– Это очень сложный вопрос. Кто-то объясняет наши успехи пронырливостью – это у нас есть. Жизнь предъявила нам жесткие условия, поэтому у нас развита взаимовыручка, поодиночке погибнем. Мы трудолюбивы, от нас этого не отнимешь. Скупы – копим по копейке, чтобы выбиться из нужды и открыть собственное дело. Было бы хорошо, если бы нас только за это не любили и ругали… но вы, простой народ, не знаете, что нас, прежде всего, не любят правители. Вы позлитесь на нас и отойдете, а верхушка нас унижает постоянно и целенаправленно. Дело в том, что мы подбросили всему миру христианскую религию с ее жесткими требованиями: не убий, не укради, будь честен… а сами мы от этой религии отказались. Вот и представь – рабочий и крестьянин живет по законам христианства. Хотя справедливости ради надо отметить, что славяне никогда искренне и фанатично не верили в Бога, почему и сохранили чистоту души и свежесть чувств. От этого вы тоже страдаете. Были, конечно же, и фанатики. Но народ принял эту религию и хочет, чтобы все, в том числе и богатые, также выполняли заповеди Христа. А могут они выполнить? Конечно, нет. Стремление к деньгам и христианская мораль несовместимы. Когда много соблазнов – здесь не до заповедей. Правители на виду, и их эти постулаты сдерживают. Вот поэтому правители всех стран, какими бы добропорядочными ни были, ненавидят евреев, которые выдуманной ими христианской религией спутали их по рукам и ногам в большой степени, чем что быто ни было еще. Они хотят полной свободы, без всяких ограничений. И когда видят, что евреи их обошли, то начинают ругать и избивать нашу бедную нацию. И там, где религия крепче держит народ в своих объятиях, там и сильнее ненависть к евреям. Вот ты говоришь – галицийцы к нам плохо относятся. Так им католики так голову задурили. Стоит сказать «Евреи распяли нашего Христа», они готовы не только евреев, но и всех повырезать. Не глядя на нацию. Есть вера – а есть фанатизм. К сожалению, в народ правители вбрасывают не веру, а фанатизм. Это им нужно, чтобы удобнее было управлять народом. Грамотным народом сложнее управлять. Поэтому надо все время оглуплять основную массу населения. А правды правители боятся пуще огня.

– Но и богатые тоже верят в Бога, и ходят молятся, как и все.

– Сережа, милый мой человек, тебе просто не хватает знаний. Вот закончим революцию, и пойдешь учиться. Тогда тебе многое станет яснее. Богатому все равно, кому молиться – Христу, Аллаху, Будде или стать язычником, лишь бы пить человеческую кровь полным ртом, лишь бы его деньги не отобрали. Независимо от убеждений – атеист, даже большевик, заимевший большой пост, а значит – и деньги, встанет на этот путь. Правда, частью денег он поделится с народом. Но выпьет крови он больше, чем даст. Вот поэтому я ненавижу богатство. Оно приводит человека в нечеловеческую сущность. И для них, не бедняков, нужна революция, чтобы привести их в чувство. А для нас, бедняков – революция есть глоток воздуха, когда мы можем почувствовать себя равными. Но это иллюзия – все вернется на круги своя, и богатый будет править, а бедный снова мечтать о лучшей жизни. Такова эволюция жизни. И ее будут все время сопровождать революции как стимул развития человечества, ибо если не будет революций – мир превратится в бессловесных рыб… в лучшем случае, а то и в червей.

– Но революция уничтожит богатых и евреи останутся торговать?

– Это ты тонко заметил. Но представь, мой отец имел, да и сейчас имеет небольшую меховую мастерскую…

– Так ты из буржуев?

– Какие там буржуи, Сережа! Жили – никогда до живота не наедались, а семья-то большая – одних детей шестеро душ… а рядом бабки, деды, тетки и дяди – и всех их надо кормить. А отринуть их нельзя, кодекс еврейской общины это запрещает. И я с детства сидел в душной каморке и чистил шкурки, и расчесывал облезлый мех. Так я с детства возненавидел окружающий мир, хоть он нравился моим братьям. Видишь, какой я худой и малый, – и это оттого, что все детство вдыхал запах и пух мертвых пушных зверьков. Я это возненавидел, и захотел дышать чистым воздухом и пить если не кровь животных, то выпить кровь тех, кто мешал мне в детстве жить достойно. В основе нашей революции лежат, если хочешь, Сергей, знать, христианские, а точнее – иудейские постулаты. Мы ваш народ взяли оружием воплощения наших идей – равенства, братства, любви и красоты. Поэтому нас так много в этой революции. Мы хотим воплотить эти идеи на русской земле. А потом, когда я получил свидетельство на собственное жительство, бросил все – милую патриархальную еврейскую семью, мать, отца, братьев, сестер. Я хотел учиться, но меня арестовали. Тюрьма, сырость, блохи, клопы, а потом ссылка и голод, – все было. Поэтому я против той жизни, в которой жил, я не хочу ломаться перед другими, которые меня унижали, пусть теперь они ломаются передо мной. Может, я погибну в этой борьбе, но я заставил себя уважать всех – от царя до рабочего. И я жалею, что революция произошла только в России, а не во всем мире. Что, Сережа, задумался? Думай, это полезно. Вот мы и пришли.

Они вошли в дверь продуправы и прошли в приемную. Секретарь хотел их остановить, но Нахимский с каменным лицом отворил дверь, и они оказались в кабинете. За столом сидел председатель продовольственной управы – Осадчий, мужчина лет сорока пяти, худощавый, с резко выделяющимися вперед скулами и густыми бровями, нависшими над глубоко сидящими глазами. Вначале он начальнически-удивленно посмотрел на вошедших и хотел что-то сказать, но Нахимский опередил его:

– Мы из совета. По распоряжению Ворошилова. У нас чрезвычайные права. Разъясните, почему в городе перебои с хлебом?

Он жестко буравил черными глазами председателя. Тот снисходительным жестом руки пригласил их сесть:

– А что, совет не знает, почему в городе плохо с продуктами? – задал Осадчий встречный вопрос.

Но Нахимский молчал, уставившись на него тяжелым взглядом. Выдержав паузу, Осадчий начал говорить, поняв, что первым отвечать придется ему.

– Уважаемые товарищи, – издевательски обратился он к ним, – видите ли…

Но дальше он продолжать не смог. Нахимский его резко перебил:

– Если ты будешь объяснять так, я тебя здесь и прикончу, – сделав паузу, продолжил зловещим тихим голосом: – Если ты сейчас не объяснишь по-людски, чем ты здесь занимаешься, почему допустил голод, я тебя как контру отправлю в тюрьму… или порешу здесь… на месте. У меня чрезвычайные права. Понял?..

Сергей стал вынимать револьвер из кобуры. Это получилось как-то непроизвольно, как реакция на слова Нахимского. Кровь мутной жидкостью хлынула ему в голову. Он находился до сих пор под впечатлением разговора с Нахимским и произнес:

– Давай, рассказывай быстрей, как ты довел людей до такого состояния?

Все получилось настолько неожиданно, что даже Нахимский удивленно взглянул на Сергея и поощрительно улыбнулся ему. Осадчий сразу же испугался, впалые виски его повлажнели, трясущимися руками он одел очки и, взяв со стола бумаги, немного заикаясь, начал говорить. Спесь слетела с него мгновенно.

– Вот, товарищи, видите – поступление продуктов в город. Я ничего не хотел скрывать, и вы меня неправильно поняли. В октябре получено муки только пять с половиной тысяч пудов, а городу нужно восемь тысяч. Вы еще раз меня извините, я только хотел вам все объяснить… в ноябре, пока получили две тысячи пудов. Вот, смотрите, мы ничего не скрываем! – он угодливо поднес книгу с записями под глаза Нахимскому, враждебно взглянув на Сергея.

Они стали смотреть на листы, разграфленные на мелкие клеточки, с цифрами. Сергей ничего не мог понять в записях. Нахимский вроде смотрел понимающе, листая страницы.

– Так, это книга прихода продуктов, а где расхода?

Осадчий подал ему еще насколько более толстых книг. Нахимский не стал их смотреть, понимая, что для изучения их потребуется много времени. Осадчий, не раскрывая, положил их снова на свое место.

– Вот, товарищи, я вам честно показал и рассказал, как снабжается город. Не обессудьте, если что-то не так.

После показа книг председатель почувствовал себя уверенней и спокойней. Он понимал, что разобраться с бухгалтерскими данными этим товарищам из совета не под силу.

– Нет, ты еще не все сказал, – проговорил Нахимский, и от этих слов Осадчий снова сник. Было заметно, как ему неприятно, когда к нему обращались на «ты». – На какую мельницу отправляете зерно на помол?

У Осадчего забегали глаза в предчувствии неприятностей:

– К Раскину… – он выжидательно посмотрел на Нахимского. Но тот вел себя уверенно, будто бы всю жизнь занимался продовольственным делом и знал все его тонкости.

– Потом куда Раскин отправляет хлеб?

Осадчий стал перебегать глазами с Нахимского на Сергея, думая, что ответить, потом решился.

– У меня есть приказ Центральной рады из Киева, – он достал бумажку из папки. – Вот. Согласно распоряжения от седьмого ноября сего года, подписанного генеральным секретарем продовольственного дела Ковалевским, мы не подчиняемся Петрограду, а выполняем указы из Киева.

Сергей не выдержал:

– Так вы исполняете приказы контры в нашем городе, где давно установлена советская власть, и который не признает никакой рады?.. Ну и дает! – он обратился он к Нахимскому. – У нас власть советская, а он выполняет контрреволюционные указы.

Нахимский одобрительно кивнул Сергею, довольный своим учеником, но Осадчий, опережая их, стал говорить:

– Товарищи, вы поймите – не знаешь, какие приказы выполнять. Вот бы полюбовно договорились с Киевом…

Но, увидев направленный на него враждебный взгляд Нахимского, исправился:

– Я согласен – в Луганске власть советская, в Киеве украинская, на Дону калединская, и все командуют.

– Говоришь, полюбовно договориться… этого не будет! Мы раду, как продажную бабу, наденем на штык! Вот и вся любовь. А скоро будет везде наша власть. Понял?!

– Понял.

– А теперь скажи, куда отправлял муку Раскин?

– В распоряжение Румынского и Юго-Западного фронтов.

– Прямо туда?

– Нет, к посреднику, в заготовительную контору Гербеля, снабжающего фронты.

– Ясно, – подытожил Нахимский. – Гербель одного с вами цвета, и хлеб до солдат не доходил. Это ты знаешь?

– Не могу знать. Я исполнял приказ. А потом куда хлеб пошел – никто передо мной не отчитывался.

Сергей вмешался в разговор:

– Я зато знаю! Им интенданты торгуют в тылу с буржуями, сплавляют в частные пекарни и магазины. Ворочают деньжищами, а солдатам остаются крохи.

Осадчий кивнул:

– Может быть, и так, но это уже не мое дело. Я выполняю наряды по снабжению фронтов.

– А вот в магазине Редькина и Прагина всегда есть булки, калачи, пирожное… – продолжал Нахимский. – Вы им муку тоже продаете?

– Да, они покупают у нас из общих запасов. Но немного, – осторожно ответил Осадчий. – Им же надо торговать, не закрывать же магазины!

– Им надо торговать, а рабочий этой булки не может купить. Цены кусаются. Вот видишь, Сережа, не дает продуправа умереть буржую, по-всякому поддерживает его. Если бы им не давали муки, то и жителям хватило бы.

Осадчий стал возражать:

– Это не совсем так. Вот за этот год созданы в Луганске продовольственные комитеты патронного, гартмановского заводов и другие. Они стали сами себя снабжать хлебом, и они выхватывают из-под носа у нас зерно. Вы не верите? У нас мануфактуры для обмена мало, а у них есть железо, – делают крестьянский инвентарь и меняют. У них крестьянин берет товары, а у нас их нет. На деньги деревня плюет, не ценит их. Раньше в имениях можно было купить, а сейчас их пограбили крестьяне, а сами продавать не хотят. Поэтому совету надо продкомитеты все объединить и наладить общее дело, чтобы каждый не тянул на себя одеяло, точнее – хлеб.

– Вот так и сделаем, – ответил Нахимский. – А сейчас марш отсюда, контра недобитая и чтобы твоего духу здесь не было!

У Осадчего удивленно поднялись вверх брови, видимо, он не ожидал такой концовки разговора. Нахимский немного смягчился:

– Ладно, не сейчас. Сдашь все дела нашему товарищу, который ждет в приемной. Он проверит записи и решим попозже, что с тобой делать.

– Как же это! Я подчиняюсь Киеву! Я пошлю туда телеграмму!

– Посылай куда хочешь, но с сегодняшнего дня – за свой счет.

– Понимаешь, – удовлетворенно говорил Нахимский как человек, выполнивший задание, – скоро мы всех твоих дружков прижмем. Вот пройдем по складам, магазинам – все возьмем на учет. Кстати, у тебя нет родственников, которые торгуют хлебом?..

Осадчий утвердительно кивнул.

– Кто? Браиловский?

– Нет.

– Крапивников?

– Нет.

– Хаимов?

– Да… он мой тесть.

– Передай тестю, – благодушно сказал Нахимский, – что мы к нему явимся в первую очередь и тряхнем его амбары хорошенько. Видишь, Сережа, я как чувствовал, что у него кто-то из родни торгует хлебом. Эти люди всегда своего поставят на нужную им должность. Как товарищ примет все дела, явишься ко мне в совет, я с тобой еще поговорю о том, куда хлеб разбазарил. Мы пошли, а тебя жду.

Осадчий проводил их до двери, – видимо, зауважал силу, повторяя на ходу:

– Буду рад сдать это проклятое место. Буду рад.

Они вышли на улицу.

– Понял, Сережа, как надо делать революцию? Больше силы и твердости. Буржуи только ее уважают.

– Революции без силы не бывает, – весело, подражая Нахимскому, ответил Сергей. – На то и революция.

– Я пойду в совет, доложу Ворошилову, как мы решили эту проблему. А может, ты возьмешься за продовольственное дело? Все равно кого-то назначать… никто толком работать не умеет. Научишься!

– Нет, – смеясь, ответил Сергей. – Да и мне, знаешь, дали задание – установить пулеметный пост. Пойду сейчас на завод и отберу команду.

– Иди. Я слышал, у тебя не складываются отношения с Федоренко. На-ладь. Он парень злой, но преданный революции. Без разговоров пойдет туда, куда прикажешь. Возьми его на пост.

Они попрощались. На улице, несмотря на пасмурную погоду, было много людей. Очереди стояли у государственных лавок, где должны были выдавать хлеб. На Ярмарочной площади лениво-простуженно гудел базар. В нем уже не было той веселости, как несколько лет назад. Сергей остановился возле магазина, на вывеске которого было написано «Модно-мануфактурный магазин Грудинина К. Д. /Петербург/» и после некоторого колебания вошел в него. Ему вдруг захотелось сделать Полине какой-нибудь подарок. Долго и издалека присматривал товар и, выбрав цветастый шерстяной платок, купил, не торгуясь, за двенадцать рублей. «Зима ведь, – подумал он. – Подарок будет кстати». Потом – тоже на двенадцать рублей – взял ситца три метра, решив, что пацану будет рубашка, девчонке – платье.