– Оторвать украинцев от Расеи – вот, что они хотят. Каламутят воду в мутное время. Давно их надо разогнать! А ты, батя, знаешь, что большевики пришли к власти?
– Слыхал.
– Вот сейчас рада попляшет! Мы им не Керенский. Долго торговаться не будем. Они и Донбасс считают своим. Но мы – расейские. А то ходют чистюли, балакают, что русские их всю жизнь угнетали. Обещают дать украинский язык, вернуть нам старую культуру. А лишь потом рабочий день восемь часов, селянам землю… и вообще все. Но они забывают, что земля нужна сейчас, а не потом. А мы, большевики, все это уже дали народу.
– А ты большевик? – неожиданно спросил до сих пор молчавший, Петр.
– Да! – твердо ответил Сергей.
– И вы все сможете сделать для рабочих?
– Уже сделали. Я говорил, что установили восьмичасовой рабочий день, крестьянам отдали землю бесплатно. Всю, без выкупа. Все, что награбили богатеи, теперь принадлежит трудящимся. Вот какие мы! – удовлетворенно закончил Сергей.
– Вот это правильно! – ответил отец. – Что они имеют, то теперь наше. На наших костях их богатство построено… – но его, видимо, сейчас больше интересовал другой вопрос: – А как же быть с матерью? Ведь она у нас хохлушка. Куда ее девать? То ль она будет с украинцами, то ли с нами?
– Мама есть мама. Она всегда с нами, – ответил Сергей, раньше не задумывавшийся над этим вопросом.
Анна, прислушавшаяся, хоть и за семейными хлопотами, к разговору мужчин, откликнулась:
– Щось вы не то балакаете. Радуйтесь, что сын вернулся живой и здоровый. А вы все про политику.
– А куда денут большевики меньшевиков и эсеров? – вторично вмешался в разговор Петр. – Они же тоже за социалистическую революцию. Их у нас на железной дороге много.
– Они за революцию, но за медленную, а большевики, как видишь, сразу же все решили. Раз и навсегда! – резко ответил Сергей. – Кто из них будет поддерживать советскую власть, пусть идут с нами, а кто против – сотрем в порошок. Революция – она такая, что всех поделит на своих и чужих.
– Правильно говорят большевики! – поддержал сына отец. – Всех буржуев и помещиков мы прижмем к ногтю. А если потребуется – можно и в порошок. Щас рабочие в силе, и все будет по нас.
– С этим я согласен, – торопливо ответил Петр, не желавший, чтобы отец и брат его неправильно поняли. – Но у нас на железке говорят, что нужно всем социалистам быть вместе, чтобы не наделать ошибок. Так, говорят, лучше для России.
– Вон, Керенский… эсер! – наобещал огромную кучу реформ народу, а что сделал? – возразил брату Сергей и сам же коротко ответил на свой вопрос: – Ничего! Выступал у нас на фронте, все обещал – и землю селянам, и рабочим что-то. Единственное только просил – воюйте, хлопцы. А потом мы вам все дадим. Ну, у хлопцев и раскисли уши… хлопают ему. Единственное свое обещание выполнил – воевать. Пошли мы в июне в наступление, а снарядов нет, патронов дали – кот наплакал и сказали, мол, больше, ребята, на штыки надейтесь. А немец, он так просто под штык не идет. Он воевать умеет. Пока нашего брата артиллерией не выкурит из окопа, в атаку не идет. А мы бегаем и прячемся от ихних снарядов от ямки к ямке. Упадешь в нее, а там уже какой-нибудь солдатик или скрутился в калачик – мертвый, значит, или еле дышит, просит помочь ему, санитаров позвать, попить дать… и это было в наступлении, не в обороне! Голову бы за это Саше Керенскому оторвать! Если бы еще раз приехал после этого наступления на фронт, мы его бы порвали на куски, как собаку паршивую, за подлость к солдатам.
Хотя Сергей внешне говорил зло, на душе его злобы не было. Он был спокоен, только чувство горечи отражалось в его глазах, а фигура выражала непомерную усталость. Было видно, что годы разлуки с семьей сильно изменили его. Это был уже не тот рубаха-парень, готовый при первой возможности побузить, поспорить ни за что ни про что. Сейчас в нем чувствовалась целеустремленность, готовность сознательно идти куда-то в новое неизвестное. Это была сложившаяся, несмотря на молодость, личность со своими взглядами и оценками, которые уже сложно было поколебать кому-то другому, даже родителям.
– А как тебя ранило? – наконец прямо решился спросить сына отец.
– Так же, как и всех. Мы в атаку – а немцы нас шрапнелью, да с пулеметов. Так мне осколками левый бок развалило. Думал – конец. Никому не нужен. На мое счастье, выходили из атаки донские казаки. Они дальше нас прорвались к немцам, но те их прижали, и они обратно. Сначала не хотели меня брать, у них самих полно раненых… да и убитых они с собой забирали. А один спросил меня – откудова я? Говорю, с Луганска. Ну, тот и говорит – земляк, мол, наш. Хочь солдат, но из Войска Донского. Ребята, возьмем его с собой. Бросили меня в телегу и поехали. Спасибо им, а то бы уже лежал и земле и тлел.
– Не говори так, сынок! – вмешалась в разговор мать. – Бог послал тебе на спасение казаков.
– Они хороши везде, – ответил отец, имея в виду казаков. – Как погонять нашего брата рабочего, они тут как тут. Как врежут нагайками – так неделю, а то и больше болит. Они и сейчас рядом с Луганском стоят. Как потребуется, они в городе наведут порядок, чтобы никакой революции не хотелося. Они твердяки, все делают на совесть. Им революция до одного места… – тут отец назвал конкретное место. – Они живут богато.
– Не все, – возразил Сергей. – Я на фронте видел, как богатые казаки – а они все у них командиры – изгалялись над простыми казаками. У нас и то проще было. А у них все по ранжиру.
Пока мужчины курили и вели неспешный разговор, женщины накрыли стол. Мать из заначки достала только ей известно где хранимую от отца литровую бутылку водки и обратилась к мужу и сыновьям:
– Сидайте до столу.
Все расположились за столом плотно друг к другу. Антонина наложила в общую миску вареной картошки, поставила тарелки с солеными огурцами и салом, тонкими кусками нарезанный хлеб. Вот, собственно, чем исчерпывались закуски. Мать, словно стыдясь за скудость стола, извиняясь, сказала:
– Все дорого нынче в магазине и на рынке. Сегодня пусть так, а завтра что-нибудь куплю получше. Ни отцу, ни мне еще не отоварили продовольственные книжки. Неизвестно, когда получим за октябрь.
Федор открыл бутылку, не обращая внимания на слова жены, и стал разливать водку в стаканы. Сергей молча взял свой вещмешок, развязал его и вынул две пятифунтовые банки мясной тушенки, завернутые в чистую тряпку кусок сала и хлеб, – вещмешок сразу же вполовину стал меньше.
– Чуть не забыл, – пояснил он. – У меня тоже есть, чем перекусить. Немного дали в Екатеринославе на прощание, как суточное довольствие.
Сергей вытащил из-за голенища широкий нож, сделанный им самим на фронте из штыка австрийской винтовки, вынул его из кирзовых ножен и быстро вскрыл банку.
– Нам такое не выдают, – сказал отец. – А вот Петр иногда получает.
– Угу, – подтвердил Петр. – Наш профсоюз берет продуктами за перевозку продовольствия и дает на паек нам, – и он снова замолчал.
– Ну, сынки, берите стаканы, – сказал отец. – И ты, мать, тоже подыми за приезд сына.
– За приезд треба выпить, – торопливо согласилась Анна, не переносившая водку за то, что ее неумеренно пил Федор. – Тоня и ты…
– Да я уже взяла, – ответила невестка.
– За встречу, за то, что возвратился домой живой и… – но дальше отец почему-то не добавил необходимое в этих случаях слово, и мужчины крупными глотками выпили почти по стакану спиртного. Мать отпила немного, а Антонина только пригубила.
Картошка была горячей, тушенка вкусной, сало как масло таяло во рту, и Сергей, который был голоден, все это стал торопливо есть.
– Кушай, Сереженька, – с нежностью говорила мать, глядя на него счастливыми глазами, – казалось, забывшая о других. – Завтра куплю мяса на рынке и приготовлю что-нибудь получше, – она почти не притрагивалась к еде. – Ты, поди, давно не ел домашнего. Завтра приготовлю чтось смачного. А то мы со старым, – она имела в виду отца, – уже ничего толком не готовим, – продолжала извиняться мать за бедный ужин.
