10

Иван осторожно вошел во двор, где-то рядом заливалась в лае собака, и постучал в крайнее окошко. Открылась дверь, и женский голос громко спросил:

– Хто там? – это был голос его родной тетки – сестры матери, Марфы.

– Тетя Марфа. Это я – Иван Артемов, – на всякий случай, полностью представился Иван.

– Хто? – переспросил голос, и Иван услышал, как женщина сошла с крыльца и пошла к нему. Подошла вплотную и пыталась в темноте рассмотреть пришедшего.

– Не узнала, теть Марф… я из Луганска. Племянник ваш. Иван.

Женщина тихонько ойкнула от неожиданности и, попросту обняв Ивана, поцеловала его в щеку, даже не разглядев в темноте человека, а веря, что это свой, а не чужой.

– Што ж ты стоишь? Стучишь, як не ридний… заходь!

– Да собака ж?

– Она далече от крыльца привязана. Пошли. У нас зараз свято.

Марфа завела его в сени, где дышала теплом полугодок-телка, и провела в хату.

– Ну, раздягайся. Посмотрю на тебя.

Она поднесла к его лицу керосиновую лампу.

– Правда Иван?.. Повзрослел как…

«Постарел», – подумал про себя Иван. Марфа закричала:

– Дид! Ходи сюды. Внук приихав.

Из комнаты вышел отец его матери Анны – Матвей, когда-то высокий и статный, а ныне сутулый, худой и обросший седой бородой, – его дед. Деда по отцу Иван не видел никогда и не знал, существует ли он вообще на свете. Поэтому ему было приятно видеть морщинистое, родное лицо единственного деда. Матвей сухой, жилистой рукой прижал к своей груди голову Ивана, который был ниже деда ростом, и поцеловал его почему-то в лоб.

– Раздевайся, внучек, и проходи.

Марфа, взволнованная нежданной встречей, торопливо объясняла Ивану о событии, которое должно произойти было сейчас в семье.

– Я думала, шо прийшов батюшка. Будем крестить внучку…

Только сейчас обратил Иван внимание, что в светлице стоит деревянная детская купель с закрепленными по углам свечами. Старый, почерневший от времени стол накрыт новым, расшитым красными и черными цветами рушником. На нем перед иконами Христа и Богоматери стоит толстая восковая свеча. На кухне был накрыт стол, и Иван почувствовал, что он сильно голоден.

– Вовремя не окрестили внучку, – объясняла Марфа, – хворала. А зараз хрестильня закрыта. Холодно и топить ничем. А батюшка, он добрый, решил дома окрестить. Пора, уж четвертый месяц пошел…

Вышла из комнаты дочь Марфы – Ульяна, рано располневшая молодуха в простом ситцевом платье и накинутой на плечи шали. На руках у нее был ребенок. Иван поздоровался с двоюродной сестрой, уже не целуясь. Надо было посмотреть на ребенка, хотя Иван с большим удовольствием сел бы за праздничный стол.

– Девочка? – почему-то неопределенно спросил Иван, будто не слышал ранее объяснений тетки. – А мы даже и не знали, что у вас прибавление… как назвали?

– Катерина. Но как батюшка скажет, – голос Ульяны звучал спокойно и ровно. Она крепко прижимала к груди ребенка, который спал. – Спит. Пойду, положу пока на кровать.

И она ушла с ребенком в маленькую комнатку, где вместо дверей висела занавеска.

Марфа была младшей сестрой Анны. Ее муж Степан жил в приймах. Так называли тех мужиков, которые приходили жить в дом жены, а не наоборот – приводили жену в дом своих родителей. У них долго не было детей, только одна Уля, появившаяся на свет, когда им было за тридцать. Муж Ульяны, – тоже Иван, пошел по стопам тестя в приймы. Как будто в этом доме установилась такая, не совсем приятная в глазах других, традиция.

Грабововку основали во времена Екатерины Великой беглые крестьяне с Правобережной Украины, спасавшиеся от польской шляхты. Было в то время государство спеси и беспечности, под названием Речь Посполитая, которое доживало последние годы своего, вроде бы независимого, существования. Россия отвоевала так называемое Дикое Поле у врагов, и заселяла эти земли русскими крестьянами-крепостными из других губерний. Сначала было разрешено селиться в этих местах украинцам, которые бежали от польского крепостнического гнета, но потом запрещено. Русские помещики хотели взять богатые черноземы себе. Переселенцы-украинцы, переходя жить на территорию России, и занимая пустующие земли, становились свободными, а не крепостными, в отличие от русских крестьян. А это не нравилось российским крепостникам. Земля стала важным аргументом в запрещении переселения украинцев в южнорусские степи. Разрушались их села, но украинские переселенцы упорно возрождали сожженное и разоренное, и выстояли.

Так появились в этих местах украинские села с удивительными названиями – Грабововка, Дубововка, Лозововка. Рядом селились переселенцы из России, которые давали своим деревням ласковые, мирные названия – Боровое, Вишневое, Тихое… обосновались здесь старообрядцы из России – и встали села, названные в честь своих вожаков – Алексеевка, Чмыровка, Макарьино. Но старообрядцев уже давно не было, их дети и внуки постепенно стали истинно православными, только обветшалые старообрядческие церкви напоминали о прошлом здешних обитателей.

Народы все века жили дружно. Серьезных оскорблений «хохлы» и «кацапы» в отношении друг к другу не допускали. Веками вырабатывалась в степях Дикого Поля национальная терпимость. Людей ценили за деловую хватку, профессиональное умение, храбрость. А других вспоминали за лукавство, пьянство, нечестность… селились в Диком Поле сербы и хорваты с Балкан, бежавшие от турецкого ига, татары и поляки, калмыки и немцы, оседали цыгане, которым надоедала вольная кочевая жизнь, и множество других народов. Рядом с хатами слобожан, подпиравшими крыши снаружи столбами, стояли избы россиян, подслеповатые окна которых закрывались на ночь ставнями. Сложенные из песчаника низенькие сакли татар окружались каменным забориком. Из обработанного камня строились добротные здания немцев. Общим, что объединяло эти домашние очаги, было то, что они почти все были крыты соломой. Лишь у помещиков да зажиточных крестьян дома крылись черепицей или железом. Люди знали друг друга с детства, старики рассказывали о прошлом молодым, и каждый знал о другом во многих поколениях. Если дотошнее разобраться в семейных связях, то можно увидеть, что многие народы породнились или являлись друзьями с незапамятных времен. Так что общий корень всегда находился. Русские брали в жены украинок. У русских негласно считалось, что хохлушки – самые преданные жены, беззаветно любят детей, что они самые хозяйственные и никогда не дадут разориться родному очагу, и вдобавок могут работать с утра до утра. Российские женихи ценились за удаль и бескорыстие, честность и упорство в работе, привязанности к семье и терпеливость. Часто бывало и так – когда жена-хохлушка заводилась на своего мужа-кацапа и пилила его долго и смачно, а он лишь молча кряхтел, зная, что сердце у дружины отходчивое. Но все свары проходили, и дружно тянули нелегкую селянскую лямку русско-украинские и другие смешанные семьи.

Бывало и так, что проходившее через степные села на запад, а потом обратно, донские казаки, – то ли воевать с турецкими басурманами, то ли еще с кем-то, а может, просто охранять закатные рубежи России, приглядывали себе миловидную крепкую деваху. Потом приезжали со сватами и, выпив с отцом и его родней забористой горилки, отыграв свадьбу, а иногда и без нее, увозили малороссийку к себе на Дон. Царь, вроде бы освободивший крестьян от панов, но не давший им земли, поставил здешних девчат в невыгодное положение. Земли всегда мало, и бабам она не полагалась. И вот невесты вынуждены были уходить в города, если во время не подворачивался местный жених. А в города шли работяги из Расеи, – так и там смешивался народ. Совместная жизнь разных народов, населявших этот край, отражалась в их обычаях и повседневной жизни. И одежда была одинаковой, и орудия для запашки и уборки урожая. В праздники, на свадьбах пелись искрометно-веселые и тоскливо-грустные украинские песни, и раздольно-задумчивые, как бескрайняя Россия песни русские. Во всю широкую деревенскую улицу, которая вдруг становилась маленькой, лихие танцоры вскидывали под самые стрехи крыш кто босые ноги, а кто в черевичках, неслись в озорном гопаке, безрассудной камаринской, шаловливой барыне… девчата, в ярких, подвязанных под подбородком хустках, вели медленные, величавые хороводы, лукаво стреляя острыми глазами на хлопцев. И как было парубкам устоять перед тем, чтобы не ворваться в хоровод и не ущипнуть какую-нибудь, желательно свою симпатию, за тугое бедро, а тем паче – за крепкую пышную грудь, ведь и песни располагали к этому.

О, оре Семен, оре та чорными волами,

Його жинка Катеринка гуляе с москалями.

Или:

Стеньку Разина прельстила, к себе в гости заманила,

За убран стол посадила, пивом-медом угостила,

И допьяна напоила, на кровать спать положила.

А под москалем подразумевались солдаты, проходившие на юг для войны с турками.

Да и язык изменился у этих людей. Украинцы употребляли в разговоре русские слова, а русские – украинские. Филологи из России отмечали, что это нерусский язык, а приезжавшие западные украинцы, что жили поближе к Европе, недовольно морщились – это не украинский язык, и называли его презрительно: суржиком. А люди жили, пахали землю, делились радостью и горечью и не задумывались – кто они. Селяне, да и селяне. Какой еще разговор может быть, когда кругом все такие – корни где-то далеко остались, а ветви раскинулись широко, а листья на них – все одинаковы. Кто мы? Чи украинцы, а может – русские? Малороссы, может? А может, просто народ, с весны до осени не поднимающий очи от земли, а зимой набирающий силу для новой тяжкой крестьянской работы…

Так жили и в Грабововке. Дед Матвей хотя и жил в своей хате, но хозяином уже не был. Жена умерла перед войной, и он ждал своей смерти и открыто об этом говорил домашним и сельчанам. Зять Степан заправлял хозяйством, но, как дед видел – неумело, суетно, а в конечном счете – лениво. Хатка была мала, и дед Матвей летом и зимой, после смерти старой, жил в летней мазанке, где готовили пойло и кашу коровам и свиньям. В хозяйстве были две коровы, бычок, подрастала телка, три свиньи да овцы с баранами, чтобы был кожушок на зиму.

Дед Матвей расспрашивал внука о жизни в городе, дочке и всех остальных внуках. Радовался за Ивана, что у него хорошо идут дела, переживал за Аркадия, что он о себе мало весточек дает, огорчился за Сергея, что не уберег себя на фронте.

Вскоре пришел муж Ульяны Иван, с будущими кумом и кумой, а потом и Степан с батюшкой, которого он привез на взятом на время у соседа тарантасе. Степан уже был навеселе, узнал Ивана и долго жал ему руку:

– О, привет, племяш.

Батюшка поздоровался со всеми и стал надевать рясу, привезенную им в сумке. Он был молод и бородат. От родинки на щеке выше бороды тянулись жесткие волосы, ладонь была крупной с толстыми пальцами, как у трудового человека. Он разговаривал со всеми, а при необходимости с каждым в отдельности, рассказывал смешные случаи, которые случаются при крещении. Священник переставил поближе к купели керосиновую лампу и спросил родителей:

– Как нарекли новорожденную?

– Хотим Катериной назвать. Но как вы скажите.

– Хорошее имя, – одобрил батюшка. Видимо, он не так давно приехал из России и говорил на чистом русском языке. – А то иногда выдумают такое имя, особенно сейчас, в войну, какого ни в одном календаре не сыщешь. Ох, и трудно доказать, что такого имени в нашем народе нет. Пусть будет Екатериной.

Говорил он это всем, но Иван чувствовал, что это больше относится к нему, как городскому и более культурному, чем окружающие, человеку. Наконец, батюшка, удалив родителей, начал крещение. Долго читал молитву, окунал руки в купель, когда провозглашал «Господи помилуй!» и «Аминь!», и Ивану приходилось вместе со всеми креститься, вдыхая аппетитный запах еды от печки и накрытого стола. Он только думал: «Когда это кончится и быстрее бы за стол». Но обряд продолжался долго, и это злило Ивана: «Что он, не может короче?». Но батюшка был молод и проводил обряд крещения на совесть. Наконец все поцеловали крест, и орущую малютку отдали матери. Святой отец переоделся в мирское. Муж Ульяны пытался сунуть ему в руки деньги, но батюшка решительно отказался, и это не ускользнуло от острого взгляда Ивана, который чуял деньги на расстоянии. За это ему батюшка понравился и захотелось с ним поговорить, излить тягостную боль в душе, появившуюся сегодня. Священника пригласили к столу, на что тот ответил:

– Да, положено за святой обряд выпить.

Марфа проговорила, семеня словами: