили посидеть дядя Витя и ребята из команды, говорили об этом, шутили, а мне казалось, что им совсем не смешно, а когда папа выходил на кухню, дядя Витя трепал меня по голове и говорил:

– Если бы Саша остался мастером!

– Так разве он не мастер? – говорю я.

– Мастер. Только некоторые не хотят этого знать. Снять с него мастера, подумать только, а?

Мне и самому было странно, как это кто-то не хочет знать, что папа мастер спорта.

– А папа бы их побил? – спрашиваю я.

– Да, – говорит дядя Витя, – побил бы. Уж это точно.

– Тогда почему с него сняли мастера?

– Это долгая история, – говорит дядя Витя, и папа отвечает так же.

– Узнаешь, когда подрастешь, – говорил он, а мне казалось, что я и так всё пойму, потому что в одиннадцать это каждому попятно, но папа говорит, что нет.

Как бы там ни было, он не мог устроиться тренером, потому что у нас в городе – куда ни плюнь – везде мастер, как говорил дядя Витя, и все должности тренеров были заняты. Странно было думать, что дядя Витя мастер спорта и ребята – мастера, а папа нет, хотя дерется лучше их всех.

Так вот, он ходил по городу до середины дня, а когда я возвращался из школы, он уже был дома – лежал на диване и смотрел на письменный стол, вернее, на мамин портрет, что на столе. Он лежал молча, верно, думал о том, что, когда он выступал, у нас всегда были деньги, потому что он тренировал две команды новичков, а теперь их отдали кому-то другому. Только не знаю, кому, потому что, когда я спросил об этом, он сказал:

– Пошли они к черту! – и не добавил ни слова.

Дела наладились неожиданно. Дядя Витя договорился, и папу взяли в школу учителем физкультуры. Это была хорошая школа около нас, и после уроков я ходил встречать папу. Мы шли в кафе есть шоколадное мороженое, после – домой, и папа знай себе молчал и щурился, а когда мы приходили, ложился на диван и, глядя на мамин портрет, говорил:

– Разве это работа, малыш?

Мне было жаль, что он мучается, а ему не нравилось там всё больше и больше. Возвращаясь из школы, я придумывал, как нам достать деньги, а когда говорил об этом папе, он улыбался:

– Это не просто.

Он сам стирал и готовил нам есть, и я любил смотреть, как он двигается у плиты, высокий, с широкой грудью и сильной шеей, а после схватит сковородку с огня, поставит передо мной и говорит:

– Кушать подано!

У нашего подъезда на скамейке собирались старушки. Осенью они сидели в старых, ношеных пальто: когда я шел мимо, они останавливали меня и долго расспрашивали о школе и о том, что сейчас делает папа.

– Ему, наверное, тяжело без мамы?

– Что вы, – говорю я, – вовсе нет.

– Наверное, тяжело.

Уходя, я слышу, как они ругают маму и говорят, что на ее месте ни за что бы от нас не ушли, и какой я чудный мальчишка.

Я прихожу домой и спрашиваю пану:

– А почему наша мама – мерзавка?

– Кто это сказал? – говорит он.

– Во дворе.

Он подошел к окну и долго стоял спиной ко мне, потом отошел от окна и улыбнулся, как он улыбается мне, и сказал:

– Не слушай их, Юра, что они понимают!

Да я и сам знаю, что не так, потому что на фотографии она такая красивая, только станет ли она жить с нами, когда у нас денег нет?

Нужно было переждать год. Потом папу обещали взять тренером в «Спартак», да только год этот был особенно долгим, возможно оттого, что мы сидели дома вечерами. Стояла осень – ветер несся во дворе и за домами, мы сидели перед телевизором, и иногда мне становилось так грустно, что хоть плачь, но я знал, что папу возьмут тренером. Просто нужно немного подождать, и в этом нет ничего страшного. Я подумал, что всё обойдется, когда папа ушел из школы.

Случилось это в субботу. Я зашел за ним, как обычно, и не застал его, а когда пришел домой, он стоял у окна, и я почувствовал, что что-то случилось, но спросить не решился. Он стоял у окна очень долго, потом повернулся и сказал:

– Я больше не работаю там, Юра.

Вечером к нам пришел дядя Витя Даманов. Они говорили с папой в кухне, и я подумал, что так будет весь вечер, но тут дядя Витя вошел в комнату и сказал:

– Пошли в кино, заяц!

– Дядь Витя, – сказал я, когда мы вышли на улицу, – почему папа ушел из школы?

– У него нет высшего образования, – ответил дядя Витя и замолчал. Потом сказал: – Нужно было окончить институт физкультуры. Многие окончили, а он – нет.

– А почему папа не окончил?

– Не знаю, – сказал дядя Витя. – Он думал, звания достаточно. Он рассчитывал тренировать, быть тренером общества или сборной.

– Так отчего же он не стал тренером?

– Раньше для этого не нужно было высшего образования. Можно было и не оканчивать институт. Тогда на это не особенно обращали внимание. Ну нет и нет. И потом, с него ведь сняли мастера. Останься он мастером, всё пошло бы по-другому.

– Так что же, – спросил я, – папу вообще никуда возьмут?

– Только вторым тренером, – сказал дядя Витя. – Но каждый старший тренер хочет найти второго такого, чтобы не выжил его самого.

– Отец никого не хочет выжить.

– Да. Но он был большим боксером, понимаешь? Представь: он станет вторым тренером и начнет тренировать так, как сам понимает дело. Возможно, гораздо лучше, чем старший тренер, который его возьмет. Это мало кому понравится.

– Поэтому мы и ждем?

– Конечно, – сказал дядя Витя. – Почему же еще?

Мы шли в кино, и я думал, что лучше бы папа окончил этот институт на всякий случай. Я думал, что, наверное, можно работать и не кончая института – где-нибудь на заводе или фабрике, только папа там работать не станет, и это верно – для чего ему работать на заводе, раз он боксер. Каждый может работать на заводе, подумал я. Быть боксером – совсем другое дело.

А назавтра мы пошли на скачки.

Мы всегда ходили на скачки, а когда папа ездил на бои в другие города и брал меня с собой, мы и там бывали на ипподроме, но даже в Москве мне не нравилось так, как у нас, потому что здесь все знали папу, мне уступали место у барьера, а они шли всей компанией делать ставки, и начинался заезд, лошади строились на той стороне круга, и все волновались, а потом наверху били в колокол, и впереди лошадей шла белая машина с металлическими трубками, похожими на крылышки, и, когда они складывались, машина набирала скорость и выезжала за трек, а лошади вытягивались разноцветной вереницей и проносились мимо нас так, что дух захватывало, и вот уже идут по дальней стороне круга, и кажется, что это очень медленно, но вот они возникают из-за поворота, и, если наша лошадь впереди, прямо весь переворачиваешься, и вот снова – у-хх! – проносятся мимо нас, и, когда они минуют финишный столб, снова звучит колокол, и объявляют победителя, и чувствуешь себя так здорово, не потому, что выиграли, а оттого, что стоишь у нагретого солнцем деревянного барьера, а мимо идут лошади, все в мыле, идут легко, будто не по земле, и хорошо оттого, что знаешь: они побегут снова.

Когда мы пришли на скачки, все уже собрались, и, как только папа отошел, чтобы купить программу, один, высокий и лысый, спросил:

– Как дела, парень?

– Хорошо, – ответил я. – Спасибо.

– Отец работает?

– Нет. Уже нет. Ему там не нравилось.

– Эти мне спортсмены! – сказал он.

– Папа всё равно там не работал бы. Он будет тренером «Спартака». Нужно обождать немного, и его возьмут в «Спартак».

– Немного? Сколько это?

– Полгода. Мы ждали полгода. Я раньше думал, что это долго, а теперь нет.

– Эти спортсмены! – говорит он так, будто умнее всех.

Вернулся папа, высокий отвел его в сторону и что-то тихо сказал. Они говорили тихо, я ничего не мог услышать, высокий что-то втолковывал, и папа спросил его:

– Ты откуда знаешь?

Высокий показал туда, где в тумане стояли конюшни.

– Ладно, а сколько ты сам хочешь? – спросил папа.

– Что ты, Саша? – сказал высокий. – Мы что с тобой, чужие люди?

– Вот как, – сказал папа.

– Договоримся после. Когда-нибудь.

– Что ж, – сказал папа. – Спасибо.

– Главное, не беспокойся. Главное, сделай всё по уму.

– Да, – сказал папа. – Спасибо.

Он взял меня за руку, мы подошли к окошкам ставок, папа вынул деньги из бокового кармана пиджака и, сверяясь с программкой, стал называть номера; мы отошли от кассы, и он спрятал в карман целый рулон билетов.

Программку он сложил вдвое и отдал мне.

Мы протолкались сквозь толпу и стали у барьера. На треке был туман, он путался в траве. Шел мелкий дождь, земля плыла и дымилась. Лошади уже вышли на круг и, перебирая ногами, выравнивались и линию.

– Папа, на какую мы играем? – спросил я.

– Третий номер.

Я посмотрел в программку.

Третий номер был Пеон, я прочел, из чьей он конюшни, время у него было совсем не из лучших, а наездник лишь первой категории.

– А она точно выиграет?

– Помолчи, – сказал папа.

Он взял меня за плечи и поставил у барьера перед собой.

Лошади уже выстроились. В тумане я едва различал цветные камзолы наездников. Лошади волновались, выравниваясь на старте, белая машина выехала вперед, и вот наступил момент, когда они стояли в одну линию, потом машина тронулась, постепенно оставляя позади лошадей, и, пройдя полный круг, свернула к конюшням, лошади пошли по дальней стороне трека, их стало совсем не видно, казалось, они сошли, но вот они возникли из-за поворота, и можно было подумать, что они стоят в тумане, только ноги их бешено двигаются, но они приближались – и вот уже промчались мимо нас, разрывая воздух. Лошадь под третьим номером шла второй, в коляске сидел жокей в оранжевом камзоле, потом они стали маленькими и скрылись в повороте. Я вспомнил, сколько мы взяли билетов, и подумал, что этих денег нам хватило бы на целый день игры.

Лошади показались на противоположной стороне круга. Растянувшись в линию, они медленно двигались в тумане, серая лошадь с оранжевым жокеем шла по-прежнему второй, и я подумал, что если она не вырвется вперед на повороте, то плохи наши дела. Я посмотрел на папу. Он стоял неподвижно, втянув голову в поднятый воротник плаща, и не отрываясь глядел на ту сторону трека. Потом я увидел, как лошадь, шедшая третьей, обошла нашу на полкорпуса и до поворота оставалось немного.

– Она не придет, папа, – сказал я. – Теперь она не придет.

Они вошли в поворот, скользнув неясным пятном в тумане, и выскочили, немного наклоняясь, я увидел, что серая лошадь идет вровень с передней, и та, что вела скачку, вдруг стала задирать голову и сбилась на неровный галоп, серая вырвалась вперед и промчалась мимо нас к финишному столбу, и наездник что-то кричал, но слов не было слышно, такой крик поднялся в публике, когда тройка миновала финиш.

Я так радовался, что наша лошадь пришла первой; а когда оказалось, что выдача в одинаре больше шестидесяти рублей, я стал упрашивать папу сыграть еще раз, да только он сказал:

– Хватит.

И мы пошли к барьеру, но, покуда я уговаривал его, заезд уже начался. Папе было всё равно, кто выиграет, потому что он играл от тройки ко всем сразу, а когда заезд кончился, он подошел к окошку получить наш выигрыш. Мы сразу покинули ипподром.