– Теперь будем, – подтвердил ее слова Федор. – Сын приехал, надо будет тебе, мать, готовить хорошо. Ты, Сергей, в свой цех пойдешь, там токаря требуется. Им хорошо платят, на продовольственную книжку больше дают. У нас не то, что на Гартмане – побольше платят. Там у них рабочие стонут, но работают.
– Да я еще не знаю, где работать. Я с армии не уволен, можно считать – самовольно пока ее покинул. Да и время сложное, надо эксплуататоров поприжать.
– Экплутатры, – еле выговорил это слово отец, – сами убежуть. Власть же наша теперь, рабочая, а значит – и сила наша, – размышлял захмелевший отец.
– Пока нет. Это в Питере и Москве большевики молодцы, быстро все делают, а у нас хламья всякого много. Они и за рабочих вроде, а делают против. В Киеве почему-то считают Донбасс украинским, и не слишком расположены к России.
– Как? Донбасс? – удивленно спросил отец. – Мы ж с Расеи пришли и построили здесь все, на пустом месте. Так нельзя.
– Они говорят, что в селе живут украинские крестьяне, а в городах русские и переделанные на русский лад украинцы. Если коротко – раз земля за украинцами, то это ихняя территория, а города расположены меж этих сел. В Киеве собрались выходцы из австрийской Галиции и командуют. Им Россия, как бельмо на глазу, – хотят отделить от нее Украину. Не понимают, что украинцы тоже рабочие и крестьяне, и им советская власть даст и землю, и все остальное, а те ж не дадут.
– Вот приезжал твой дед из деревни, – вмешалась мать, – он вот это сало привез… так балакает так – ежели зимой земли им не дадут, то они ее к весне сами поделят. Сколько ж терпеть народу без земли? Он ще сказав, что селяне этот годок терпели, но больше не будут.
– Большевики им уже дали землю. Пусть теперь крестьяне по закону забирают землю. По большевистскому закону, – подчеркнул Сергей.
– Я слыхала об этом, – вздохнула мать. – Но как-то не верится…
– Верь, Анна, – удовлетворенно проговорил запьяневший Федор. – Это твоя крестьянская душа не верит новой власти. А большевики – молодцы! Они не украинские политики, не тянут – раз-два и наше.
– А может можно договориться всем… и Киеву тоже… и вместе революцию двигать? – проговорил молчаливый Петр, вернувшийся к своему прежнему вопросу.
– Вряд ли. Особенно с Киевом. У них национальные интересы, а у нас – рабоче-крестьянские. Мы хотим справедливости для всех, независимо от их национальности, а они наоборот – свободу только украинцам… к тому же галицийцы хотят командовать Украиной без участия наших губерний и городов. Это в корне нас различает.
– Кого?
– Большевиков и раду.
– Но эсеры и меньшевики тоже за социалистическую революцию! Вон, они возглавили наш профсоюз, и мы живем не хуже, чем рабочие с патронного. Они тоже за рабочих.
– Ты, брат, не до конца понимаешь это. Я уже говорил тебе и снова повторю, а ты своим расскажи. Меньшевики и эсеры хотят все сделать постепенно, вместе с буржуями да с помещиками. Но вместе с буржуями мы далеко в революции не пойдем. Мы от них должны нашу страну очистить, а потом и мир строить, и коммунизм. А вместе с ними мы не построим, они будут мешать. А чтобы не мешали, надо часть их сделать рабочими – пусть понюхают, как живут эксплуатируемые… а других, если потребуется, уничтожить.
– Так много уничтожить-то придется.
– Пусть. Но с ними ничего общего не получится. Это вам они мозги законопатили, что они революционеры. Но с ними будешь ты свой горб гнуть на буржуев, как и гнул. Понял? – и сочувственно добавил: – Нет в тебе, Петр, классового чутья.
– Может быть, – неуверенно согласился Петр.
– Хватит спорить, – сказал отец, разливая водку. – Давайте еще за встречу.
Мать сказала, что ей хватит, отказалась и Антонина. Отец не возражал. Но отказался и Петр, объяснив, что ему рано утром идти на работу, и он себя плохо чувствует с похмелья. Когда выпили по второй, в дом осторожно вошли дети Петра. Ане было уже одиннадцать лет. Худая, с тоненькими косичками и большими черными, как у матери, глазами, выделявшиеся крупными каплями на бледном лице. Виктор был меньше ростом, наоборот – коренастый и круглолицый, со светлыми волосами. От открывшейся двери огонь в лампе заколебался, и причудливые тени пошли гулять по стенам.
– Я вам сказала спать! – возвысила на них голос Антонина. – И чтобы сегодня не приходили к деду с бабой.
– Подожди, Тоня, – ответила мать. – Им же тоже интересно побачить своего дядьку. Посмотри, Сережа, какие у тебя племянники.
– Вижу! – он обнял их сразу обоих. – Если бы встретил их на улице – не узнал. Аня совсем красавица. А Витька, смотри-ка, богатырь. Ну, садитесь к столу.
– Да места нет. Я им сейчас отдельно дам. Садитесь на лавку.
Мать в отдельную тарелку положила картошки, тушенку, сала и хлеб и поставила на лавку. Дети молчаливо смотрели на взрослых, сели напротив друг друга и стали есть осторожными движениями. Когда кусали хлеб, то подставляли под него руку, чтобы ни одна крошка не просыпалась мимо. Как бы медленно они ни ели, но миска скоро опустела. Разговаривая с отцом, Сергей искоса бросал взгляды на детей. Выпили с отцом еще по одной. Дети доели и молчаливо смотрели на взрослых.
– Что вы такие неразговорчивые? – шутливо обратился к ним Сергей. Он подошел к Вите и обнял его рукой за плечи. – Вырос, сильно вырос… – как-то грустно произнес он. – Ты меня помнишь?
– Помню, – прошептал мальчик. – Ты с полицейскими дрался. Дедушка об этом рассказывал.
– Не совсем так. Но было дело, – согласился Сергей. – Еще кушать хотите?
Дети заколебались и поглядели на мать. Антонина устало сказала:
– Вы уже ели сегодня, не приставайте к взрослым.
– Хотят, – сказал Сергей и, взяв со стола оставшуюся картошку и банку с тушенкой, поставил их перед племянниками. – Рубайте и не стесняйтесь.
Дети снова взялись за ложки, а Антонина, словно оправдываясь, пояснила:
– Нам тоже за октябрь по продовольственным книжкам не дали. Так они не наедаются. А на рынок ходить денег не хватает. Петя, когда уже вас отоварят?
– Отоварят, – хмуро и неясно ответил тот, и Сергей понял, что на каждом заводе и предприятия такие трудности, несмотря на то, что Петр и отец хвалили свои места работы. Сергей сел за стол и, не обращаясь ни к кому конкретно, стал говорить:
– Стояли мы в Подолии. А там полно беженцев из Галиции. Они семьями стояли возле нас. Ихни дети приходили к нам худые, грязные, голодные, неодетые… с котелками, глечиками… так мы с солдатами брали по неполной миске, а остатки кашевар разливал детям и стариками. Ели мы во дворе, а дитё стоит молча ждет, что ему останется от нас. Другие прямо просили: «Дядько оставь? У мэнэ матка хворая, сестричко другий день не снедала». Кусок в горло не лез. Посмотришь на них, отдашь свое и голодный ходишь. Убил бы тех, кто войны развязывает.
Антонина посмотрела на него с материнской благодарностью. Видно, не очерствел Сергей на войне. А мать просто сказала:
– Горя-то везде полно, а невинные страдают.
Петр с Антониной стали собираться уходить с детьми на свою половину.
– Мне завтра рано вставать, мы пойдем, – сказал Петр. – Мы еще увидимся, раз ты приехал и будешь здесь жить.
Наклонив голову влево, Петр с женой и детьми ушел. Стало тихо. Задумчиво сидел опьяневший отец. Молча глядела на сына мать. Куда-то вдаль, на колеблющуюся паутину смотрел Сергей. Наконец отец оказал:
– Ну, давай допьем остатки и будем ложиться. Завтра на работу, надоть выспаться.
Они выпили по последнему разу, и отец заплетающимися ногами пошел в другую комнату, но мать его остановила:
– Давай, старый, мы ляжем на топчане на кухне, а Сережа в комнате, на его старом месте.
Но Сергей возразил, заявив, что он ляжет на кухне, и родители согласились. Федор ушел и сразу же захрапел, на что мать сказала:
– Напился. Слаб стал. Нехай спит.
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке